Джонатан 4 page

– Хорош, да? – заорал Джонатан. – Лучше Джимми никого не было.

Это была настоящая буря. Наши глаза встретились. У Джонатана пылали щеки, блестели глаза. Я понимала, чего он хочет: чтобы эта ударная звуковая волна выбросила меня из комнаты и заставила послушно потопать вниз, к пылесосу и недомытой посуде.

– «You know you're a cute little heartbreaker»,[13]– хрипел мужской голос из динамика.

– Джимми – это да! – прокричал Джонатан. – Это тебе не старикан Ван.

Я поняла, что нужно сделать; встала и сказала:

– Бобби, давай потанцуем.

Бобби не заставил себя ждать. Мы начали танцевать. В этой музыке было даже что‑то захватывающее, только нельзя было останавливаться. Наверное, похожие ощущения испытывает воробей, угодивший в воздушную вытяжку, – сумасшедший напор, ужас и одновременно предчувствие освобождения. Эта музыка провоцировала на драку, крик, выяснение отношений. Руки словно сами собой взлетали в воздух.

Уголком глаза я следила за Джонатаном: он был явно раздосадован. Его мать не спасовала перед этой музыкой. И вновь я увидела в подростке, почти мужчине, маленького мальчика: выражение его лица невольно напомнило мне те времена, когда не срабатывали его каверзные шашечные ходы или никто не попадался на его первоапрельские розыгрыши. Еще немного, и я бы ущипнула его за щеку.

Он тоже начал танцевать. А что еще ему оставалось? Вдруг в этой небольшой комнатке сделалось так же тесно, как на переполненной Таймс‑сквер, и меня охватило знакомое ощущение значительности происходящего. Джимми Хендрикс исполнял «Foxy Lady»,[14]и меня поразило, насколько это название соответствует моменту. Да, я и есть эта самая «леди‑лиса», которую не так‑то легко захватить врасплох и заставить смириться с ролью толстеющей домохозяйки.

После этого случая я начала наносить мальчикам более регулярные визиты, отказавшись от прежнего неписаного правила – ждать, пока пригласят. Мне казалось, что этот этап в наших отношениях уже пройден. Когда мои домашние дела приводили меня наверх, я запросто стучалась к Джонатану и заходила на одну‑две песни. Подолгу я не засиживалась.

Однажды вечером, постучавшись, я различила за дверью какое‑то шуршание. На мой стук никто не отозвался. Мне показалось, что я услышала, как они перешептываются. Затем Джонатан сказал:

– Заходи, мам.

Я сразу почувствовала этот запах – вся комната была сизой от сладковатого дыма. Бобби с паническим выражением лица замер посреди комнаты. Джонатан сидел на своем излюбленном месте возле батареи.

– Мм, – сказал Бобби, – миссис Главер.

– Давай, мам, – тихо, почти вкрадчиво сказал Джонатан, – хочешь покурить?

И помахал в моем направлении незатушенной самокруткой.

Я замерла на пороге. На мгновение я как бы перестала понимать, кто я, земля ушла у меня из‑под ног, и, бесстрастная, как привидение, я молча глядела на трогательную бугристую папироску, оранжево мерцающую в рассеянном свете похожей на бейсбольный мяч лампы, которую я купила Джонатану, когда ему исполнилось семь лет.

Я понимала, что я должна была бы сделать. Я должна была возмутиться или по крайней мере спокойно, но твердо объяснить ему, что мое терпение не безгранично. И в том и в другом случае это означало бы конец нынешних отношений с их импровизированными танцами – и наступление нового, холодно‑формального периода.

Первым затянувшуюся паузу прервал Джонатан, вновь повторивший свое предложение.

– Попробуй, – сказал он. – А то так и не узнаешь никогда, что теряешь.

– У твоего отца был бы инфаркт, – ответила я.

– Его здесь нет, – отозвался Джонатан.

– Миссис Главер, – беспомощно сказал Бобби.

