Глава 2. На корабле из Остии я поначалу даже не возражал, что меня держали под палубой в цепях, поскольку у меня не было выбора

На корабле из Остии я поначалу даже не возражал, что меня держали под палубой в цепях, поскольку у меня не было выбора. Я слишком устал, чтобы выбирать. Мне хотелось лишь одного: чтобы меня избавили от необходимости думать. Наверное, я был всем доволен, хотя не могу этого утверждать. Я всегда воспринимал довольство как отсутствие радости, или грусти, или амбиций, или воображения.

Перед крещением я видела донну Лукрецию лишь однажды, когда отец отвел меня в огромный дворец Орсини, где она жила в обществе тетушки, Адрианы да Мила Орсини, и Джулии Фарнезе, которая приходилась донне Адриане невесткой, а также была фавориткой Папы Римского. Я втайне испытала разочарование, что красотка Джулия не присутствовала на нашей встрече. Мне было бы любопытно видеть не только донну Лукрецию, но и ее тоже. Говорили, что она по красоте могла сравняться с Еленой из Трои.

Нас приняли в бельэтаже, в элегантном зале, таком огромном, что даже пылающий камин из каррарского мрамора, где можно было бы зажарить целого быка, не согревал его. Когда ливрейный слуга бесшумно прикрыл за нами створки дверей и Адриана да Мила поманила нас к себе, я увидела перед собой облачко своего дыхания.

Дамы сидели на мягких стульях по обе стороны камина. Сынок донны Лукреции, Родриго Бишелье, которому в то время было чуть больше годика, ползал по пушистому ковру, играя с деревянными солдатиками в костюмах янычаров. Тюрбан на одном из них размотался, и ребенок жевал свободный конец. Черная девочка‑рабыня стояла за стулом донны Лукреции совершенно неподвижно, и я даже подумала, не статуя ли это. На щеках – татуировка, хотя одета она была в дорогое платье из темно‑красного шелка.

– Надеюсь, вы не будете возражать и подождете там, сир Сарфати, – произнесла донна Адриана, махнув рукой в драгоценностях и коричневых пятнах в сторону скамьи, что стояла у стены на середине зала, – пока мы побеседуем с вашей дочерью.

Отец поклонился, слегка подтолкнул меня в поясницу и опустился на скамью, заскрипев кожаной обивкой. Мои новые замшевые туфли успели промокнуть в лужах перед дворцом и теперь тихо хлюпали, пока я приближалась к камину. Я так нервничала, что, несмотря на холод, покрылась испариной. Руки я крепко прижимала к бокам, а зубы сцепила, чтобы они не стучали. «Ты была совершенно деревянная, как марионетка», – годы спустя со смехом вспоминала донна Лукреция.

В то утро лицо ее было строгим и усталым, нос с высокой переносицей и большие серые глаза покраснели, будто она простудилась или долго плакала. Рука, протянутая мне, была пухлой и вялой. Я коротко ее пожала и поклонилась, как принято у христиан благородного происхождения, по мнению отца. Кожа у нее оказалась невероятно мягкой, а белые костяшки пальцев были как у ребенка, с ямочками. Потом я повернулась и присела в реверансе перед донной Адрианой, которая наклонила в мою сторону свою прическу, тихо звякнув жемчугами.

– Что ж, – сказала донна Лукреция, – ты действительно беленькая. Скажи, это твой натуральный цвет?

– Да, мадонна.

Она вздохнула, тронув рукой свои волосы, убранные в зеленую шелковую сеточку с крошечными красными рубинами.

– У меня тоже когда‑то был такой цвет. А когда родился Родриго, волосы выпадали целыми прядями, потом, правда, отросли, но стали темнее. Теперь мне приходится часами выжигать их на солнце. Я даже обзавелась чудесным сооружением в виде шляпы от солнца, только без тульи. Сделано оно из меди и ускоряет обесцвечивание. Катерина Сфорца дала мне рецепт отвара из шафрана, киновари и серы, который она применяла в прошлом году, когда была… гостьей герцога Валентино, но от него голова ужасно пахнет. Можешь присесть. Катеринелла, табуретку.

Тут я сообразила, что рабыня вовсе не украшение – она повернулась и перенесла низенькую табуретку. В носу у меня защекотало. В голове прозвучал настойчивый шепот Мариам: «Чихай, дитя, чтобы отогнать дьявола». Нельзя же чихать перед этими дамами, подумала я. Лучше дьявол, чем отказ донны Лукреции и разочарование отца. Тихо шмыгнув, я опустилась на табуретку, сложила руки на коленях и уставилась на них, чтобы не глазеть на двух женщин в шелках, мехах и сверкающих драгоценностях.

– Расскажи о своих успехах в учебе, – попросила донна Лукреция. – Мне особенно приятно, когда кто‑то из представителей твоей расы приходит к Христу в конце концов. Он был иудей.

– Смею надеяться, я хорошая ученица, мадонна. Я уже выучила апостольский символ веры, таинства и, конечно, заповеди Моисея… У евреев они тоже есть.

– А можешь прочитать наизусть молитву «Отче наш»?

– Да, мадонна. Pater noster qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum…

– Превосходно. Ты знаешь латынь.

– А также немного по‑гречески, мадонна.

– Надеюсь, испанский тоже?

– Простите, мадонна. Мне было шесть лет, когда мы покинули Испанию. Я забыла язык. – Хотя иногда я по‑прежнему видела сны на испанском, на кастильском наречии шестилетней девочки, вдвое младше меня теперешней.

– Я родилась здесь, но между собой мы всегда говорим на нашем родном языке. Мое семейство принадлежит к валенсийской знати.

Почуяв неодобрение в ее голосе, я поспешила оправдаться:

– Отец считал важным для нас практиковать итальянский, чтобы мы влились в новое окружение. Все равно мы бы не поняли с вами друг друга, мадонна, если бы заговорили по‑испански, ведь моя семья из Толедо, а это означает, что мы кастильцы, а вы каталонцы.

– Разве? Боюсь, я не очень сведуща в географии Испании, к тому же она расползлась теперь повсюду после открытий сира Колумба, – холодно заметила донна Лукреция.

Донна Адриана звякнула жемчугами. Едва слышное поскрипывание кожаной скамьи, на которой сидел отец, свидетельствовало о том, что я переступила границы приличий. Но мне было безразлично, хотя сердце забилось быстрее. Как‑никак я оказалась здесь по воле отца, а не по собственной.

