Глава 6. Герцог Эрколе был вдовец, а потому встречать мадонну в Ферраре предстояло его дочери Изабелле, маркизе Мантуи

^{Феррара, февраль 1502}

Просто счастлив…

Герцог Эрколе был вдовец, а потому встречать мадонну в Ферраре предстояло его дочери Изабелле, маркизе Мантуи. С самого начала стало ясно, что донна Изабелла отнеслась к предстоящей церемонии без особой радости. Ее двор давал приют многим, кого Чезаре изгонял из Романьи, включая первого мужа мадонны, Джованни Сфорца. Она не делала секрета из того, что не одобряет выбор брата, к тому же донна Лукреция в качестве герцогини Феррарской теперь превосходила по рангу маркизу на ее же родине.

Дон Альфонсо и донна Лукреция решили завершить путешествие в Феррару по суше, но когда донна Изабелла в сопровождении Джулио встретила нас в Малальберго, она настояла на путешествии морем.

– Но так мы опоздаем, – запротестовал дон Альфонсо, кидая на сестру сердитые взгляды.

– А я специально поднялась на рассвете, чтобы привести буцентавр[27], – возразила донна Изабелла, выразительно подняв усталые глаза на брата.

Это была пухленькая рыжеволосая женщина, скрывавшая немодную кудрявость сложными прическами, как донна Адриана, с маленьким ртом и большим мясистым носом, зато глаза у нее были красивые, и она умело этим пользовалась.

Те из нас, кто был приближен к донне Лукреции, знали, как она опасалась этой встречи, хотя на людях продолжала сохранять веселость. Донна Лукреция легко справлялась с мужчинами, но дружба с женщинами давалась ей тяжело.

– Я бы предпочла, чтобы она отправила на встречу своего мужа, – бормотала мадонна, когда мы с Анджелой и Джеронимой помогали ей одеться.

Придворные дамы согласно загудели. Мы все встречались с доном Франческо Гонзага в Риме и были от него в восторге, несмотря на его толстые губы и расплющенный нос, как после неудачной игры в мяч. Как человек тщеславный, он постоянно хмурился, полагая, что хмурое выражение уменьшает выпученность глаз, но это не могло скрыть его любви к удовольствиям. По слухам, он терпеть не мог донну Изабеллу, потому что она была умная, зато не обделял вниманием многочисленных любовниц, а также некоторых хорошеньких пажей.

– Маловероятно при данных обстоятельствах, – заметила Джеронима, сокрушаясь.

– Видимо, нам придется улучить момент и высказаться по поводу его отсутствия. – Мадонна подняла руки и повернулась спиной к Анджеле, чтобы та зашнуровала ей корсет. – Как напоминание о том, что происходит с моими мужьями. Если они вызывают недовольство моего отца. Или брата. – В ее тоне прозвучал намек на иронию, которую она так и не сумела скрыть. – Боже правый, девушка, не так туго. Ты хочешь, чтобы я свалилась в обморок у ног Изабеллы Гонзага? Ослабь немного. Все равно я не рискую выглядеть толстой по сравнению с ней.

– Она похожа на расфуфыренную жабу, – позже прошептала мне на ухо Анджела, когда обе женщины с улыбкой обнялись на грязном берегу, а мы стояли в стороне и Анджела пыталась одновременно привлечь внимание дона Джулио и уклониться от взгляда его фиалковых глаз.

Дул ледяной ветер, мокрый снег бил в лицо. Вокруг раскинулись пустые коричневые земли. Печальное зрелище. Донна Изабелла на секунду забылась и попыталась первой взойти на маленький корабль впереди донны Лукреции, и тут одна из лошадей, ожидавших на бечевнике, подняла хвост и нагадила. Я видела, как дон Джулио бросил взгляд на дымящийся навоз, потом посмотрел на сестру, мадонну в атласе и соболях и, наконец, на Анджелу, спрятавшую лицо в капюшоне, отороченном лисой, после чего самодовольно ухмыльнулся.

В Торре‑дель‑Фосса мы сошли на берег, пока распрягали лошадей и готовили весла для последнего этапа нашего путешествия. На берегу канала нас ждал герцог Эрколе со всем своим двором. На вершинах сторожевых башен, давших название деревне, хлопали знамена Эсте. С палубы герцогского буцентавра ветер доносил музыку и обрывки разговоров, а нос корабля с фантастическим резным двухглавым орлом рода д’Эсте гордо вздымался почти так же высоко, как башня. Коренастые крестьяне в домотканых одеждах смахивали мокрый снег, глядя, как их новая герцогиня в золотом платье с алыми атласными рукавами, с сияющими в волосах бриллиантами и снежинками, с жемчужиной размером с маленькую грушу на вздымающейся груди опустилась на колени прямо в грязь, чтобы поцеловать руку тестя. Мы задержали дыхание. Герцог Эрколе поднял мадонну, расцеловал в обе щеки, а затем, растянув в улыбке тонкие губы, подал знак Катеринелле, чтобы та вышла вперед и почистила юбку хозяйки от грязи.

Донна Лукреция ступила на баржу герцога, мы должны были последовать за ней позже. На барже их развлекали придворные музыканты и поэты, декламировавшие панегирики двум семействам – Эсте и Борджа. На второй барже мы были предоставлены самим себе, поэтому потягивали горячее пряное вино и смотрели под всплеск весел, как с обеих сторон проплывает скучный пейзаж – плоские поля, испещренные оросительными канавками, напоминавшими свинцовые полосы под зимним небом, черные виноградники и костлявые тополя, высаженные вдоль канала, низкие домишки того же мышиного цвета, что и люди, живущие там, и земля, которую они возделывали. Мое испанское сердце жаждало разноцветья. Кинув взгляд на Анджелу, я хотела убедиться, что она чувствует то же самое, но ей, видимо, было не до окружающей красоты. Я снова принялась рассматривать берега, и мое внимание привлекла сгустившаяся тень на горизонте, за решеткой тополиных ветвей. Размытое пятно постепенно превратилось в монолит, из него росли четыре квадратные башни. Так я впервые увидела замок д’Эсте, которому предстояло стать моим домом. Выглядел он грозным, унылым и холодным.

– Оттуда прямо слышится плач Паризины Малатесты, – содрогнувшись, заметила Анджела.

Паризина и ее возлюбленный, Уго д'Эсте, который приходился ей пасынком и являлся старшим сыном герцога Эрколе, были в те дни не меньше знамениты, чем герои Данте – Паоло Малатеста и Франческа да Римини. Но сегодня темница, где их держал, а потом казнил герцог Никколо, славится другими пленниками, и об Уго с Паризиной почти забыли.

– Первое, что мы вам покажем, это место, где была установлена колода для казни.

В голосе донны Изабеллы звучало торжество, смешанное с горечью, пока она сверлила взглядом бриллиантовое ожерелье с рубинами, когда‑то принадлежавшее ее матери, а теперь украшавшее тонкую шейку мадонны. Мы стояли на длинной лестнице Корте‑Веккьо, на вершине которой нас ждал с приветственной речью глава старейшин, сави, и другие сановники. Донна Изабелла заняла верхнюю ступень, поэтому донне Лукреции приходилось смотреть на нее снизу вверх.