И эта его потерянность, этот дрогнувший голос, с которым он произнес мою фамилию, решили дело.

– Да, – сказала я. – Наверное, ты прав. Как иначе узнать, что теряешь?

Я вошла в комнату (три коротких шага) и взяла грустную папироску.

– Умница, мама, – сказал Джонатан непроницаемо бодрым голосом.

– Как хоть это делается‑то? – спросила я. – Ты ведь знаешь, что я и обыкновенных сигарет никогда не курила.

– Ну, – сказал Бобби, – просто затянитесь, ну, в смысле, втяните дым в легкие. И подержите его там как можно дольше.

Поднося самокрутку к губам, я прекрасно понимала, что происходит: я стояла посередине комнаты в бледно‑голубой блузке и домашней юбке с запахом, собираясь совершить первое в своей жизни противоправное действие. Я затянулась. Дым был таким горьким и едким, что у меня перехватило дыхание и слезы навернулись на глаза. О том, чтобы последовать совету Бобби, не могло быть и речи – я немедленно извергла из себя бесформенное темное облако, продержавшееся в воздухе, наверное, целую секунду, прежде чем растаять.

Тем не менее ребята приветствовали меня шумными возгласами одобрения. Я передала папиросу Бобби.

– Победа! – сказал он. – Вы затянулись!

– Значит, теперь у меня полное право сказать, что жизнь прожита не напрасно, – ответила я.

Мой голос звучал надтреснуто и напряженно.

Бобби сделал изящную затяжку, держа сигарету между большим и указательным пальцами. Я увидела, как вспыхнули на ее кончике микроскопические угольки. Когда он выдохнул, в воздухе повисла одна‑единственная полупрозрачная струйка дыма.

– Видите? – сказал он. – Нужно просто постараться подержать дым подольше.

Он вернул самокрутку мне.

– Как, опять? – спросила я.

Бобби пожал плечами. На его лице вновь появилась испуганно‑растерянная улыбка.

– Конечно, мам, – сказал Джонатан. – Надо выкурить целый косяк. Что такое одна затяжка?

Косяк. Стало быть, вот как это называется.

– Ну хорошо, вторая попытка, – сказала я.

На этот раз мне удалось продержаться немного подольше. Однако вырвавшиеся из меня лохматые клубы дыма даже отдаленно не напоминали бледный самолетный след Бобби.

Я хотела возвратить ему косяк.

– Эй, – сказал Джонатан, – еще есть я, между прочим.

– О! Прости!

Я отдала самокрутку ему. Он принял ее с той же жадностью, с какой когда‑то тянулся к подаркам, которые я приносила ему из своих прогулок по магазинам.

– А что со мной от этого будет? – спросила я. – К чему надо приготовиться?

– Вам может стать весело, – ответил Бобби. – Вы просто почувствуете себя счастливой и, знаете, ну немного так… глупо.

– Ничего особенного с тобой не случится, – сказал Джонатан. – Бараньи котлеты не заговорят, если ты этого боишься.

Он сделал быструю умелую затяжку и передал косяк Бобби. Когда Бобби протянул его мне, я отрицательно покачала головой.

– Думаю, на сегодня хватит, – сказала я. – У меня к тебе еще только одна просьба.

– Ага, – сказал Бобби.

– Поставь мне, пожалуйста, Лору Найро, и потом я пойду заниматься своими делами.

– Пожалуйста, – сказал он и включил проигрыватель.

Мы стоя послушали одну песню. Я все ждала, когда же я что‑то почувствую. Но песня кончилась, и я поняла, что марихуана не оказала на меня никакого воздействия, разве что в горле немного першило. Я испытала облегчение, смешанное с разочарованием.

– Ну ладно, – сказала я. – Спасибо за гостеприимство.

– Заходи еще, мам, – отозвался Джонатан непроницаемым тоном, в котором можно было расслышать и насмешку, и высокомерие, и даже простое дружелюбие.