– А знаешь, римляне называют нас marrano[7], сто́ит нам вызвать у них малейшее недовольство. Какая ирония, не правда ли, что нас, семейство Святого Отца, заклеймили как тайных иудеев? Может, нам перейти с тобой, девочка, на иврит?

Я поняла, что, как ни отвечу, все равно оскорблю либо семью донны Лукреции, либо мою собственную. Но тут вдруг она улыбнулась. И улыбка преобразила ее, осветила изнутри, а не застыла на лице, как картина, которую вывешивают на стену, желая прикрыть трещину. Эта улыбка заставляла поверить в добродетельность ее души.

– Скажи, – обратилась ко мне донна Лукреция, – а Петрарку ты знаешь?

Чем дальше, тем хуже. Я действительно немного знала Петрарку по затертым копиям некоторых его стихов, что втайне передавали друг другу девушки в монастыре Святой Клары. Но я опасалась в том признаться, ведь отец сидел рядом и все слышал. Однако, если бы я не дала правдивого ответа, эта дама сочла бы меня не подходящей для своего дома, и я сорвала бы все отцовские планы.

– И конечно, Данте. – У меня отлегло от сердца. С Данте дела обстояли гораздо лучше, хотя его и не стоило рекомендовать как чтение перед сном. Я открыла рот, чтобы выдать сентенцию одного из моих учителей по поводу религиозного символизма любовной лирики поэта, влюбленного в Беатриче, как она продолжила: – Lasciate ogne speranza, voi ch’intrate[8]. – И рассмеялась, что заставило меня поднять голову.

Донна Лукреция переглянулась с тетушкой, которая тихонько закашлялась, но, похоже, не для того, чтобы прочистить горло, а для предостережения. Я почувствовала, как у меня зарделись щеки. Неодобрение отца буквально впилось мне в спину. Ни при каких обстоятельствах, наставлял он меня, ты не должна смотреть в лицо такой знатной даме, как донна Лукреция; это будет воспринято как высшая степень грубости.

Но как только мы встретились взглядами с донной Лукрецией, я поняла, что моя дерзость не имела для нее значения. В серых глазах сверкнула искорка. Она улыбнулась. Я ей понравилась. Без особых на то причин она во мне что‑то рассмотрела, уловила сходство мыслей и не осталась равнодушной.

В эту минуту малыш, которому наскучили солдатики, расхныкался. Рабыня Катеринелла вышла вперед, но донна Лукреция отмахнулась от нее и посадила ребенка к себе на колени, а он счастливо вцепился в ее ожерелье и принялся сосать изумрудный подвесок размером с утиное яйцо.

– У него режутся задние зубки, – сообщила донна Лукреция.

– Мадонна, – произнесла я, осмелев от того, что прочла в ее глазах. Донна Адриана опять покашляла. Отец за спиной резко вдохнул. Но я продолжала гнуть свое: – Можно задать вопрос?

– Позволим этой смелой молодой особе задать нам вопрос? – обратилась она к сынишке. – Почему бы нет? Родриго говорит «да», синьорина Эстер.

– Каковы обязанности придворной дамы, мадонна?

– Ну, дитя мое, она находится при дворе. И как всякая другая женщина, ждет. Мужа, рождения детей и…

– Ты будешь исполнять волю донны Лукреции, девушка, только и всего, – добавила донна Адриана.

Полагая, что беседа закончена, я ждала, что меня отпустят, но прежде чем прозвучали какие‑либо слова, двери в зал распахнулись, впустив порыв еще более холодного воздуха, от которого заплясало пламя в камине. Гонец в ливрее из алого бархата и золотого атласа, чередующихся в шахматном порядке, прошел по всему залу так, словно он был здесь хозяин, поклонился дамам и вручил доне Лукреции пергамент, сложенный и запечатанный. Ее бледное личико чуть порозовело, когда она вскрыла печать и прочитала письмо.

– Это приглашение на ужин, – объяснила она тетушке, хотя зардевшиеся щеки и сияющие глаза свидетельствовали о большем. – Разумеется, мы согласны, – обратилась она к гонцу, и тот с поклоном удалился.

Когда он повернулся, на его спине я увидела вышитое золотыми нитями слово «СЕСАР». Донна Лукреция поднялась и передала малыша Катеринелле.

– Отнеси его в детскую. Мне нужно переодеться.

Я тоже поднялась и ждала разрешения уйти.

– Мы дадим знать твоему отцу, – сказала донна Адриана.

– Нет, подожди, – повернулась ко мне донна Лукреция. Вид у нее был взволнованный. – Эстер, когда назначено твое крещение?

– Пока не знаю, мадонна.

– Тогда я велю своему секретарю переговорить с настоятелем церкви Санта‑Мария‑дель‑Пополо и установить дату. Отныне ты будешь получать наставления от моего священника, а я стану твоей крестной матерью. Мне бы хотелось, чтобы ты взяла имя… Донаты. Доната Спаньола.

– Да, мадонна. Благодарю вас, мадонна. – Я присела в глубоком поклоне, но она лишь махнула рукой, отпуская меня.

Я присоединилась к сияющему отцу, и нас выпроводили из зала. Все это время донна Лукреция обсуждала с тетушкой платья.

Стыдно в этом признаться, но по мере того, как приближалась дата крещения, меня больше волновало платье, чем состояние души.

Хотя с донной Лукрецией мы не виделись после той первой встречи целый месяц, она сдержала слово. Ее священник каждый день являлся в наш дом, протискиваясь в дверь подальше от мезузы. При этом он осенял себя крестом и бормотал молитвы. Мы с маленьким Хаимом мчались на крышу, чтобы подглядеть за его скрытыми уловками, и у меня бока болели от смеха, когда я спускалась в маленькую гостиную, чтобы выслушать наставления отца Томмазо. Это был робкий человечек, который, казалось, получал больше страха от службы Всемогущему, чем радости. Но я старалась быть хорошей ученицей ради отца, а еще потому, что никак не могла забыть искру понимания в глазах донны Лукреции.

За день до службы черная рабыня Катеринелла пришла к нашим воротам в сопровождении лакея. Тот нес какую‑то вещь, обернутую желтым шелком и перевязанную ленточками. Мне не терпелось узнать, что там внутри. Как только рабыня ушла, я размотала шелк, бросив его на гладкий каменный пол, и увидела красивый требник в красном кожаном переплете с серебряными уголками и филигранными замочками. Там еще было белое батистовое платье для крещения с тонким, как паутинка, кружевным воротником. Широкие рукава и подол украшало золотое шитье в фут высотой. К платью прилагалась белая бархатная накидка, отделанная мехом песца, с жемчужной пряжкой. Мариам, отиравшаяся из любопытства поблизости, после того как вышла открыть ворота, так и охнула при виде богатого платья. Я освободила его от обертки и поднесла поближе к бронзовым настенным светильникам.