Она отказалась спуститься, чтобы встретить золовку во дворе. Там слишком людно, заявила она, осматривая водоворот людей, лошадей и мулов, багажных тележек, волов и одинокий паланкин, подаренный Святым Отцом мадонне для путешествия. Тот наклонился, словно севший на мель корабль, и теперь его занавески тащились по грязи. Наверное, она надеялась, что мадонна поскользнется на скользком истертом мраморе и сломает свою хорошенькую шейку или по крайней мере с нее слетит тиара с бриллиантами, сапфирами и огромными жемчужинами, которая тоже когда‑то принадлежала герцогине Элеоноре.

Похоже, она уже прослышала, как лошадь мадонны, перепуганная громким шумом во время процессии при въезде в город, встала на дыбы и сбросила наездницу. Несомненно, ее взбесило то, что мадонна превратила конфуз в свое преимущество: как только донне Лукреции помогли подняться и снова сесть в седло, она обратилась к толпе на неуверенном феррарском наречии: «Вот видите, земля Феррары так меня и манит».

И тогда все захлопали в ладоши и закричали, размахивая маленькими красно‑белыми флажками – цветами дона Альфонсо. Потом кто‑то пальнул из аркебузы, и герцог настоял, чтобы мадонна спешилась, опасаясь, как бы она снова не упала.

Если донна Изабелла надеялась, что донна Лукреция исчерпала свой запас обаяния, везения и грации, с которой выпутывалась из затруднительных положений, то ее ждало очередное разочарование, поскольку мадонна спокойно ответила:

– Полагаю, муж дамы заточил Уго и Паризину под башней Маркесана, где мне отведены покои. Муж уже предупредил, что его отец желает показать мне это место и двери в тюрьму, очень низкие. – Она озорно рассмеялась и по‑сестрински обняла донну Изабеллу. – Наверное, он считает, что со мной вечно случаются неприятности и я могу удариться головой.

Герцог Эрколе предположил, что придворные дамы мадонны захотят сопровождать ее к месту казни, где на одной из каменных плит смешалась кровь злосчастных любовников. Хотя герцог Эрколе, по всеобщему мнению, не отличался воображением, он, видимо, придерживался нелицеприятного мнения относительно морали молодых римлянок и чувствовал себя обязанным дать нам ясно понять, что дамы Феррары должны соблюдать более высокий стандарт поведения.

Мы начали экскурсию в хорошем настроении. Прошло три дня после нашего прибытия, и хотя донна Лукреция с нами не делилась, но, видимо, осталась довольна своим мужем. Что бы там ни говорили о его тяге к спиртному и проституткам, о том, что он проводит долгие часы в своих литейной или гончарной мастерских, из‑за которых в северной части замкового сада часто случались пожары, он был пунктуален, оказывая внимание жене. Каждый вечер совершал короткую прогулку по галерее, соединявшей Корте‑Веккьо с замком, и составлял ей компанию за частным ужином, а в свои покои возвращался лишь с рассветом. По томной улыбке мадонны, когда мы одевали ее, и темным кругам под глазами, которые мы маскировали пудрой и фиалковым маслом, мы сделали вывод, что дон Альфонсо научился у своих проституток приятным трюкам. Мадонна даже начала проявлять симпатию к своему песику настолько, что дала ему имя. Она звала его Альфонсино, Фонси для краткости.

С явным пренебрежением к намерению герцога Эрколе привести нас на место казни Уго и Паризины мы много хихикали и флиртовали, поддергивая юбки перед спуском в темницу. При этом мы демонстрировали лодыжки, икры и даже колени молодым людям, поджидавшим внизу, чтобы ловить нас. Многие из них проделали вместе с нами весь путь из Рима и продолжали развивать отношения, зародившиеся в дороге. Но веселость угасла, когда мы пробрались через гниющий шлюз и оказались в узком коридоре со склизкими стенами, который привел нас к камере не шире тех шлюзов, что управляли уровнем воды во рве. В той самой камере Уго д'Эсте бросил вызов отцу, отказался от духовника и пожертвовал своей жизнью ради любви.

– Во всяком случае, неплохой источник съестного во время осады, – пошутил кто‑то из молодых людей, отковыривая от обитой железом двери улитку.

Но никто не рассмеялся. Я почувствовала, как Анджела сбоку вздрогнула и вздохнула. Тогда я взяла ее ладонь, которая оказалась холодной и влажной. Герцог предложил мадонне руку, но та покачала головой, отобрала у мальчишки факел и, пригнувшись, чтобы не задеть притолоку, шагнула в камеру.

Вышла оттуда мадонна с белым, покрытым испариной лицом. Бусинки пота блестели на лбу в свете факела. Я взглянула в ее глаза, и мне показалось, что я увидела в черных расширенных зрачках призраков замученных любовников.

Но через секунду наваждение прошло. Мадонна вежливо рассмеялась, заметив:

– Хорошо, что никто из них долго не мучился в плену. Гнев вашего отца смешался, к счастью, с состраданием, как кровь предателей, ваша милость.

Я часто задавалась вопросом, вспомнила ли она те свои слова через много лет. Сожалела ли она о них, но в тот день они повлияли на герцога Эрколе. К расстройству донны Изабеллы, он пожаловал донне Лукреции те семейные драгоценности, которые не передал через Ипполито во время сговора. Он был очарован не только умом мадонны, но и тем, что она превосходно разбиралась в соколиной охоте, а также успешно перевезла сестру Осанну в Феррару. Анджела восприняла щедрость герцога как доказательство того, что донна Лукреция умеет обращаться с мужчинами. Зато я, оставаясь дочерью своего отца, рассудила, что украшения предоставлялись всего лишь на время, тогда как приданое мадонны, деньги на содержание ее двора, по‑прежнему оставались в кованом сундуке в сокровищнице герцога Эрколе, и расставаться он с ними не собирался. Я не сомневалась, что драгоценности были лишь попыткой задобрить невестку, и сама донна Лукреция тоже так думала. Я поняла это, заметив, как она иронично скривила губы, примеряя их перед зеркалом.

– Какая лицемерка эта Изабелла! – воскликнула Анджела, когда мы остались с ней вдвоем в нашей комнате. – Ты знаешь, что ее старший сын должен обручиться с Луизой?

– Луизой?

О чем она? Я надеялась перевести разговор на Джулио, раз мы опять затронули семейство Эсте со всеми их недостатками, но Анджела свернула в сторону, подняв новый, абсолютно не относящийся к делу вопрос. Сын Изабеллы ведь был еще совсем ребенок.

– Да, Луизой. Дочерью Чезаре.

Разумеется, у девочки должно быть имя. Я и раньше слышала его, только не хотела знать ни имени его дочери, ни имени его жены. Господа из окружения Чезаре, сопровождавшие нас в Феррару, не уехали домой, а остались на карнавал, как я убеждала себя. Но если бы дело обстояло так, то герцог отослал бы их складывать вещи и разместил в гостиницах или домах зажиточных горожан. Герцог Эрколе проявлял большую скупость в расходах на дом, если только траты не имели отношения к его оркестру, монахиням или стае длинношерстных голубоглазых кошек из Персии, у которых были собственные грумы и маленькие дверцы, вырезанные в нижней части всех дверей в Корте‑Веккьо. Фрескам города постоянно угрожали сырость и грибок, однако он запретил разжигать огонь до наступления темноты.