– Отцу ни слова! – сказала я. – Обещаешь? Клянешься?

На миг мне показалось, что марихуана все‑таки подействовала. Но, по‑видимому, это был всего лишь укол совести.

– Обещаю, – сказал он. – Клянусь.

– Миссис Главер, – сказал Бобби, – вы… ну вообще… я даже не знаю… Вы действительно потрясающая! Да‑а!

– Ради бога, зови меня просто Элис! – бросила я ему. И вышла из комнаты.

Спустя примерно неделю я вновь попробовала «траву» (слово «марихуана» не произносилось, это называлось «травой») и обнаружила, что если не выдыхать дым сразу, то она и вправду действует. Делаешься раскрепощенной и приятно рассеянной.

Однажды февральским полднем в среду, когда мир тонул в неподвижной белой тишине, я сидела в комнате у ребят и курила. Это был четвертый косяк в моей карьере, и я приобрела уже некоторые навыки. Я научилась удерживать дым в легких, чувствуя его тяжесть и травянистую теплоту. Боб Дилан пел «Girl from the North Country».[15]Темнело рано, и поэтому мы зажгли лампу, окрасившую обшитые деревянными планками стены в глубокий густо‑медовый цвет.

– По‑моему, – сказала я, – это следовало бы легализовать. Это приятно и совершенно безвредно, вам не кажется?

– Угу, – сказал Джонатан.

– Да, это несомненно следует легализовать, – продолжала я. – Если бы Никсон хотя бы немножко курил «траву», мир только выиграл бы.

Бобби расхохотался, а потом оторопело поглядел на меня, как бы проверяя, шучу я или нет. Его растерянность была такой неподдельной – он так искренне терялся в простейших психологических ситуациях, – что я тоже расхохоталась, отчего Бобби развеселился еще сильнее, а вскоре к нам присоединился и Джонатан, хохоча по какому‑то своему, лишь ему известному поводу. Это было одним из самых привлекательных последствий употребления марихуаны: под ее воздействием смеяться можно было над чем угодно, достаточно было переводить взгляд с предмета на предмет. Нелепым и комичным казалось буквально все: ароматическая свечка в форме Будды, фигурка гавайской танцовщицы на пружинках, стоявшая на столе у Джонатана, рыжеватые замшевые туфли Бобби, чем‑то похожие на приблудившуюся собачонку.

Иногда я невольно вспоминала Венди из «Питера Пэна» – островную маму отряда потерянных мальчиков. Нет, все‑таки полной дурой я себя не выставляла. Я не покупала просвечивающих юбок, индийской бижутерии или мексиканских босоножек, не начала отращивать волосы. Но ощущала я себя совсем по‑новому. У меня теперь была своя тайна. Прежде все мои секреты сводились к тому, что я боялась секса и не испытывала ни малейшего желания общаться с соседями. Я чувствовала себя малопримечательным, второстепенным персонажем, слабой и хрупкой донельзя. Я чувствовала себя женщиной, у которой от холода начинаются головные боли, а от жары появляются свищи. Но эта новая тайна была совсем иной – она бодрила, повышала жизненный тонус; если бы меня разоблачили, был бы грандиозный скандал. Эта тайна приятно щекотала мне нервы, когда я шла по проходу супермаркета. Я курила «траву» вместе с сыном. Местные матроны, набивающие свои тележки зефиром, мороженым, ярко‑розовыми упаковками мясной нарезки и пачками корнфлекса с сахаром, сочли бы мое поведение непристойным, аморальным и эпатажным. Я чувствовала себя юной, стройной, исполненной смутных надежд на будущее. Нет, Кливленд – это еще не конец, жизнь продолжается.