– Осторожнее, а то дым попадет на такую красоту.

Меня, однако, больше заботило то, что свет от лампы просвечивал сквозь тонкий батист. Какая бы ни была репутация у донны Лукреции, но не могла же она полагать, что я стану в церкви на виду у всех священников и паствы в платье, не уступающем в прозрачности покровам Саломеи?

Я подхватила накидку и поднялась к себе в спальню, призвав на помощь Мариам, поскольку у меня не было личной служанки. Для начала я опустошила шкаф с нижними рубашками и бельем, раскидав по ковру ломкие веточки розмарина и лаванды, прибавив работы бедняжке Мариам, и перемерила все подряд, стоя с разведенными руками перед лампой. Тем временем Мариам внимательно смотрела, не просвечивает ли мое тело под одеждой. В конце концов мы остановили свой выбор на двух льняных рубашках и шерстяной нижней юбке. Наряд выглядел несколько громоздко, но по крайней мере, я не замерзну и не нанесу урона своей скромности.

Мариам ушла, а я еще долго оставалась в своей комнате, изучая себя в маленьком зеркальце, в которое смотрелась под разными углами. Отец был прав: я выросла и стала похожа на мать. Я плохо помнила ее лицо и манеры, но отец утверждал, что я совсем как она подергиваю волосы у виска, наматываю их на палец или стою, опершись кулаками в бока, от чего донна Лукреция, несомненно, меня отучит. Но когда я рассмотрела себя – острые скулы, маленький прямой нос, чуть квадратный подбородок, круглые глаза, глубоко посаженные, не то что у братьев, которые, собравшись вместе, напоминали стаю сов, – то увидела свою маму. Нет, не увидела, а вспомнила. Она возникла где‑то там, в глубине зеркала, произнося слова, которые я не могла услышать из‑за собственных сомнений и упрямства.

Был ли прав отец, считая, что мама одобрила бы мой поступок, или он солгал с целью меня убедить? Или никогда не понимал свою жену? Увы, было поздно предаваться подобным размышлениям. Завтра во время утренней мессы дочь Папы Римского возьмет своей пухлой ручкой мою птичью лапку и отдаст в подчинение своему отцу. Завтра донна Лукреция перед лицом Господа станет моей матерью. Я буду избавлена от своих грехов и грехов моего народа; я превращусь в tabula rasa[9].

Только я собралась переодеться, как в дверь тихо, почти робко постучали.

– Кто там?

– Отец.

– Входи. Я хотела просто… переодеться, – смущенно пробормотала я, заметив, как изменился он в лице при виде дочери в платье для крещения.

– Я… э… – отец прокашлялся, – сегодня ужинаю не дома, с представителем Фуггеров[10]. Нужно разобраться с увеличением портовых сборов на перец, что доставляют в Венецию. Важный вопрос, если подумать, сколько перца мы потребляем. Вернусь, наверное, поздно.

– Можешь меня разбудить.

Мы оба понимали, что пройдет много времени, прежде чем мы снова увидимся. Ему и братьям завтра вход в церковь заказан, да и с визитами во дворец Санта‑Мария‑ин‑Портико они являться не смогут, а я не знала, будет ли мне предоставлена какая‑то свобода при моих новых обязанностях.

– Я бы предпочел этого не делать. – Подойдя, он положил мне на плечи широкие ладони. – Завтра тебе нужно выглядеть во всей красе, без кругов под глазами.

– Но это же не… – «моя свадьба», чуть не вырвалось у меня.

– Хорошо, что донна Лукреция так к тебе благоволит. Хорошо для твоего будущего. Твоя мать очень гордилась бы тобой, – торопливо договорил он, словно кидаясь в омут головой или глотая горькое лекарство.

Но прежде чем я успела ответить, отец повернулся и ушел, оставив после себя лишь легкий аромат амбры, которой смазывал бороду для блеска.

Я сняла одеяние для крещения и разложила поверх дорожного сундука, который завтра утром отнесут во дворец. Это был прекрасный кедровый сундук, новый, обтянутый красной испанской кожей, с медными насечками. В нем имелись особые отделения для белья, волосяных щеток, подвязок и обуви, а также большие отделения для платьев. И где‑то за всей этой практичностью, суетой и размышлениями пряталась душа Донаты Спаньолы.

Христианское крещение – странный обряд. Мы, иудеи, придаем большое значение еде во время религиозных праздников. Едим жареного ягненка с чесноком, розмарином и мацой на Пасху, крашеные яйца и шафрановый рис накануне шабата и – мое любимое блюдо, поскольку оно связано с царицей Эсфирью, – сиропные «уши амана» на пурим, почти невыносимо сладкие после трех дней поста. Но мы знаем, что они просто готовятся из теста, раскатанного и загнутого в форме человеческого уха. Не верим, что они каким‑то волшебным образом превращаются в уши Амана, когда мы их поедаем. Да и сколько ушей может быть у человека, пусть даже самого коварного интригана из всех придворных, которые когда‑либо подслушивали у дверей царской спальни?

Тем не менее я здесь, в церкви, ошалелая от густого запаха ладана и тошнотворно высоких голосов мальчишеского хора, вымытая, умасленная, посыпанная солью – прямо хоть нанизывай на вертел. Отовсюду: со стен, потолка, постаментов, из ниш – на меня смотрят нарисованные кричащими красками истекающие кровью святые. Я стою на коленях перед алтарем, между донной Лукрецией и епископом, чье имя я теперь не помню, доверенным лицом моего другого крестного, деверя донны Лукреции, кардинала Ипполито д'Эсте, и должна причаститься хлебом и вином и поверить, будто они превратились в плоть и кровь Христа от одного жеста священника. Я, иудейка, всю жизнь питалась плотью, если только из нее была выпущена вся кровь, и мне запрещалось даже съесть яйцо, случись в нем обнаружить пятнышко крови. И теперь я молилась не Святому Духу, а просила, чтобы мне не поперхнуться.

Утром разыгралась непогода, дул сильный ветер, начался проливной дождь, поэтому кардинал Вира, который должен был возглавлять службу, согласился провести ее внутри церкви, а не снаружи, как полагалось. Вероятно, по этой причине Святой Дух предпочел держаться подальше. Кардинал провозгласил изгнание дьявола и накрыл мне голову вуалью. Я приблизилась к алтарю, донна Лукреция и безымянный епископ держали меня за руки, но я лишь чувствовала, что у меня от соли разыгрался жуткий аппетит. С распущенных волос стекала вода, просачиваясь сквозь одежду. Меня передернуло. Донна Лукреция сжала мне руку и улыбнулась, глядя на алтарь. Наверное, она решила, что моя дрожь – знак божественного вторжения, словно крылья голубки трепетно коснулись моей кожи.