Молодые люди из свиты Чезаре оставались во дворце, ожидая прибытия его жены, принцессы Шарлотты, и ее дочери, а еще потому, что в Ферраре, если ты не улыбаешься и не киваешь венецианцам и не следишь внимательно за императором, ты связываешь свои интересы с Францией. Намеревался ли Чезаре самолично явиться в Феррару, собирался встретить жену в Риме или еще где‑то на территории Романьи, никто не знал.

– Ясно, – кивнула я.

Шарлотта д’Альбре, по слухам, одна из самых красивых женщин Франции, двоюродная сестра королевы, была добродетельна и предана мужу, хотя он и четырех месяцев не провел рядом с ней после свадьбы.

– Интересно, когда она объявится? Я имею в виду Шарлотту. Вероятно, приедет на карнавал. Все иностранцы любят смотреть итальянские карнавалы.

Принцесса Шарлотта не прибыла на карнавал. Якобы ей помешало ненастье в Альпах.

– Могла бы добраться морем, – усмехнулась Анджела. – Мне хотелось с ней познакомиться.

– Возможно, Чезаре все равно приедет, – заметила я.

– Наверное.

Он не приехал. Похоже, только жена могла заманить его в Феррару.

Пришлось мне довольствоваться обычным обществом, наблюдая за проделками его свиты с лоджии над большой аркой, ведущей на площадь из Корте‑Веккьо. Мы надели маски и швыряли яйца, крошечные произведения искусства, изумительно расписанные доном Альфонсо красками и эмалями, приготовленные им для майолики. Поговаривали, будто проститутки подбирали осколки и выставляли в витринах тех лавок, в чьих кладовых и задних помещениях они усердно занимались своим ремеслом, в знак благосклонности дона Альфонсо. Поскольку дон Альфонсо слыл знатоком по этой части, они посчитали, что его печать одобрения пойдет на пользу делу.

Если свеситься с балюстрады достаточно далеко, то сбоку от арки можно видеть бронзовую статую герцога Борсо в бумажной треуголке с хохолком из конского волоса. Вытянув шею в другую сторону, легко было разглядеть его отца, герцога Никколо, чье суровое лицо скрывала маска рогоносца, украшенная грубо соструганными деревянными рожками. Неизвестно, кто залезал на колонны, поддерживавшие бронзовые изваяния, чтобы посмеяться над прозорливостью Борсо в дурацком колпаке или напомнить всему городу, как Никколо был обманут собственной женой. Это происходило каждый год, и герцог Эрколе, хоть и гордый человек, ни разу не попытался найти преступников или снять украшения, за что народ его и любил.

Великий пост проходил для нас особенно трудно, поскольку герцог Эрколе отказывался пустить в ход приданое мадонны. Несколько ее музыкантов‑испанцев были вынуждены вернуться в Рим, когда у нее закончились деньги на их содержание, хотя певцы вроде бы даже были рады уехать, говоря, что болотный воздух портит их голоса. За ними поневоле последовали и другие – личный ювелир, свечных дел мастер и различные слуги. Вероятно, мадонна надеялась, что Святой Отец, увидев, как его дочери приходится уменьшать расходы, пригрозит старому герцогу отлучением от церкви, если тот не снимет замки с сундуков. В общем, она продолжала храбро улыбаться, всех очаровывать и со всем соглашаться в новой обстановке, а если и плакала по ночам, мы этого не знали, потому что каждую ночь она проводила с доном Альфонсо. Как молодожены, они получили разрешение понтифика исключить воздержание из Великого поста.

Мы проводили дни, посещая мессы и сестру Осанну в ее новой обители – монастыре Святой Екатерины.

– Полагаю, сестре Осанне будет приятно видеть знакомое лицо на новом месте, – заметила донна Изабелла, увязавшаяся с нами в одно из таких посещений. – Разумеется, для всей Мантуи большая честь, что ваше высочество проявляет к ней интерес, но я всегда сомневалась, что она легко перенесет путешествие.

– Мне показалось, что всю дорогу сюда она не проявляла беспокойства, – произнесла донна Лукреция, пока мы ждали, добравшись до монастыря, когда откроют дверцу нашей кареты. – А ты как думаешь, Виоланта?

Меня в очередной раз выбрали сопровождать мадонну во время визита ради моего христианского просвещения, а также чтобы присматривать за Фонси, которого она теперь возила повсюду с собой.

– Несомненно, она разделяла наше общее настроение, мадонна.

Донна Лукреция натянуто, но благодарно улыбнулась. Бледная, с похудевшим лицом, она стала так похожа на Чезаре, что я с трудом могла смотреть на нее. На мое везенье, ситуация требовала, чтобы я почти постоянно ходила потупившись. Случалось, на время я забывала о Чезаре, но так забывают об окружающей природе, когда она тут же напоминает о себе изумительной паутиной, мохнатой от инея, или резким одиноким лаем лисицы в ночной тьме.

– Все равно, – возразила донна Изабелла, сунув в рот засахаренный листочек мяты, – у меня создалось впечатление, будто она только собралась пророчествовать, как сильный ветер ей помешал. Я бы посоветовала не тревожить ее, если бы меня спросили.

Блеск в глазах донны Лукреции ясно дал понять, что она, как и я, полагала, что донна Изабелла выскажется при любых обстоятельствах, не дожидаясь, когда спросят ее мнения.

– Я знаю, сейчас пост, – продолжила донна Изабелла, нащупывая пухлыми пальцами второй листок мяты в золотой эмалевой коробочке, висевшей у нее на поясе, – но я никак не могу отбить привкус щуки, что нам подавали днем. Уверена, рыба была несвежей. Придется вам, дорогая, взять твердой рукой бразды правления над здешней кухней. Слишком долго этим домом занимались одни мужчины.

– Вам бы пожевать кардамона, Изабелла. Он лучше освежает дыхание, чем мята, к тому же его не нужно засахаривать для хранения.

Мальчишка, помощник кучера, установил рядом с дверцей кареты ступень, и я спустила Фонси на землю, чтобы он облегчился, и уже потом занялась донной Лукрецией – помогла ей выйти из кареты, а Катеринелла поправила шлейф ее платья. Уже две или три недели, как у мадонны пропал аппетит и она казалась слабой. Она объясняла это простудой, вызванной сменой времен года, но мы не сомневались, что она беременна. Дон Альфонсо ведь не пропускал ни одной ночи в ее спальне, и, как выразилась Анджела с ноткой зависти в голосе, они явно проводили время не за игрой в карты. Делались ставки, а мы, дамы, считали дни до следующих месячных мадонны так же тщательно, как считают те, у кого есть любовники, но нет мужей.

Послушница привела нас в гостиную, разделенную кованой железной перегородкой, по одну сторону которой стояли мягкие стулья. Тут же был приготовлен кувшин с вином и тарелка с пресными овсяными лепешками в руках у Катеринеллы, чья способность часами выстаивать не шевелясь продолжала меня изумлять. Анджела пояснила, что это в крови у всех африканцев – так они маскируются от львов и слонов в джунглях. Донна Изабелла, видимо, тоже восхищалась Катеринеллой, и я часто замечала, как она дотрагивалась до рабыни: потреплет ее то за щеку, то за руку, словно пытаясь заставить двигаться. По другую сторону решетки сестра Осанна сидела на табуретке и пила водичку из глиняного кувшина, чтобы перебить голод поста. Компанию ей составляла сестра Лючия Нарнийская, тоже отмеченная стигматами. Ее, как и Осанну, переманил из Витербо герцог Эрколе, пообещав этот великолепный новый монастырь.