И самое главное – я обнаружила, что под кайфом мне гораздо лучше с Недом. «Трава» снимала зажатость. Его настойчивым поцелуям взасос и грубоватым ласкам я противопоставляла теперь ленивое, текучее состояние, в корне отличное от того, что я раньше принимала за возбуждение. Секс всегда ассоциировался у меня с несколько тошнотворным внутренним напряжением. Краткое удовольствие сменялось паникой, паника – болью, так что, пока Нед, пыхтя, продвигался к конечному пункту своего потного путешествия, я лежала под ним злая и раздраженная, заклиная его про себя: «Кончай! Кончай! Кончай!» Теперь в моем распоряжении была томность, не имевшая прямого отношения ни к наслаждению, ни к боли. Мне было просто немного щекотно и немного смешно. «Трава» лишала секс значительности; превращала его из безрадостной обязанности в довольно нежную плотскую комедию. Надо мной дергался и постанывал Нед, всего лишь Нед, мальчик, превратившийся в большого и неуклюжего мужчину. А под ним лежала я – женщина, от которой можно ждать любых неожиданностей.

Наступила весна. В своей новой жизни я была находчивой и непредсказуемой, свободной и щедрой в сексе – я была такой, какой мечтала быть всегда. Прошла оттепель, появилась первая зелень, и на нашем заднем дворе зацвело грушевое дерево. Однажды – это было субботним вечером накануне Пасхи, – приготовив гарнир к ветчине, я вышла во двор посмотреть на цветущую грушу. Было около полуночи; дома, кроме меня, никого не было. Нед добавил еще один сеанс по пятницам и субботам, чтобы не проиграть в конкуренции с кинозалами, открывшимися недавно в торговых центрах. Бобби с Джонатаном где‑то гуляли.

Я накинула поверх свитера старую шерстяную безрукавку Неда. В воздухе пахло влажной землей; груша, растущая посередине нашего дворика, была красивой и немного таинственной, как невеста в свадебном платье. От ее соцветий исходило слабое белое свечение. Я немного постояла на кухонном крыльце. Ночь была ясной и безлунной. На небе среди множества других звезд сиял Млечный Путь. В такую погоду даже наш скромный дворик казался местом, таящим какие‑то невероятные возможности. Если бы будущее было государством, у него мог быть такой герб: цветущее дерево на звездном поле.

Я сошла с крыльца, хотя на мне были только легкие домашние туфли. Мне хотелось услышать, как похрустывает мерзлая трава. Я прошла к дереву между клумб, на которых уже пробились первые посаженные мной тюльпаны. После того как отцветет груша, распустится сирень. Когда‑нибудь мы поселимся в доме с видом на воду. Я провела пальцами по чешуйчатой коре нижней ветки, стряхнув на себя несколько едва державшихся лепестков.

Вдруг я увидела мальчиков, сидящих в моей машине. Машина стояла на усыпанной гравием площадке между гаражом и домом под железным козырьком в таком темном и укромном месте, что я ни за что бы не заметила их, не окажись я в единственно правильной точке. Силуэты двух голов чернели между задним и передним стеклом.

Присутствие ребят меня и удивило и обрадовало. Наверное, они играют в путешествие или во что‑нибудь еще в этом роде. Мы могли бы покурить, осыпать друг друга грушевым цветом. Я не колеблясь двинулась к машине. Приблизившись, я услышала рок‑музыку – в машине работало радио, – это были, кажется, Дерек и Домино. Я подошла к машине с водительской стороны и, распахнув дверцу, весело сказала:

– Подвезете?

И застыла в шоке. Наступившую тишину нарушал только рев электрогитар. Из машины медленно выплывал сладковатый дымок. На водительском месте сидел Джонатан. В неверном свете звезд я увидела его пенис, бледный и напряженный.

– О, – сказала я.

И все, больше я ничего не смогла из себя выдавить.

Глаза Джонатана округлились и, казалось, вылезли из орбит, словно кто‑то надавил на них изнутри. Даже в такой драматический момент я невольно вспомнила, что уже видела у него на лице точно такое же выражение: ему было тогда два года, и я отказалась купить ему пакетик кроваво‑красных леденцов в супермаркете.