Я опустилась коленями на белую шелковую подушечку, прочитала «Отче наш» и «Символ веры», затем сам кардинал, чья обветренная шея с жилами напомнила мне кусок хорошо отвисевшейся оленины, исполнил обряд причастия. Хлеб и вино, твердила я себе, просто хлеб и вино, причем не очень хорошего качества. Маленькая лепешка по вкусу напоминала бумагу, а вино обожгло мне горло. И как только донна Лукреция умудряется каждое утро съедать это на пустой желудок? Я посмотрела на нее. Она стояла рядом, тоже на коленях, с опущенной головой, и шевелила губами в неслышной и на вид бесстрастной молитве. Затем по ее сигналу я поднялась и прошествовала обратно к двери под многочисленные благословения священников.

Среди собравшихся прихожан я заметила Баттисту Фариньолу и Изотту де Мантову, но они были слишком заняты, чтобы ответить на мою улыбку: старались привлечь внимание модно одетых юношей, которые стояли, прислонившись к колонне, и громко перешептывались. Мне это показалось неслыханно греховным. В синагоге юноши и девушки встречались только после службы под бдительным оком родителей и свах. Но христиане, видимо, не считали зазорным встречаться с противоположным полом в церкви, поэтому все заигрывания взглядами или жестами, порхающими веерами и воздушными поцелуями могли происходить над склоненными головами преданных патриархов и их набожных супруг. И они еще называют Еву матерью всех грехов, хотя сами во всем виноваты.

Я также не могла не заметить Джулию Фарнезе. Таких прелестниц я до сих пор не видела – с карими теплыми глазами цвета жареного сахара и светло‑медовыми волосами, обмотанными нитями огромного жемчуга под золотой вуалью. Она держала за ручку пухленького мальчишку лет четырех. Я решила, что это ее сынок Джованни, известный как Дитя Рима, хотя большинство людей наделяли его званием не столь высоким, полагая, что это ребенок понтифика Александра. Насколько его мама была красавица, настолько он был неказист, и пышный титул, казалось, никак не вязался с его круглой маленькой фигуркой. Красотка Джулия поприветствовала меня кивком, что вызвало оживление среди дам, стоявших позади нее, в основном молодых особ с пронзительными взглядами. Казалось, лишь одну из них не интересовали грядущие перестановки в рядах придворных дам, необходимые, чтобы принять меня в круг приближенных папской любовницы. Она прикрыла зевок соболиной муфточкой, а потом мне подмигнула. Я подумала, не ошиблась ли я, но вскоре выяснилось, что нет.

Во дворце в мою честь устраивали прием. Со стороны могло показаться, будто я стала очень важной дамой, но, разумеется, это было не так. Придворные закатывали пир при малейшем поводе, к тому же гостей предполагалось немного. По сути, это была дневная трапеза с последующими танцами, чтобы представить меня остальным дамам донны Лукреции, а Джулия Фарнезе исполняла роль почетной гостьи. Как только я прибыла во дворец, рабыня Катеринелла протащила меня по лабиринту коридоров и привела в маленькую комнатушку на одном из верхних этажей.

– Переодеваться, я вам помогать, – медленно произнесла она, тщательно выговаривая итальянские слова.

Около кровати стоял мой дорожный сундук. Убранство комнаты завершала этажерка и простой деревянный стул. Я увидела, что сундук уже открыт и мое лучшее платье из синего бархата разложено на кровати. Рядом с ним лежали гамурра[11]из ярко‑зеленой изумрудной парчи, подбитой серебряным шелком, и жемчужное ожерелье с сапфировой подвеской.

– От моей госпожи, – объяснила Катеринелла.

Я раздулась от гордости, как индюк, что донна Лукреция одарила меня такими подарками. Разумеется, это был знак особого благоволения. Тогда я не понимала, что среди людей, владеющих таким баснословным и бессчетным богатством, как семейство Борджа в те годы, имеют значение маленькие подарки, а не роскошные. Браслетка из сплетенных волос, пустая шкатулка, в которой когда‑то хранились стихи. Я не сомневалась, что стоит мне войти в зал, где проходил прием, как все головы повернутся в мою сторону, разговоры прекратятся, и придворные дамы донны Лукреции будут с трудом сдерживать зависть при виде новой фаворитки, восходящей звезды, Донаты Спаньолы, восставшей, как феникс из пепла, Эстер Сарфати. От прежней девушки из Толедо не осталось и следа, а теперешняя Доната, в бархате и жемчугах, превратилась в настоящую римлянку.

Но все получилось по‑иному: лишь один человек отделился от пестрой толпы, гудевшей в зале, – та самая девушка с соболиной муфточкой, чуть старше меня, как я теперь увидела, и, несомненно, представительница семейства Борджа, с таким же точеным носом и большими, близко посаженными глазами, как у донны Лукреции.

– Я Анджела, – произнесла девушка, протягивая руку. У нее были твердая сухая ладошка и открытый взгляд. – Двоюродная сестра Лукреции. Скажем так, одна из многих. Здесь присутствует также и Джеронима, но она… испанка до мозга костей. Носит только черное, вечно торчит в церкви. О Господи, прости, совсем забыла, что ты из Испании. Хотя евреи везде евреи, разве нет? Ты ведь не настоящая испанка.

Да теперь уже и не настоящая еврейка, подумала я, не чувствуя ни малейшей обиды, а, наоборот, разоруженная откровенностью Анджелы и ее теплой улыбкой.

– А разве каталонцы настоящие испанцы? – спросила я.

– О Господи.

Я поморщилась. Как беспечно эти христиане поминают Святое Имя.

– Мы, Борджа, представляем собой все и ничего на самом деле, – продолжила Анджела, а я подумала, слышал ли когда‑нибудь герцог Валентино эти рассуждения, и если слышал, как долго ее язык останется на своем месте. – Римляне называют нас marrano, и, наверное, они правы.

– В таком случае мы одинаковы.

Анджела так и не выпустила моей руки.

– Мы подружимся. Я распорядилась, чтобы мы жили в одной комнате. Надеюсь, ты не против.