– Вид у нее изможденный, – сказала донна Изабелла.

Я решила, что она говорит о донне Лукреции, и поразилась ее прямолинейности, но потом увидела, что донна Изабелла разглядывает сквозь перегородку сестру Осанну.

– А раны воспалены? Ты не видишь, Лукреция? – Донна Изабелла повернула голову, и нитка жемчуга на шее исчезла в пухлой складке. – Во всяком случае, повязки вроде бы чистые. Я так и думала. Сестра Лючия завела безукоризненный порядок. Каждую ночь самолично подметает церковь, если только не впадает в транс. Правда, сестра? – Она повысила голос, чтобы ее услышали за перегородкой, но получилось так, будто она говорит с недоумком.

Волосы у меня встали дыбом, а по спине побежали мурашки. Я не сомневалась, что сестра Лючия каким‑то образом заглянула мне в душу и оставила там образ Мариам, подметавшей наш дом накануне шабата. Я тогда подрезала фитили меноры, поглядывая одним глазом за окно, где должна была появиться вечерняя звезда в ознаменование начала нашего святого дня.

Донна Изабелла, чьи пухлые пальцы вновь потянулись к коробочке с мятными листьями, передумала и направила руку к овсяному печенью, когда сестра Осанна, пригвоздив донну Лукрецию неподвижным взглядом, произнесла громко и бесстрастно:

– Следи за основанием, дочь. Там может вспыхнуть пожар. Не давай огню дышать.

Я испугалась, как отреагирует мадонна в своем теперешнем состоянии, но она лишь нахмурилась, словно ей загадали загадку, на которую она не знала ответа.

– Вероятно, эти слова предназначены мне, – с надеждой промолвила донна Изабелла, плюясь крошками, привлекшими внимание песика, сидевшего у меня на коленях.

Но сестра Осанна вряд ли замечала ее присутствие. Глаза монахини совсем провалились в глазницы и походили на два омута блестящей воды.

На щеках донны Лукреции вспыхнули два лихорадочных пятна, а глаза гневно сверкнули.

– Думаю, нет, – возразила она, – сестра Осанна уже предсказывала мне будущее в Риме. – Она тщательно подбирала слова, но стоило ей потерять самообладание, она бы высказала то, что хотела скрыть.

Донна Изабелла вопросительно выгнула брови, и тогда я решилась вставить слово, не думая о последствиях:

– Она заверила мою госпожу, что ее брак с доном Альфонсо будет счастливым и плодотворным, мадонна. – Ну вот я и высказалась, а там будь что будет, зато любопытная сцена, которую я наблюдала между Чезаре и сестрой Осанной в Риме, осталась в тайне. Я, конечно, понятия не имела, что означали те слова, но догадывалась, что ему не понравится, если об этом станут судачить во всех банях, банкетных залах и салонах модного общества Венето.

Ожидая, что донна Лукреция сделает мне выговор за дерзость, и не дождавшись этого, донна Изабелла еще выше вздернула брови и заявила, презрительно усмехнувшись:

– Вряд ли это можно назвать предсказанием.

– Учитывая неприятие нашего брака вашим семейством, я бы назвала это чуть ли не чудом, – парировала донна Лукреция.

– Все равно я удивлена, что вы позволяете своим дамам столько вольности. Тебе не следовало говорить за свою госпожу, девушка.

– Мы с монной Виолантой придерживаемся одного мнения как по данному вопросу, так и по многим другим. – Донна Лукреция перевела на меня теплый взгляд больших серых глаз, и мне показалось, будто в длинную темную комнату проник дневной свет. Разумеется, она с самого начала все поняла про Чезаре и меня. Да и как могло быть иначе? И если она ни о чем не говорила, то потому, что в словах не было необходимости.

Той ночью донна Лукреция спала одна, хотя поужинала, как обычно, с доном Альфонсо. Дамы много рассуждали, под каким предлогом она отказала мужу и пришлось ли ей солгать или нет. Конечно, сказала Элизабетта Сенесе, он улыбался, отдавая приказ факельщику сопровождать его в город.

Глубокой ночью я проснулась, думая, что меня разбудили колокола городских монастырей, созывавших к утренней молитве. Вскоре моих ушей достиг душераздирающий женский плач. Паризина, решила я, замерев. Я не осмеливалась разбудить Анджелу из страха, что если пошевелюсь, то Паризина услышит и явится ко мне, укачивая на руках рыдающую голову. Не знаю, долго ли я прислушивалась, оцепенев, как труп, под своим одеялом, прежде чем природа заставила меня глубоко вдохнуть. С дыханием ко мне вернулось благоразумие. Плач доносился со стороны туалетной комнаты донны Лукреции, от которой нашу с Анджелой спальню отделяли лишь двойные двери.

Я завернулась в халат, зажгла свечу от тлеющих угольков в камине и отправилась к госпоже. Она сидела за столиком, где обычно хранила косметику и духи, но сейчас все это валялось на полу. Стеклянные флаконы с выпавшими пробками источали ароматы розы, лаванды, бергамота и гвоздичного масла. Мраморные плиты были засыпаны пудрой и кошенилью. Она подпирала голову руками, а между ее локтями стояла маленькая шкатулка, украшенная золотой филигранью и обитая внутри бархатом – видимо, прежде там хранилось какое‑то украшение. Мадонна так внимательно всматривалась в шкатулку, что я подумала, не потеряла ли она украшение.

– Мадонна?

Донна Лукреция не удивилась, увидев меня.

– Мне приснился сон, – сказала она, поворачивая ко мне мокрое, зареванное лицо. – Про Уго и Паризину.

Зубы ее стучали, слова едва протискивались сквозь сжатые холодом челюсти. Я сняла халат и накинула ей на плечи.

– Когда я услышала ваш плач, то подумала, что это призрак Паризины. – Я смущенно улыбнулась, но она ничего не заметила.

– Я не могу сделать этого, Виоланта. Думала, что смогу, но нет. – Снова уронив голову на руки, донна Лукреция вцепилась в волосы и зарыдала, роняя слезы в пустую шкатулку. – За мной повсюду следят. Знаешь, почему я сижу здесь? Потому что заметила в потолке спальни неплотно пригнанную панель.

– Полагаю, потолок давно не ремонтировали, мадонна.

– А что там находится над моей спальней? – воскликнула она. – Крыша. Где у моего мужа стоят линзы, чтобы разглядывать звезды. Во всяком случае, я так думаю.

Она вытерла нос тыльной стороной ладони. Я начала поднимать с пола баночки и бутылочки, чтобы как‑то согреться. Но когда я попыталась передвинуть шкатулку, мадонна яростно вцепилась в нее и прижала к груди, хотя там не было ничего более ценного, чем ее слезы. Я удивилась, почему она так боится, что ее увидят с этой шкатулкой, и в то же время не хочет с ней расставаться. Вероятно, там когда‑то хранился подарок дона Альфонсо?

– Как по‑твоему, что имела в виду сестра Осанна сегодня днем? – строго спросила она.

– Не знаю, мадонна. Возможно, что вы должны постараться построить свой брак на твердой основе.