– Убирайся, – сказал он звенящим голосом, прорезавшим музыку, как электрический разряд – туман. (Это был голос совершенно взрослого человека.) – Как ты смеешь?

– Джон! – сказал Бобби.

Он натянул джинсы, но я успела увидеть и его пенис, который был больше и темнее, чем у Джонатана.

Джонатан потряс головой, словно отмахиваясь от своего имени.

– Убирайся, – повторил он. – Ты меня слышишь? Ты понимаешь, что я говорю?

Я не стала спорить – для этого я была слишком потрясена. Захлопнула дверцу, повернулась и пошла к дому.

В доме было тепло и уютно, горел яркий свет. Я остановилась в холле, пытаясь отдышаться. Я увидела нашу пустую гостиную с невероятной ясностью: журналы, веером лежащие на кофейном столике, диванный валик с ямкой, оставленной чьим‑то локтем.

По верхнему краю серо‑зеленой вазы, доставшейся мне в наследство от бабушки, ползла муха.

Я поднялась наверх и сделала себе горячую ванну. Это было единственное, что пришло мне в голову. Погрузившись в воду, я почувствовала что‑то вроде облегчения. Эта обжигающая вода была, во всяком случае, чем‑то реальным. Казалось, что в ступни втыкают иголки. У меня горели бедра, ягодицы, влагалище, но я не двигаясь продолжала лежать в дымящейся ванне.

Честно говоря, это не было для меня полной неожиданностью. Не было. Но я никогда не говорила себе вот так прямо: «Мой сын не женится».

Я думала: «Мой сын мягче, добрее, чутче большинства мальчиков».

Но все это были скорее его достоинства. Да, я знала, что в нем нет мальчишеской злости, мальчишеской жестокости. Я легла еще глубже, так что вода, покрыв плечи, начала жечь подбородок. Когда она стала остывать, я снова открыла горячий кран.

Я должна была догадаться раньше! Ведь Джонатану с Бобби уже по пятнадцать лет, а они никогда не говорили о девочках. Стены в комнате Джонатана украшали исключительно фотографии рок‑музыкантов – ни одной обнаженной красотки. Я должна была заподозрить неладное, но мне и в голову не приходило, что их дружба имеет такой оттенок. Мне казалось, что Джонатан еще совсем ребенок, совершенно невинный. Что действительно произвело на меня сильное впечатление, так это вид их напряженных пенисов, у Джонатана – поменьше, у Бобби – покрупнее.

Какую роль сыграла тут я? Я знала о психологии слишком много и в то же время слишком мало. Может быть, это я – пусть даже бессознательно – отбила у него интерес к женщинам, чересчур настойчиво навязывая ему свою дружбу?

Джонатан вернулся домой через несколько часов после Неда. Я надеялась, что он постучит в дверь моей спальни, но, разумеется, он не мог этого сделать при Неде. Он, как всегда, оглушительно протопал через холл в свою комнату. Мне хотелось встать и успокоить его, сказать, что ничего страшного не произошло, хотелось пойти и оттаскать его за волосы так, чтобы выступила кровь.

На следующий день была Пасха, и все было как всегда. Нед, Бобби и Джонатан с радостными возгласами рылись в своих корзиночках, набивая рот цветными драже и пастилками в форме цыплят. Жадность, с которой Джонатан вгрызся в уши шоколадного зайца, была даже немного устрашающей. Нед подарил мне веточку дельфиниума, чему я искренне обрадовалась, и расшитый яркими цветами шелковый платок вроде тех, что повязывают на шею женщины в возрасте, желая привнести некий модный штрих в свой туалет, когда отправляются обедать в город.

По‑видимому, Нед заметил тень разочарования, скользнувшую по моему лицу, когда я освободила этот яркий старушечий платок от его нарядной обертки.

– Я, конечно, в этом не особенно разбираюсь, – сказал он извиняющимся тоном. – Я купил его в «Герман бразерс». Если тебе не нравится, ты можешь пойти и обменять его на что‑нибудь другое.