Я не могла сказать, что против, и ничего не ответила. Не имея близких родственниц, я не привыкла делить с кем‑то постель. А если Анджела храпит, скрежещет зубами или брыкается во сне? А если у меня самой один из этих недостатков?

Если Анджела и заметила мою сдержанность, то не придала ей значения.

– Итак, – продолжила щебетать она, – а кто эта высокая особа, что любуется своим отражением в серебре? Твоя подружка? Ты умеешь танцевать мавританский танец? Кузен Чезаре любит, когда его танцуют дамы, а не мужчины.

Сунув мою руку себе под локоть, она осыпала меня вопросами, прерываясь только, чтобы представить меня кому‑то или отпустить едкое замечание по поводу прически, ширины рукава или избытка румян на чьем‑то лице. Если Анджела сказала, что мы подружимся, подумала я, то, наверное, не имеет смысла с ней спорить.

Донна Лукреция восседала во главе стола, по правую руку от нее расположилась Джулия Фарнезе, а по левую – Анджела. Я сидела рядом с Анджелой, хотя честь находиться так близко от донны Лукреции была для меня теперь потеряна, я всей душой желала оказаться как можно дальше от высокого стола, попасть в компанию своих подружек из монастыря Святой Клары, где никто за мной не следил. Гости не смели приступить к еде, пока мы, за высоким столом, не попробуем кусочек от каждого блюда. Там были лангусты, телятина в сливочном соусе и поросенок, фаршированный фигами. Я постоянно напоминала себе, что теперь не согрешу, отведав этих блюд, но, видимо, мое тело и разум больше не были связаны друг с другом. Мозг давал команду есть, но горло сжималось, не позволяя глотать. С помощью вина мне удалось пропихнуть в себя несколько кусков, но вскоре, взглянув в конец зала, где сидели Изотта и Баттиста, я обнаружила, что в глазах двоится, и поняла, что напилась. Вспомнила, как Симеон, перечисляя признаки опьянения, упоминал данный симптом.

Мне захотелось выпить воды, но я не смела попросить. Ливрейные пажи, стоявшие за каждым стулом, были напыщенные и торжественные, как могильные монументы. Мне все не верилось, что они снизойдут выслушать меня, если я наберусь смелости заговорить. Поэтому я опять пила вино, и когда основные блюда заменили вазами с фруктами и тарелками со сладким творогом, меня вдруг одолел зверский аппетит. На моей тарелке выросла неприличная гора шкурок от гранатов и косточек от консервированных персиков в луже сиропа. Донна Лукреция хлопнула в ладоши и объявила, что мы должны перейти в большой зал на первом этаже, где нас ждали музыканты.

Я попыталась встать, и мне показалось, что я снова в море, где дует шквалистый ветер и палуба под ногами ходит ходуном. Во рту собралась тошнотворная сладость. Сообразив, что меня сейчас вырвет, я неловко вылезла из‑за стола, оттолкнув серьезного маленького пажа, и выскочила из зала под гул в ушах, сквозь который пробился звонкий голос Анджелы:

– Доната! С тобой все в порядке?

Воздух, мне нужен был воздух. Я должна была найти выход, но мы находились на втором этаже, и я не представляла, где лестница. Окно. Что‑нибудь. Я немного пробежала вперед, повернулась, бросилась в противоположную сторону, споткнулась о край ковра, зацепившись рукавом за настенный светильник. Рот наполнился желчью. Поздно. Напрягая горло так, что, казалось, оно вот‑вот треснет, я упала на колени, и меня вывернуло прямо на чудесную шелковую ковровую дорожку. Подняться не было сил. Я отползла в сторону от зловонной массы и растянулась на полу, прижавшись лбом к холодному мрамору. Мне хотелось только одного – уснуть, но я понятия не имела, как отыскать ту маленькую комнату с кроватью, расположенную в глубине огромного дворца. А кроме того, как только я закрывала глаза, голова начинала кружиться, и я боялась, что меня опять вырвет.

Сколько я так пролежала – не знаю, но вскоре послышались шаги. Я подумала, что это Анджела или какая‑нибудь рабыня донны Лукреции, посланная меня отыскать. Я, конечно, буду опозорена. Вероятно, меня отошлют домой. От этой мысли мне стало немного легче, но тут я услышала мужские голоса, а затем прозвучал взрыв хохота. Мужчин было двое – один шел в мягких туфлях, второй звенел шпорами на сапогах. Я крепко зажмурилась, мой затуманенный вином мозг убедил меня, что если я не стану на них смотреть, то они меня не увидят.

Тишина. Свет от факела ударил сквозь веки. Я почувствовала на щеке чье‑то дыхание, отдающее вином, легкий аромат жасминового масла. Мысок сапога мягко ткнул меня в ребра и перевернул. И снова страх, что начнется рвота, когда в лицо ударило зловонное дыхание и теплый язык лизнул мой нос.

– Напилась, – прозвучал голос хозяина сапог, едва сдерживая смех. – Оставь ее в покое, Тиресий. Если она такая же вкусная, как трюфель, то она моя, проклятый пес.

– На ней вроде нет клейма, – сказал второй мне на ухо совсем тихо, почти шепотом. Его акцент не походил на римский. – Однако несет от нее, как из винной бочки.

– Наверное, одна из девушек Лукреции, – предположил хозяин сапог. – Паж, ступай в зал Зодиака и сообщи донне Лукреции, что от ее стада отбилась одна овечка.

– Слушаюсь, хозяин, – раздался мальчишеский дискант.

Спешно удаляющиеся шаги – и темнота. Мальчик, видимо, унес факел, но зажег один из настенных светильников. Я открыла глаза. Рядом со мной стоял на коленях молодой человек в одежде кардинала, ласково обняв одной рукой лохматого пса с белесыми от катаракты глазами. Кардинал показался мне сплошным красно‑черным пятном: темная борода, красная одежда и полные блестящие губы.

– Она очнулась, – сказал он, улыбнувшись. Пес вильнул хвостом, вывалив язык из пасти с коричневыми пеньками зубов.

Тень переместилась – это хозяин сапог присел на корточки позади пса, чтобы получше рассмотреть меня. Человек был в маске и одет в черное; даже его руки, небрежно опиравшиеся о колени, были в черных бархатных перчатках, а волосы скрывал черный головной убор. Ярко горящий светильник образовал над его головой нимб, мешая рассмотреть детали одежды и маски.

– Надеюсь, не все женщины моей сестры в таком же состоянии, – усмехнулся он. – Мы с кардиналом Ипполито шли посмотреть танцы. Представляю, какое будет зрелище, если все попадают пьяными.