– Боюсь, там скрыт более простой и в то же время более тонкий смысл, – произнесла донна Лукреция, вглядываясь в темноту, куда не проникали отблески наших свечей. Защелкнув крышку шкатулки, она повернулась ко мне с решительным видом. – И если я права, значит, и она права. Я должна всегда чтить основание. Именно оно… оно… Виоланта… – Прижимая шкатулку к груди одной рукой, она потянулась ко мне второй и схватила за рукав ночной рубашки. – Что бы ни случилось со мной в будущем, мы должны помнить, что под всем этим новым убранством, превосходной мебелью, музыкой и всем прочим в темнице сидят те двое возлюбленных.

Я содрогнулась.

– Нет, нет, нет, я имела в виду иное. Не призраков. Любовь. Силу любви. Понимаешь?

Я кивнула, хотя ничего не поняла. Оглядываясь теперь назад, я вряд ли могу похвалить себя за неведение, впрочем, трудно представить, как бы я поступила, если бы знала все. Голова раскалывалась от холода и удивления. Я хотела лишь одного – закончить этот разговор, забраться в кровать к Анджеле и согреть ступни между ее гладкими икрами.

– Позвольте, я помогу вам лечь в постель, мадонна.

– Ладно, только задуй свечи, а то вдруг он приказал за мной следить.

– Я возьму ее? Куда поставить? – Я положила руку на шкатулку, но мадонна лишь крепче вцепилась в нее.

– Все в порядке, я сама. Знаешь, Виоланта…

– Да, мадонна?

– Если со мной что‑нибудь случится, ты непременно должна отдать ее Чезаре. Он поймет почему. – Она помолчала, шевеля губами, словно не зная, продолжать ли говорить или нет. – Вся моя жизнь в этой маленькой шкатулке, – наконец добавила она и зевнула, словно последние слова забрали у нее остаток сил.

Я задула свечи, как она настаивала, и повела ее в спальню, натыкаясь на дверные косяки, стулья и углы столов. Комната под покровом темноты будто полностью изменилась.

Внезапно мадонна отпустила мою руку и произнесла:

– Отсюда меня поведет Катеринелла. Она лучше видит в темноте.

Только тогда я почувствовала присутствие рабыни – услышала ее ровное дыхание, увидела белки глаз, отражавшие непонятно какой источник света, пока она бесшумно шла босыми ногами по комнате, уверенно передвигаясь, словно кошка.

Не сумев даже отыскать свечку, оставленную в туалетной, я кое‑как вернулась к себе, но не стала забираться в кровать Анджелы – не хотела ее будить и рассказывать о разговоре с донной Лукрецией. Вместо этого я лежала дрожа и думала, не пала ли она жертвой какого‑то душевного заболевания, но еще больше меня пугала мысль, что донна Лукреция здорова. Я никому не рассказала о ночном происшествии, а когда утром мы отправились одевать госпожу, и позже, за вином с горячей водой и свежими белыми булочками, обсуждая грядущий день, мы обе вели себя так, словно ничего не случилось.

Незадолго до начала святой недели из Рима прибыл Ипполито с караваном груза, почти таким же длинным, как тот, что сопровождал нас в Феррару. Наблюдая со мной за процессией с балкона, где мы привыкли вышивать и сплетничать, если донне Лукреции не предстояло участвовать в официальных церемониях, Анджела прыгала на цыпочках, как маленькая девочка, хлопала в ладоши и восторженно визжала, предвкушая подарки от Ипполито. Целый час мулы, кареты, повозки, носильщики с поклажей пересекали площадь.

Вскоре Ипполито присоединился к нам на балконе, узнав, что отец охотится в Барко, и предпочтя нашу компанию обществу своих братьев. Когда объявили о его приходе, Анджела помчалась к нему со скоростью маленького торнадо и бросилась прямо в объятия, так что он даже слегка покачнулся с застывшей улыбкой на лице. Анджела явно решила, что, пережив последний отбор домочадцев мадонны, в результате которого кузина Джеронима и донна Адриана вернулись в Рим в компании придворных Чезаре, она упрочила свои позиции в Ферраре и теперь может не беспокоиться об осторожности.

Или у нее имелась иная причина выставлять напоказ свои симпатии. Она помалкивала насчет Джулио, но не из‑за недостатка интереса с его стороны, в этом я не сомневалась. Правда, я ни разу не видела их вместе наедине, однако замечала, как часто он пытается сесть рядом с ней перед началом мессы и всегда готов к услугам – то подтянет подпругу, то поднимет оброненную книгу, то заново настроит лютню, услышав жалобу Анджелы, что у нее болят пальцы от игры. Общение между ними никогда не выходило за рамки обычной вежливости, зато их тела говорили совсем о другом. Но если они так и не достигли никакого понимания, то Анджела не собиралась лишаться симпатий кардинала.

– Ну и ну, – удивился Ипполито. – Какой прием. Скажите‑ка мне, где ваша госпожа? Я должен немедленно сделать ей выговор за то, что ее дамы не соблюдают приличий.

Его голос слегка дрожал от радости, и мне стало жаль кардинала. Более того, меня охватило какое‑то предчувствие, желание предостеречь его, но от чего – я не представляла. Время вдруг остановилось, и все вокруг приобрело совершенно другой вид, как случается на рассвете или в сумерках, когда привычные предметы выглядят иначе. Украшенные стены, богатые ковры и натертые полы – за всем этим внешним блеском скрывалась дикость нравов, царившая в старом замке. Красные камни впитали боль всех замученных заключенных, рабов, униженных противников, отверженных любовников, жен, умерших при родах, младенцев, сгоревших в лихорадке, воинов, братоубийц и верных слуг, чьи тела гнулись на службе роду Эсте, как деревья гнутся от сильного ветра.

– Моя дорогая крестница, ты здорова? Вид у тебя немного… рассеянный. Надеюсь, ты не хватила опять лишку?

Каждый раз, встречаясь с Ипполито, я заново переживала смущение, но мне удавалось скрывать досаду. Он ведь не имел в виду ничего дурного. Наоборот, подшучивал надо мной, намекая, что я прощена.

– О, это у нее сердце болит, а не живот, – поддразнила меня Анджела, продевая руку под локоть Ипполито, при этом она так к нему прижималась, что ее юбка переплелась со складками его сутаны.

– До сих пор? Что ж, у меня найдется лекарство, – произнес кардинал, похлопав кожаную сумку, висевшую на поясе, – но сначала я должен повидаться с моей невесткой, донной Лукрецией. Где она? Только не говорите, что она тоже охотится.

– Нет, только не сегодня утром, она все еще в постели. Не сумела удержать в себе завтрак. Мы думаем, что она… – свободной рукой Анджела изобразила округлившийся животик и, приблизив губы к уху Ипполито, прошептала: – Беременна.

– Хорошая новость. И так быстро. Определенно, мой брат усердно исполнял свой долг.

– Очень ус‑с‑сердно, – повторила Анджела, прошипев, как библейский змий.

Лекарство, подумала я, не сводя глаз с сумки Ипполито. Письмо, наверное, письмо от Чезаре. Но почему не отдать его сразу? Зачем кардиналу сначала видеться с Лукрецией? Я не могла дождаться, пока он медлил, развлекая свою любовницу сальными шутками и подтрунивая надо мной.