Я поцеловала его.

– Зачем? – сказала я. – Мне нравится. Прекрасный платок.

И невольно подумала, что Джонатан знал бы, какой платок выбрать. Потом мы сели за стол, обмениваясь будничными репликами. После обеда Нед ушел в кинотеатр. Когда он выходил, Джонатан сказал:

– Так мы придем на восьмичасовой сеанс, хорошо?

– О чем речь, – отозвался Нед и преувеличенно бодро подмигнул.

Когда он ушел, ребята начали мыть посуду. Я хотела помочь, но Джонатан вытолкал меня из кухни. До гостиной, где я села полистать журнал, долетали их приглушенные голоса. Слов было не разобрать. Иногда раздавался смех.

Вымыв посуду, они сразу же поднялись наверх в комнату Джонатана.

– Отличный обед, ма, – сказал Джонатан, когда они проходили через гостиную.

– Да, – добавил Бобби, – такого… ну, в смысле, такого вкусного еще не было!

Они не позвали меня наверх, не включили музыку. Через час они появились снова – уже в куртках.

– Спокойной ночи, мам, – крикнул Джонатан уже из‑за двери.

– Спокойной ночи, миссис Главер! – сказал Бобби.

Какое‑то время я наблюдала, как они идут по улице, засунув руки в карманы. Бобби шагал упруго и уверенно, Джонатан слегка вразвалочку, как те подростки, которые компенсируют недостаток подлинной решимости показной бравадой. За моей спиной молчал пустой дом, посуда была вытерта и убрана на место.

Я все искала случая поговорить с Джонатаном один на один. Ждать пришлось почти целую неделю. И вот однажды вечером он вернулся домой без Бобби. Я поймала его, когда он поднимался по лестнице – он так громко топал своими сапогами!

– Джонатан! – позвала я. – Я бы хотела с тобой поговорить, если ты не против.

– Угу.

Он остановился на полдороге и перегнулся через перила, как ковбой, спускающийся в бар. Волосы упали ему на глаза.

– Ты не мог бы сойти вниз? – попросила я. – Мне не хочется разыгрывать сцену на балконе.

– Хорошо, – покладисто сказал он. Его голос звучал спокойно и миролюбиво.

Он послушно прошел за мной в гостиную. Мы сели.

– Понимаешь, – сказала я, на самом деле не зная, как начать этот непростой разговор.

Прежде мне всегда было так легко говорить с ним – как с самой собой!

– Угу, – сказал он.

– Джонатан, родной, я вижу, что отношения с Бобби очень важны для тебя.

Нет. Неверный тон. Слишком отвлеченный и назидательный. Я попробовала рассмеяться, но вместо смеха получился какой‑то жалкий писк.

– Очень важны, – повторила я.

Нет, опять неправильно. Теперь мой тон был слишком многозначительным, претендующим на какую‑то невероятную проницательность. Я все‑таки оставалась его матерью.

Он кивнул, невозмутимо уставившись на меня.

– Знаешь, – сказала я, – я подумала, что, может быть, тебе не стоит так замыкаться на Бобби. По‑моему, круг общения должен быть все‑таки шире, тебе не кажется?

– Не кажется, – сказал он.

Я снова рассмеялась, на этот раз чуть более естественно.

– Хорошо, что ты хотя бы откровенен.

Он пожал плечами и накрутил на палец прядь волос.

– Я помню, – продолжила я, – что в твоем возрасте мы всюду ходили большой компанией, человек семь‑восемь. Все мы, разумеется, были немножко влюблены друг в друга. И девочки, и мальчики. То есть я хочу сказать, что я тебя понимаю, я знаю, что значит любить друга.

– Угу, – сказал он чуть более открыто.