Герцог Валентино. Я вспомнила про отрубленную кисть с языком. Снова закрыла глаза и стиснула зубы, надеясь, что такой опытный убийца сумеет предать меня смерти без боли, как делают кошерные мясники.

Ничего не произошло. Я открыла глаза, желая поскорее умереть. До моего одурманенного сознания дошло, что меня нашел пьяной на полу не только герцог, но и кардинал Ипполито д’Эсте, мой крестный отец.

– Постарайся сесть, – велел кардинал. – Поначалу закружится голова, но лучше находиться в сидячем положении, тогда все вино, текущее в твоих жилах, отхлынет от головы.

– Я виновата, простите меня, я…

– Пустяки. Чезаре, возьми ее за другую руку и давай поднимем ее. Ей нужен воздух.

Кардинал сжал мой локоть холеной наманикюренной рукой, а герцог – худыми пальцами, жесткими даже в перчатке. Пока он на мгновение отвлекся, извлекая шпору из подола гамурры, я украдкой бросила взгляд на его лицо. Красивейший мужчина во всей Италии, как говаривали девушки в монастыре Святой Клары. Сомневаюсь, чтобы кто‑нибудь из них видел его так близко, как я, пусть даже из‑за маски мне удалось разглядеть лишь его аккуратно подстриженную каштановую бородку и бледные губы вполне мужественного вида. Меня удивило, что он носит маску из черного бархата, с крылышками на висках, отделанную золотой косичкой и жемчугом. Неужели его красота настолько опасна, что кардинал боится смотреть на собственное лицо?

Кровь отлила у меня от головы, когда я поднялась с пола, и хлынула в ноги, утяжелив их настолько, что я спотыкалась, раскачивалась и валилась на кардинала, не переставая извиняться.

– Пожалуйста, – озорно отозвался он, – с моим великим удовольствием.

Кардинал обхватил меня за талию, когда герцог отпустил локоть, а я вспомнила об отце и его добрых намерениях, и у меня защипало глаза от слез.

– Доната! – Анджела. О, хвала Господу.

– Доната? – переспросил кардинал.

– Да, Ваше Преосвященство. – Неужели так нужно обращаться к кардиналу? Я надеялась, что Анджела не ошиблась.

– Простите меня. Кардинал, кузен Чезаре. – Остановившись на бегу, Анджела присела в глубоком поклоне.

Кардинал протянул ей свободную руку, и девушка поцеловала его кольцо, а герцог приподнял ее и коснулся губами щеки. Анджела продолжала с очаровательным жеманством невинности неотрывно смотреть на кардинала сквозь прикрытые веки.

– Донна Анджела, – с упреком произнес кардинал, – я попрошу вас на будущее лучше заботиться о моей крестной дочери.

– Вероятно, ваша светлость не откажет мне в наставлении по данному вопросу.

С ужасом сознавая, что на мне мятое испачканное платье, ко лбу прилипли мокрые пряди волос, а изо рта плохо пахнет, я окончательно пала духом.

– Выпьем вместе чашку чая после того, как вы позаботитесь о синьорине Донате, – сказал кардинал, – и мы составим план занятий.

– Идем, Ипполито, – проговорил герцог, – на сегодня мы закончили наши добрые дела. – Хотя он не произнес больше ни слова, я живо представила, какие дела ему предстоят теперь, и по спине у меня пробежал холодок любопытства.

Заметив, что я вздрогнула, Анджела обняла меня за плечи.

– В постель, молодая дама. На сегодня хватит с вас веселья.

– Донна Лукреция теперь меня прогонит? – заскулила я, опасаясь услышать положительный ответ и в то же время желая его всем сердцем.

Анджела расхохоталась.

– Боже мой, нет, конечно. В худшем случае тебя выбранит донна Адриана, а в лучшем – Лукреция просто посмеется. Однажды Элизабетта Сенесе перепутала диванную подушку со святым отцом и уселась ему на колени. Он пришел в восторг и подарил ей целую гору шелковых напольных подушек, которыми когда‑то пользовался в своих покоях принц Джем[12].

– Кто такой принц Джем?

– Он умер много лет назад. Это был брат султана, но султан заплатил, чтобы он оставался здесь и не смог бы его убить. Видимо, таким образом турки обеспечивают преемственность власти. Убивают своих братьев. Мы все любили Джема, особенно Чезаре, но Джем предпочитал Хуана. – Она замолчала, и я почувствовала на себе ее оценивающий взгляд, хотя к этому времени мы ушли далеко от новых, хорошо освещенных помещений дворца, вновь оказавшись в лабиринте узких коридоров, где располагались комнаты придворных дам донны Лукреции. – Я имею в виду, он по‑настоящему любил его. Хуан был хорошенький, как девочка. Ну вот и пришли.

Анджела завела меня в комнату, ощупью нашла кровать и толкнула меня на нее, а сама пошарила в маленькой нише в стене, где около деревянного распятия хранила коробок с кремнем. Осмелев от того, что не могу видеть ее лица, я спросила:

– А что случилось с доном Хуаном?

Я была совсем маленькой девочкой, когда он погиб, весь Рим гудел от пересудов после того, как один рыбак выловил из Тибра его искалеченный труп, и при этом у всех на устах звучало имя Валентино. Братья враждовали, добиваясь благосклонности своей невестки, принцессы Санчи Арагонской, как утверждала молва, к тому же Хуан, никудышный воин, был назначен гонфалоньером церкви, тогда как младшему брату, Чезаре, в то время кардиналу Валенсии, предстояло взойти вслед за отцом по ступеням собора Святого Петра и занять трон. Никого так и не обвинили в убийстве любимого сына Папы Римского, поэтому слухи множились с невероятной быстротой.

Анджела ударила по кремнию и зажгла свечу на прикроватной тумбочке. Наклонившись ко мне, она взяла мои руки и прижала к коленям.

– Доната, я хочу быть твоей подругой, – сказала она, серьезно глядя на меня. Я заметила на ее лице следы усталости. – Ты хорошенькая, сообразительная, можешь преуспеть при дворе. Но есть вопросы, которые ты не должна задавать. Иногда ты будешь видеть такое, о чем лучше помалкивать. Что касается Хуана, – она распрямилась и заговорила беспечно, словно это убийство не было окутано тайной, – то виноваты Орсини. Они задумали месть с тех пор, как дядя Родриго заточил в тюрьму Вирджинио Орсини за то, что тот переметнулся к французам в 93‑м году. Вирджинио так и умер в тюрьме. Орсини были уверены, что дядя Родриго приказал убить его, поэтому отомстили убийством Хуана. Счет теперь равный, все закончилось.