– Пойду посмотрю, сможет ли она принять вас, – сказала я, поднимаясь с такой поспешностью, что воротничок, который я вышивала, соскользнул с колен и запутался в иголках и цветных нитках. Я торопливо направилась к двери, а за моей спиной раздавался смех Анджелы.

Хозяйская спальня сразу успокоила меня, несмотря на затхлый воздух и слабый запах рвоты. Полы балдахина были разведены в стороны, хотя окна по‑прежнему оставались зашторенными, и лучи солнца, просачиваясь сквозь зеленые шелковые шторы, делали комнату похожей на прохладное подводное царство. Мне показалось, что донна Лукреция с распущенными волосами, раскиданными по подушке, напоминала русалку. У кровати стояла Катеринелла и медленно обмахивала госпожу пальмовым веером. Фонси лежал на согнутом локте донны Лукреции, тихо посапывая.

– Как вы себя чувствуете, мадонна?

Она вяло махнула рукой, и Катеринелла замерла.

– Хотите, я раздвину шторы на окнах? Здесь довольно душно, а утро сегодня прекрасное.

Донна Лукреция хмуро покачала головой.

– У меня очень болит голова, Виоланта, – пожаловалась мадонна.

– Мадам так часто тошнит, что она перенапрягла себе вот здесь. – Катеринелла положила свободную руку на затылок.

Я сочувственно кивнула, но от своего не отступила:

– Я принесла новость, которая, надеюсь, вас подбодрит, мадонна. Приехал кардинал Ипполито, привез из Рима письма. Он хотел бы видеть вас. – Я сама себе напомнила бойкую сестру Беатриче, которая когда‑то обучала нас в монастыре Святой Клары играм в мяч.

– А я‑то удивлялась, что там за шум. – Донна Лукреция улыбнулась, и мне показалось, что на ее щеках проступил легкий румянец. – Он путешествовал, как всегда, налегке?

– Кажется, конец каравана еще не миновал городские ворота, мадонна. – Мы рассмеялись. Фонси проснулся и завилял крошечным пушистым хвостиком.

– Ладно, – сказала донна Лукреция, ложась чуть выше на подушках. – Уверена, больше меня не стошнит сегодня утром. Внутри не осталось ни капли жидкости, это точно.

– Хороший знак. – Я подхватила намек о том, что ее тошнота случается только по утрам.

– Будем надеяться, моя дорогая. – Ясно, что больше распространяться на эту тему она не собиралась. – Катеринелла, принеси мне свежей воды, чтобы умыться, и сообщи монсеньору кардиналу, что я буду готова принять его через полчаса.

Я вскинула брови; мадонна славилась своей медлительностью при совершении туалета.

– Лучше скажи, через час, Катеринелла. Наверняка он найдет, чем заняться.

Час, еще один час.

– Вывести собачку погулять, мадонна?

– Нет, останься со мной и помоги подготовиться к встрече. Впусти немного света. Я должна выглядеть прилично. И прочитать письма.

Мне было легче разговаривать, стоя к ней спиной. Подвязывая шторы и следя за стремительным полетом ласточки в ясном светлом небе над блестящим рвом, я сказала:

– Его преосвященство дал понять, что у него, возможно, найдется и для меня письмецо.

Я услышала шелест простыней, скрип шелка и мягкий прыжок – это мадонна перебралась на край кровати, а собачка соскочила на пол.

– От герцога Валентино? – В ее голосе прозвучала теплота, но я не поняла к кому – к нему или ко мне.

Донна Лукреция откинула одеяла и спустила ноги на пол. Я заметила, что ей пора удалить волоски с икр, но вряд ли она в теперешнем ее положении выдержала бы боль от горячего воска. Кроме того, если она действительно беременна, то дону Альфонсо придется искать удовольствия в другом месте до тех пор, пока его жена не разрешится от бремени и не будет освящена церковью, поэтому ее теперешний вид не имел большого значения.

– Да.

Отец и братья не писали мне писем. Отец полагал, что я только тогда сумею стать своей в христианском доме, когда разорву все прежние связи. Мои подружки, Батиста и Изотта, при горьком расставании обещали писать; вероятно, они еще напишут.

– Надеюсь, ты получишь от него весточку, – произнесла донна Лукреция, похлопав меня по руке, когда я подошла, чтобы помочь ей подняться.

Она решила, что сил одеваться у нее нет, поэтому приняла Ипполито, сидя на стуле, в фиолетовом бархатном халате, сунув голые ступни в турецкие туфли подходящего цвета и не туго заплетя косу, переброшенную через плечо. Я ждала с огромным напряжением, пока они обменивались любезностями насчет здоровья мадонны и путешествия Ипполито, и от нетерпения едва сдерживалась, чтобы не переступать с ноги на ногу. Высокое искусство разговора иногда кажется пустой тратой времени.

Наконец мадонна сжалилась надо мной и спросила:

– Ты привез для меня письма?

– Да. – Ипполито расстегнул сумку и вынул пачку пергаментов с висящими печатями, напоминавшими связку ярких восковых фруктов. – От Его Святейшества, который до сих пор начинает рыдать всякий раз при упоминании твоего имени. Он журит тебя за то, что не пишешь ему каждый день. А это письмо от мадонны Джулии. От твоей благородной матери.

Мадонна хмуро посмотрела на письмо матери и положила рядом со стулом.

– Эти письма от твоего великолепного брата.

В пачке было три письма. Донна Лукреция развернула их веером, словно игральные карты, и, вытянув одно, протянула мне.

– Думаю, это то, чего ты ждешь, Виоланта.

– Благодарю, мадонна. – Мне понадобилась вся моя воля, чтобы не выхватить письмо и не выскочить из комнаты. Я положила его в карман юбки, где жесткий край пергамента царапал мне ногу при каждом шаге.

– Можешь прочесть, – сказала мадонна.

– Спасибо, но я… хотела бы подождать.

– По‑моему, Фонси не прочь погулять прямо сейчас. – И действительно, песик обнюхивал углы комнаты, словно искал, где бы ему облегчиться. – Пожалуй, выведи его, пока он не опозорился перед кардиналом. А по дороге найди донну Анджелу и пришли ко мне.

– Благодарю, мадонна.

Подхватив Фонси на руки и забыв сделать реверанс, я буквально вылетела за дверь, поскользнулась на лестнице, спускаясь вниз, заглянула на балкон, чтобы позвать Анджелу к мадонне, после чего продолжила спускаться в сад.

Однако даже здесь мне не было покоя. Дон Альфонсо затеял ремонт бани, первоначально построенной для его матери, и теперь повсюду сновали рабочие, свистели и переговаривались друг с другом, везя тележки, груженные камнем, по мосткам или смешивая остро пахнущую известь в больших кожаных ведрах. Не обращая внимания на их подтрунивание, я поспешила на увитую виноградом аллею, где опустилась на одну из мраморных скамеек, расставленных через равные промежутки.

Доставая письмо из кармана, я залюбовалась игрой света и тени на моей руке, на жестком пергаменте и печати, свисавшей на алой ленточке, которой перевязали письмо. Пальцы заскользили по адресу, остановившись на одной смазанной букве, куда случайно угодила капелька сургуча. Не самый аккуратный почерк, подумала я, охваченная такой любовью, что даже улыбнулась садовнику, убиравшему совком за Фонси.