Я подозревала, нет, я была уверена, что его любовь к Бобби пугает его самого. Скорее всего, именно этим объяснялась и его новая, подчеркнуто мужественная манера держаться, и пристрастие к тяжелым ковбойским сапогам…

– Так вот, – сказала я. – Я говорю с тобой как с другом. Мне кажется, я понимаю, что значит для тебя Бобби. Очень хорошо понимаю – в нем и вправду есть много привлекательного. Но я хочу тебя предупредить: ты не должен увязнуть в этих отношениях. Ты еще слишком молод!

Он глядел на меня из‑под спутанных волос, и вдруг в нем мелькнуло что‑то от прежнего Джонатана – раздираемого противоречиями и невероятно, почти болезненно ранимого. Мне показалось на миг, что мы снова вместе.

– Милый, – сказала я. – Я понимаю, что ты чувствуешь. Ей‑богу, понимаю! Поверь, рано или поздно Бобби уйдет из твоей жизни, останется в прошлом.

Его лицо закрылось. Это было отчетливо видно. Как будто занавесили освещенное окно.

– Нет, – сказал он, – ты не понимаешь, что я чувствую. И Бобби ты не знаешь. А я знаю. Не дави на меня.

– Я не давлю.

– Давишь. Это невыносимо. Ты вздохнуть никому не даешь. Даже растения вянут.

Я глядела на него, не веря своим ушам.

– У тебя своя жизнь, и она твоя, и только твоя, – воскликнула я. – Я хочу, чтобы ты знал: я на твоей стороне.

– Нет, – сказал он, передразнивая мой южный выговор, – нет, дорогая, на моей стороне есть место только для меня и ни для кого больше.

Не знаю, что было раньше: мысль о пощечине или сама пощечина. Я ударила его довольно сильно, выбив нитку слюны из уголка рта. Моя рука горела.

Он вытер губы тыльной стороной ладони и улыбнулся. Похоже, пощечина даже доставила ему некоторое удовлетворение, как бы подтвердив давние подозрения.

– Прости, – сказала я. – Никогда не думала, что смогу тебя ударить. Я ведь никогда еще тебя не била, правда?

Он постоял немного и, ничего не сказав, начал подниматься по лестнице с видом человека, совершившего долгожданное открытие. Его сапоги грохотали на каждой ступеньке, как пушечная канонада.

Наша дружба кончилась. Джонатан и Бобби проводили вместе все больше и больше времени, болтаясь где‑то в городе, приходили домой поздно и сразу же ложились спать. Они больше не приглашали меня покурить или потанцевать с ними. По словам Неда, они довольно часто заходили в его кинотеатр. Иногда он тоже сидел в зале вместе с ними и смотрел фильм, виденный уже бог знает сколько раз. Джонатан, утверждал Нед, прекрасно разбирался в кинематографе, у него были явные задатки кинокритика.

Можно было, конечно, просто запретить Бобби бывать у нас, но я понимала, что это не выход. Разве мои собственные родители не запрещали мне видеться с Недом? Разве мой брак не был следствием их леденящих душу ультиматумов? Честно говоря, я сама не понимала, что меня больше беспокоит: гомосексуальные склонности Джонатана в принципе или его конкретная привязанность к Бобби. Нет, естественно, я надеялась, что он превратится в нормального гетеросексуального мужчину, познакомится с какой‑нибудь девушкой, заведет детей, но я чувствовала, что от меня тут уже ничего не зависит. Но Бобби! Милый, нелепый Бобби, юноша без видимых амбиций и с весьма сомнительными интеллектуальными способностями. Если Джонатан будет общаться исключительно с ним, он так никогда и не узнает, что значит большой мир. Вся его жизнь окажется ограниченной Кливлендом, а я знала, какое будущее предлагает Кливленд. Я видела здешних молодых людей, тех, кто не смог или не захотел вырваться, – этими ребятами в ярких дешевых галстуках и с выпирающими в двадцать пять лет животами были наводнены все центральные улицы. Убив время в кафетерии, они снова возвращались трудиться в свои конторы или цеха, под лампы дневного света, то и дело поглядывая на часы.