Разумеется, счет не был равным, вендетта никогда не заканчивается. Не знаю, верила ли сама Анджела тому, что говорила, или просто старалась меня успокоить. Как позже оказалось, давнишняя вражда Борджа и Орсини повлияет на мою жизнь, но не сейчас. Не сейчас.

Анджела помогла мне раздеться и уложила в кровать. Тюфяк, набитый шерстью и конским волосом, показался мне мягче пуха, так болел живот и кружилась голова. Подушив розовой водой за ушами из маленького флакончика на тумбочке, Анджела сказала, что возвращается на танцы, и пожелала мне спокойной ночи.

– Свечу унесу, – предупредила она.

В комнатушке, которая теперь была моим домом, внезапно стало темно, и я погрузилась в глубокий, спокойный сон. Когда Анджела вернулась – не знаю.

На следующее утро мне не нужно было прислуживать донне Лукреции, но после дневной трапезы меня позвали в маленький зал, где она обычно проводила частные аудиенции, с окнами, выходящими на собор Святого Петра. Похоже, донна Лукреция почти не спала: лихорадочные пятна на скулах были похожи на плохо наложенные румяна, а глаза поблескивали, как лунный свет на дне озера. Она куталась в меховую накидку, но все равно ее знобило, и я подумала, не подхватила ли она простуду. Рядом с ней сидела донна Адриана. Именно она начала беседу, подрагивая от возмущения скулами.

– Моя невестка, донна Джулия, была разочарована, что ты отсутствовала на ее последнем вечере.

Я наклонила голову, чтобы дамы не заметили, как я раскраснелась.

– Также разочарован был и Его Блаженство, мой отец, – добавила донна Лукреция ледяным тоном, – почтивший нас своим присутствием.

– Что ты можешь сказать в свое оправдание, девушка?

– Мне искренне жаль. Я не привыкла к вину и таким плотным блюдам, да еще вчера было столько переживаний… Этого больше не повторится.

Воцарилось молчание. До нас доносились приглушенные оконным стеклом крики разносчиков, торговавших пирожками и медальонами святых на ступенях базилики. Донна Лукреция бросила взгляд за окно, слегка нахмурив тщательно выщипанные бровки. Я вспомнила, что герцог Бишелье, отец маленького Родриго, именно на этих ступенях получил раны, от которых сразу скончался, и удивилась, почему, если мадонна любила своего второго мужа так, как твердила молва, она выбрала для себя эту комнату.

От размышлений меня отвлек звонкий смех донны Лукреции.

– Однако ты познакомилась с моим дорогим братцем, Сесаром, – сказала она, употребив каталанский вариант имени, хотя разговаривала со мной по‑итальянски.

Я подумала, не будет ли лучше для меня выпрыгнуть в окно и покончить с жизнью на ступенях собора. А то вдруг герцог в эту самую минуту прячется за каким‑нибудь гобеленом, закрывающим потайную дверь, и вытаскивает из‑за пояса кинжал, чтобы меня прирезать.

– Я собиралась держаться с тобой сурово, но оба, и он, и кардинал Ипполито, замолвили за тебя словечко, поэтому буду милосердной. Поначалу я намеревалась пожаловать тебе три новых платья к моей свадьбе, но теперь их должно быть два, чтобы возместить стоимость испорченного ковра. Тем не менее смею предполагать, что ты меня не посрамишь, у тебя ведь осталась гамурра, которую я подарила тебе на крещение, и белая бархатная накидка.

– Но…

Донна Адриана недовольно выгнула брови.

– Я же говорила, тебе следовало подробнее расспросить эту девушку, прежде чем брать к себе, – громким шепотом заявила тетушка донне Лукреции. – Вот теперь она смеет перечить.

– Разве мое решение тебя не устраивает? – обратилась донна Лукреция ко мне.

– Нет, мадонна, я хочу сказать… вы чрезвычайно великодушны. Я думала, вы отошлете меня обратно к отцу.

– И ты бы этого хотела. – Это был не вопрос, а утверждение, высказанное тихим, сострадательным тоном. – О, моя дорогая. – Донна Адриана предостерегающе опустила руку на плечо племянницы, но донна Лукреция, несмотря на это, продолжила: – Нам приходится учиться желать того, чего желают наши отцы.

Следующие несколько недель пролетели в вихре забот: примерки, уход за лицом, выдергивание волос. При этом донна Лукреция, ни на секунду не забывавшая об агентах герцога Эрколе, следивших за каждым ее шагом, не пренебрегала своими обязанностями крестной матери по отношению ко мне. Ее назначили регентом при Ватикане на то время, пока Папа Римский с герцогом Валентино инспектировали укрепления в Непи и Чивита‑Кастеллана, но тем не менее она находила время, чтобы сопровождать меня каждое утро на мессу и наставлять, как правильно преклонять колени, осенять себя крестным знамением или вкушать сухую вафлю, которую эти каннибалы называли телом Христа. Донна Лукреция присутствовала на моих уроках вышивания и пения и милостиво разрешила все‑таки сшить третье платье после особенно удачно исполненного сонета Петрарки. Строгая, невозмутимая, она, казалось, не испытывала никаких сомнений, что будет счастлива с простодушным мужчиной, чей миниатюрный портрет носила повсюду на золотой цепи, свисавшей с пояса.

Только во время еженедельных посещений бани она позволяла себе расслабиться, выслушивая добродушные подшучивания по поводу сломанного носа и не по моде коротких волос дона Альфонсо. Более серьезные слухи о нем, как, например, что он сошел с ума от французской болезни[13]и был склонен к буйству, во время приступов которого носился по улицам Феррары голый, как младенец, или что он менял одну любовницу за другой, донна Лукреция отвергала.

– Я знаю все, что нужно, о французской болезни, – однажды оборвала она Анджелу, когда мы подговорили девушку завести об этом речь. – И тебе, как никому, следовало бы это понимать.

– Простите, мадонна, – прошептала та, и мне показалось, будто я отдала свою подругу на растерзание своре псов.

В баню мы, по обыкновению, ходили всей толпой через сад, облачившись лишь в неаполитанские накидки, свободные, прозрачные одеяния, вошедшие в моду благодаря принцессе Санче. Каждый раз, надевая ее, я чувствовала себя более обнаженной, чем если бы вообще осталась без одежды. Мне мерещился укоризненный взгляд Мариам, словно она наблюдала за мной из‑за фигового дерева, что затеняло калитку в сад и роняло липкие плоды, растекавшиеся розовыми лужами на тропинке. Иногда мне чудилось, будто я ловлю на себе другие взгляды, от которых мне вдруг становилось холодно, все сжималось внутри и к лицу приливала кровь.