Дрожащими пальцами я сломала печать. Чезаре слишком долго хранил молчание, а обычно оно предшествовало блеску кинжала при лунном свете или порции яда, вылитой в стакан. Что же теперь он скажет мне?

Мадам!

Вряд ли так начнет письмо своей возлюбленной пылкий любовник.

Моя несравненная сестра, герцогиня Лукреция, с чьим мнением по всем вопросам я неизменно считаюсь, настояла, чтобы я написал вам и положил тем самым конец вашим страданиям. Несомненно, она мне льстит, полагая, будто я обладаю такой властью над вашим душевным покоем. Уверен, причина печали, охватившей вас после отъезда из Рима, кроется в том, что вы оставили друзей и семью и совершили трудный путь в середине зимы. Но теперь, когда вы, слава Богу, достигли благополучно Феррары, ваше настроение намного улучшилось в этом прелестном и цветущем городе, и вы забудете о письме, как только его прочитаете.

В этом месте между строчек был пропуск, словно сделали паузу, чтобы перевести дыхание. Вероятно, он отложил в сторону письмо, чтобы заняться чем‑то другим, а позже вернулся к нему.

Виоланта, моя сестра посоветовала мне рассказать правду о себе. Она говорит, твоя стойкость заслуживает этого. Начнем с правды о моей сестре. Очевидно, причина, по которой она и моя благородная мать не во всем согласны, кроется в том, что они обе упрямы, как мулы, и не терпят возражений. Я занятой человек, у меня нет возможности противоречить донне Лукреции, поэтому попробую исполнить ее приказ. Надеюсь, сир Кастильоне одобрил бы это намерение, поскольку он часто обвинял меня в том, что я скрываю за своим обаянием тот скандальный факт, что не являюсь истинным кавалером, чье сердце и меч отданы служению прекрасному полу. Я спускаю ему это с рук, потому что он также восхваляет мою изобретательность в розыгрышах.

Возможно, задача, которую поставила передо мной твоя госпожа, не так страшна, как я думал. Вот тебе сразу две правды. Во‑первых, некоторые вещи я ценю выше любви женщин, а во‑вторых, я ловкач. Могу перечислить тебе, Виоланта, ряд фактов. Я церковный генерал и правитель государства, основанного на практичных мирских принципах. Моя мать из семьи художников из Мантуи, а отец потомок королевского дома Арагоны. Когда‑то я носил одежды священника, но никогда не был посвящен в духовный сан. Ни одна из тех исповедей, что я выслушал, не шла от души, и я не считаю, что священники вправе отпускать грехи – пусть об этом судят последующие поколения. Могу тебя уверить, что ты никогда не сумеешь отличить моих друзей от врагов – друзей я приближаю к себе, а врагов держу еще ближе. Мои солдаты обожают меня, подданные вовремя платят налоги, но родной отец меня побаивается. Я могу распрямить подкову голыми руками, и ты сама видела, как я убиваю быков, но я болен. Болезнь теплится во мне, как огонь в середине сырого стога; а по ночам я слышу, как часы отмеряют оставшееся мне время.

Я бы мог добавить, что одинок, и ты бы смягчилась, прочитав это признание, но тогда я солгал бы, поэтому скажу по‑другому: мое сердце – остров в холодном озере. Когда озеро замерзает, ты можешь подойти к острову, но рискуешь оттуда не выбраться, поскольку он представляет собой враждебную пустыню, где обитают василиски, а вовсе не лесную опушку, на которой пасутся единороги. Я не могу тратить время на то, чтобы соблазнять девственниц, Виоланта.

Но Гален [28] утверждает, что сердце – всего‑навсего кузнечные мехи, заставляющие кровь циркулировать по телу, а он знает, ведь он был солдатским врачом. Если это так, спрашиваю я себя, то кто раздувает мехи? Бог? Моя собственная воля? Или какая‑то сила, слепая, глухая, немая и неразумная, которая делает василисков василисками и единорогов единорогами и удерживает планеты на своих местах. Вот какую истину стоило бы узнать.

Сколькими вещами может заняться человек, если доживает до взрослых лет. Тебе известно, что два года назад в университете Болоньи был один немец, учивший, что Земля вращается вокруг солнца? Интересное предположение. Если мы не центр Вселенной, созданной Богом, то для чего мы здесь? Вероятно, мы всего лишь случайность, бросок небесной игральной кости. Как сказал Цезарь на берегу Рубикона, alea iacta est [29]. Мы сами творцы своей судьбы.

В наши дни Рубикон превратился в маленький ничтожный ручеек. Наверное, ты его даже не заметила, когда пересекала по пути на север. Но все‑таки его пересекла, поэтому тоже бросила свой жребий.

Боюсь, это письмо не даст того результата, на который надеялась моя сестра, но я не могу сказать больше. Не люблю писать. Только взгляни на эту писанину; все перепутано, как неухоженная упряжь, все в пятнах, как плохо начерченная карта. Меня удовлетворяют лишь действия, которые нельзя истолковать двусмысленно. Призываю тебя обратить внимание на сам факт того, что я написал, а не на слова, какие разбросал по листу, как горсть насекомых, собранных натуралистом.

Правда заключается в том, что я не могу открыть тебе правды. Могу лишь сказать следующее: со всей честностью, на которую я способен и которую, по словам донны Лукреции, ты заслуживаешь, я не свободен, чтобы полюбить женщину, иначе этой женщиной была бы ты. Боюсь, однажды наступит день, и ты узнаешь почему.

Готовый к тем услугам, на которые я способен.

Валентино

Я ничего не поняла из этого письма. Он что, был пьян, когда его писал? Или болен, о чем он сам говорит? Почерк определенно изменился после вступительного абзаца, после пропуска между строками, где, как я подозревала, и находилось большинство ответов на вопросы. Почерк стал наклонный, менее аккуратный, Чезаре пропускал буквы, слова вообще не дописывал, будто рука спешила за мыслями.

Я устремила взгляд наверх, где солнечный свет просачивался сквозь зеленые листья виноградной лозы. Вдохнула чистый целебный аромат голубого розмарина, ожидая слез, но вспомнила лишь строку из Данте:

И здесь, по приговору высшей воли,

мы жаждем и надежды лишены[30].

Этой судьбой поэт наделяет некрещеных, мой народ.

Но меня‑то крестили, я была молода, жива и влюблена. В этой жизни желание способно просуществовать без надежды не более чем пламя свечи без воздуха. Естественно, он оказал мне честь словами, написанными от сердца, искренне, без фальши. К тому же разве не сказал, что полюбил бы меня, если бы мог? В данный момент он не свободен и не может полюбить, но ведь это когда‑нибудь изменится. Наверное, просто хотел избавить меня от боли потери, пока вынужден сражаться за безопасность своего государства. Может, если я проявлю терпение и упорство, он в конце концов придет ко мне. Когда я вернулась в спальню донны Лукреции, то ответила на ее вопросительный взгляд улыбкой, и она успокоилась. У нее было больше забот, чем отношения брата с одной из придворных дам.

Позже, когда мы одевались к ужину, на который мадонна пригласила своего тестя, Анджела устроила мне допрос.