Прошла еще неделя, прежде чем мне удалось поговорить с Бобби.

Уже сильно за полночь я спустилась в кухню раскатать тесто для пары пирогов. Последние две недели меня мучила бессонница, усугублявшаяся астматическим храпом Неда. Накинув халат, я вышла на кухню, надеясь, что решение какой‑нибудь простейшей кулинарной задачи поможет настроиться на сон.

Я включила неяркую лампу над плитой, да и это, в сущности, было не обязательно. Мне кажется, я могла бы приготовить пирог с завязанными глазами.

Я сделала уже почти все, что хотела, когда на пороге кухни появился спотыкающийся Бобби, сонный, а может, и нет – когда дело касалось Бобби, разобраться было непросто. Он остановился в дверном проеме, большой, белокожий, мускулистый, в длинных трусах.

– Здрасьте, – пробормотал он. – Я думал, вы уже легли. Я просто вышел типа попить.

Попить можно было и в ванной. Я понимала, зачем он явился: бутылка джина, которую мы держали на кухонной полке, была к тому времени уже наполовину разбавлена водой. Но я подыграла ему.

– Не могу уснуть, – сказала я. – Решила сделать что‑нибудь полезное.

– Понятно, – сказал он, продолжая стоять в дверях.

Войти в кухню ему было явно неловко, повернуться и уйти – тоже. Я налила стакан воды из‑под крана и протянула ему.

– Спасибо, – сказал он.

Когда он шагнул вперед, чтобы взять у меня стакан, я уловила его характерный запах – запах молодого мужчины, слегка отдающий металлом на морозе. Я услышала ровное бульканье у него в горле, когда он пил.

– Бобби, – сказала я.

– А?

– Бобби, мы что, не друзья больше? Я думала, мы с тобой друзья.

Он чуть не выронил стакан от неожиданности.

– Ну да, – сказал он, нервно улыбаясь, – то есть я хочу сказать, что вы действительно потрясающая женщина.

– Спасибо. Приятно слышать. Но мы ведь почти не видимся последнее время.

– Да, – сказал он. – Понимаете, я был очень занят…

Я не смогла удержаться от саркастической ухмылки.

– Знаешь, – сказала я, – тебя, по‑моему, еще не назначили управляющим «Дженерал моторс». Давай не будем валять дурака. Зачем обманывать друг друга? Только время терять.

Его улыбка увяла, и он беспомощно пожал плечами.

– Ну, – сказал он. – Понимаете, Джонатан…

– Что Джонатан?

– Ну, в общем… В смысле, вы как бы его мать.

– Вот именно, – сказала я. – Я как бы его мать. И значит, меня можно вот так просто водить за нос.

Бобби снова послал мне голливудскую улыбку. Как будто я пошутила. Я поняла, что разговаривать с ним на эту тему бессмысленно. Он только исполнял навязанную ему роль. Я стояла перед ним, скрестив руки на груди. Конечно, я могла бы сказать ему: «Уходи, и чтобы больше я тебя здесь не видела» – и тем самым подтвердить его романтический статус.

Откровенно переводя разговор в другое русло, Бобби спросил:

– А чем вы тут занимаетесь?

– Что? А, пирог делаю. Хочу спечь пару ореховых пирогов на завтра.

– Вы удивительно готовите, – сказал он с нескрываемой алчностью в голосе. – Я никогда не видел, чтобы кто‑нибудь дома так готовил. Прямо как в ресторане.

– Все это гораздо проще, чем кажется, – ответила я.

По выражению его лица было видно, что это не словесные уловки. Его действительно восхищало то, что я ночью спустилась на кухню печь пироги.

– Я бы хотел когда‑нибудь открыть ресторан, – сказал он. – По‑моему, здорово было бы иметь собственный ресторан, знаете, в каком‑нибудь большом старинном доме.

Он с уважением смотрел на бледный, почти прозрачный круг теста на доске.

Date: 2015-12-12; view: 331; Нарушение авторских прав