Баня была выстроена по моде в виде полуразрушенного храма, с расколотыми мраморными колоннами и статуями пухлых Венер со специально отбитыми носами, но внутри все устроили по‑современному. Подземные печи под полом поддерживали нужную температуру воды в глубоком мраморном бассейне, на его ступенях мы сидели развалившись, прикрытые полотенцами. Катеринелла с еще одной черной рабыней поддерживали ароматный пар во втором зале поменьше, выливая ведра воды на горячие угли, обсыпанные сандаловым деревом и лавандой. Огражденные от дворца шпалерой гибискуса, осмелев в клубах пара, мы хихикали, сплетничали и откровенничали друг с другом.

В этой ароматной исповедальне можно было признаться в том, что живот у тебя чересчур округлился или грудь слишком плоская, а другие дамы жаловались, как трудно уговорить любовника пользоваться языком в том месте, куда он предпочел бы вставлять совсем другую часть тела. Я всегда сидела рядом с Анджелой, и та шепотом давала мне объяснения:

– От мужского языка нельзя забеременеть, да и гимен он не проткнет. А кроме того, доставит гораздо больше удовольствия.

Очевидно, это были не те знания о человеческой плоти, которым научила бы меня мама, но она давно умерла, а я выросла среди мужчин, и лишь молчаливая Мариам составляла мне женскую компанию да девочки из монастыря Святой Клары, но они сами мало что знали. Мне теперь стыдно признаваться, что тогда я не испытывала никакого смущения, а лишь жадное любопытство, которое, казалось, прочно поселилось не только в растущих грудях и неприкасаемом местечке между ног, но и в голове. Моя новая дорогая подруга понимала это, знакомя меня сквозь пар со своим собственным роскошным золотистым телом и поглаживая при этом мою руку или бедро.

На стене нашей спальни висело маленькое зеркальце, овал в простой серебряной раме, в нем можно было разглядеть только наши лица. Иногда Анджела просила снять его и держать под нужным углом, чтобы она могла подстричь интимные волосы маленькими ножницами. Она так и стояла, бесстыдная в своей наготе, освещенная пламенем из жаровни, которую мы зажигали с наступлением холодов, и отдавала приказания переместить зеркальце то чуть правее, то вверх, или я устраивала его на комоде, а сама держала свечу, чтобы ей было лучше видно. Первое время я исполняла эти обязанности, не задавая вопросов, – гордость мешала признаться, что вся эта процедура кажется мне странной и неприличной. Если двоюродная сестра донны Лукреции считала, что так и нужно, то, очевидно, это было принято у модных дам, и я не хотела унижать себя, признаваясь в невежестве.

Но однажды вечером, когда Анджела выдирала ненужные волоски щипцами и чересчур переусердствовала, так что из паха пошла кровь и мы опоздали к донне Лукреции, которой должны были помочь одеться для приема в Ватикане, я все‑таки спросила:

– Зачем ты это делаешь?

– Для моих грехов, – ответила она, рассмеявшись, потом стала почти серьезной, если не считать заметных ямочек на щеках, отпечатков, оставляемых улыбкой, точно так, как голова оставляет след на подушке. – Ипполито это нравится.

– Ипполито? Кардиналу Ипполито? Ты хочешь сказать, что ты?..

С недавних пор Анджела не всегда ночевала в собственной постели и всякий раз говорила, что ухаживала за донной Лукрецией, которой нездоровилось. Донна Лукреция частенько болела, поэтому я ничего не заподозрила.

– Ты оказала мне услугу, когда тебя стошнило.

– И ты позволила ему?.. Ты ведь не замужем.

– Он действует очень умело. – Она огладила ладонями не по моде полную грудь, бока и живот. – Очень умело, – повторила Анджела. – А когда его набожный отец умрет, чего осталось ждать недолго – он стар, как Мафусаил, – сестра Лукреция подберет мне покладистого мужа, вроде тех мужчин, за которыми была замужем ее матушка. Большинство мужчин мирятся с ролью рогоносца за хорошую плату. Готова поклясться, старик делла Кроче[14]считал за честь, что дядя Родриго одаривал вниманием его жену.

Я поразилась. Похоже, с той минуты, когда Анджела поймала взгляд кардинала над моим распростертым телом, она сразу принялась планировать свое будущее.

– Никому не говори, – попросила Анджела. – Во всяком случае, пока мы не переберемся в Феррару.

– Хорошо. Но Анджела…

– Что? Подумай о монне Ванноцце.

– Я и думаю. Четверо детей от дяди Родриго, а она до сих пор пользуется его защитой, хотя сейчас уже старая и страшная. Она обеспечена на всю жизнь.

– Но Лукреция ненавидит ее, Хуан мертв, а Джоффре…

– Чезаре обожает мать. Это чего‑то стоит.

Я не знала, чего именно, но сочла разумным промолчать, хотя беседовала не с кем‑нибудь, а с Анджелой. Она, конечно, моя подруга, но все‑таки родственница Чезаре.

– Ой, только не нужно изображать чванливую особу, – продолжила Анджела. – Будешь так поджимать губы, появятся морщины. Ты же не хочешь, чтобы твой рот стал, как у моей кузины Джеронимы, похожим на собачий зад.

Я представила эту картину и зашлась хохотом. Анджела тоже заразилась моим весельем и согнулась от смеха пополам, так что маленькая капелька крови скользнула на живот.

– Позволь, я вытру. – Я задыхалась, пытаясь прийти в себя. – Неужели твоему любовнику понравится, что ты идешь на такие муки ради его удовольствия? – Я плюнула на платок, наклонилась к Анджеле, но не успела дотронуться до ее ранки, как она обняла меня и поцеловала прямо в губы, пройдясь по ним кончиком языка.

– Тебе нужен собственный любовник, – промолвила она, отступая на шаг и прикладывая палец к моим сомкнутым губам.

– Мне повезет даже просто заполучить мужа, если мы не поспешим к мадонне, – произнесла я, надеясь, что Анджела не уловит дрожи в моем голосе.

– Тогда пошевеливайся, помоги мне одеться, – сказала она и принялась кружить по маленькой комнатушке, подхватывая на ходу сорочку и чулки в ритме дикого танца. Она топотала маленькими смуглыми ножками по ковру возле кровати и веточкам сушеного розмарина, выпавшим из сложенного белья. Анджела была самым прелестным созданием из всех, что я видела. В то время я была готова умереть за нее.