– Итак? – начала она, отвлекшись на секунду, чтобы узнать, достаточно ли высоко поднята линия ее декольте. Герцог Эрколе, видите ли, не одобрял римскую моду, и мы были вынуждены лихорадочно пришивать воротнички и кружевные косынки к вырезам наших платьев. Одно хорошо – мы были избавлены от необходимости туго шнуроваться, чтобы приподнять грудь. – Что он сообщил?

– Кто?

– Не увиливай, ты прекрасно поняла, о чем я. Вряд ли ты помчалась бы в сад, раскрасневшись как маков цвет, чтобы прочитать письмо от школьной подружки.

– Он сообщил… – А что он сообщил? Я взглянула на дорожный сундук, куда спрятала письмо под одним из выдвижных ящичков. – Написал, что любил бы меня, если бы мог.

Анджела нахмурилась.

– Неужели? Он так написал?

– А что такого?

– Если честно, то я удивлена, что он знает, как пишется такое слово, как «любовь». Ему это как‑то несвойственно…

– Ты приходишься ему всего лишь кузиной. Думаю, он не стал бы говорить с тобой о любви. – Я почувствовала, как краснею, подмышки и ложбинка между грудей взмокли.

– Виоланта…

– Да?

– В общем… ничего. Как тебе Фертелла? Забавный, правда? Хорошо, что Ипполито его отыскал.

Ипполито привез Фертеллу в дар донне Лукреции. Маленький, ловкий человечек с темными птичьими глазками и узкой челюстью, большим подвижным ртом. Его мастерство шута заключалось не в болтовне или розыгрышах, как у Гатто и Перро, а в мимике и фокусах. Донна Лукреция была от него в восторге.

– Ты рада приезду Ипполито?

Я стояла спиной к Анджеле, искала в шкатулке ожерелье, подаренное донной Лукрецией по случаю моего крещения. Когда подруга не ответила, я обернулась и взглянула через ее плечо на отражение в зеркальце. Она не сразу поняла, что я за ней наблюдаю, и мне удалось прочесть на ее лице страх и смятение потерянного ребенка. Видимо, отношения с доном Джулио зашли гораздо дальше, чем я предполагала. А потом ее глаза в зеркальце поймали мой взгляд, и она улыбнулась.

– Что ты будешь делать, когда приедет Чезаре? Отдашься ему?

– Так он все‑таки приедет? В письме об этом ничего не сказано.

– Чезаре никогда не сообщает о своих намерениях. Ты же знаешь, какой он. Даже камердинеру и то, наверное, не говорит, когда принести воду для бритья, такой он скрытный. Но он обязательно приедет, уже совсем скоро, и тебе нужно четко определиться в своих желаниях, прежде чем он зажмет тебя в каком‑нибудь темном углу и начнет покусывать мочку уха.

От одной этой мысли у меня затвердели соски и появилась знакомая тяжесть между бедрами, с которой так умело справлялись ловкие пальцы Анджелы. Подойдя сзади, я обняла ее за талию и прижалась щекой к спине, почувствовав переплетенную крест‑накрест шнуровку лифа. Мои ладони легли ей на живот, и сначала она расслабилась, но затем напряглась и рывком обернулась, сбросив мои руки.

– Прекрати! Мы больше не дети. Хватит с нас игр.

– Это из‑за Джулио? – спросила я, вновь занявшись шкатулкой.

– Из‑за тебя и Чезаре, – заявила она. – Он не потерпит, чтобы его попусту дразнили. Наверное, чем коварнее человек в своих поступках, тем больше он ценит прямоту в других. Если он написал тебе о любви, то будь уверена: он имеет в виду нечто большее, чем обмен сонетами и букетиками. Ты должна его понимать, иначе… никто не знает, что может случиться.

Я вспомнила язык и мизинец, выставленные в тюремном окне Савелли, но они не показались мне такими ужасными, как в тот раз, когда их описывал маленький Хаим, убедившись, что отец не слышит, прежде чем сообщить все неприятные подробности. Как‑то не верилось, что все это сотворил человек, написавший странное, двусмысленное и откровенное письмо.

Видимо, я должна теперь воспринимать его серьезно, как своего любовника. Осознав это, я не испытала радости. Оставалась одна проблема…

– Но что будет, если я не окажусь девственницей, когда выйду замуж?

Другое дело Анджела – близкое родство со Святым Отцом сделает ее желанной невестой при любых обстоятельствах. Отрезанная от родной семьи, я не получу иного приданого, чем то, которое даст мне донна Лукреция, и никаких ценностей, кроме собственной добродетели, у меня нет.

– Знаешь, – произнесла Анджела, опускаясь на край кровати и хлопая рядом, чтобы я тоже села, – лишиться девственной плевы можно не только из‑за мужчины.

Я подумала о ее пальцах, сильных, гибких, опытных, хотя я ни разу не кровоточила после наших игр.

– Езда на лошади, например, – продолжила она, озорно поблескивая глазами. Я присела рядом, касаясь ее коленями, окончательно прощенная теперь, когда ей удалось еще раз увести разговор в сторону от дона Джулио. – В любом случае существуют всякого рода уловки. Немного цыплячьей крови на простынях. Я даже слышала о специальной пасте, которую помещаешь внутрь, и она создает такой эффект, что одурачит большинство мужчин. Но я не знаю, из чего она состоит, хотя готова поспорить на золотой дукат, что тетушке Адриане известно. Ты должна помнить о муже следующее: он желает верить, что его жена добродетельна, красива и талантлива во всем, начиная от пивоварения до изображения на полотне перспективы. Иначе он выглядит дураком, заключившим невыгодную сделку. Понятно? – Она чмокнула меня в кончик носа. – Вечно ты тревожишься о пустяках. Настоящая гусыня. Расслабься. Когда Чезаре отведет тебя в свою постель, наслаждайся. Большинство женщин наслаждаются, как я слышала. Поучись у него. Вероятно, к тому времени, как выйдешь замуж, ты узнаешь несколько трюков, которые заставят твоего мужа не думать о том, где ты им научилась.

– Ты умная.

Анджела вскочила, а я осталась сидеть. Тогда она принялась меня подгонять, говоря, что нам пора одевать мадонну, так как герцогу Эрколе не уснуть, если он ужинает позже девяти. Я попыталась представить, как страстно Чезаре целует, оставляя синяки, как выглядит его тело под слоями черного бархата и белого льна, какие у него шрамы, какие истории с ними связаны, каково это, когда…

– Вставай! – велела Анджела, беря меня за руки и поднимая с кровати. Когда она тащила меня из комнаты, я оглянулась через плечо на дорожный сундук, где лежало письмо Чезаре. Хрустящий пергамент в складках темно‑красного атласа.

Я до сих пор храню это письмо; это второе важное письмо в моей жизни. Иногда, когда остаюсь дома одна, я вынимаю его из обитого жестью морского сундука, где оно хранится, и зажимаю между ладоней, подогревая воспоминания о нем. Выцветшее, потертое, разорванное вдоль одного изгиба, с раскрошенной печатью и потрепанной коричневой ленточкой с пятнами от соленой воды океана, которого Чезаре никогда не видел, оно хранится рядом с самым важным письмом в моей жизни. То письмо заставило меня действовать, а письмо Чезаре навеяло мечты. Не знаю, как повернулась бы моя жизнь, если бы все случилось наоборот? Если бы я тоже прожила жизнь, не увидев океана?

Какая благодать, что мы не можем знать нашего будущего.