Глава 1. Толедо, омер 5252, что соответствует 1492 году по христианскому летоисчислению

^{Толедо, омер 5252, что соответствует 1492 году по христианскому летоисчислению.}

Бывают дни, когда я верю, что полностью отказался от надежды увидеть тебя снова, обрести свободу или отвечать за свою судьбу. А потом оказывается, что сердце и душа упрямо продолжают собственное бдение. Когда мы утверждаем, будто оставили всякую надежду, в действительности лишь бросаем вызов судьбе, чтобы она доказала нам обратное.

Когда я маленькой девочкой жила в городе, где родилась, и мама была еще жива, она часто водила меня в синагогу. Мы сидели за перегородкой с другими женщинами и девочками и слушали, как мужчины пели молитвы по случаю шабата. Иногда, пока мужчины не видели, занятые торжественностью момента, женщины вели себя не так, как хотели бы их мужья, братья и отцы. Они хихикали, перешептывались, менялись местами и судачили, приподнимая брови, пусть даже только открывали рот и произносили слова одними губами. Порхающие веера поднимали душистую пыль, заставляя танцевать ее в солнечных лучиках, разбитых на части тонкой каменной решеткой, которая скрывала нас от мужчин. А женщины, сидевшие вокруг, трогали меня за волосы, за лицо, бормотали и вздыхали так, как обычно делают люди, разглядывая великие произведения искусства или диковины природы.

Подобное внимание меня пугало, но когда я смотрела на мать, надеясь на поддержку, она неизменно улыбалась. Я прижималась к ее боку, пристраивала щеку в изгиб талии, и она тоже гладила меня по волосам, выслушивая комплименты других женщин. Какая красивая девочка, такая беленькая, с тонкими чертами лица. Не случись мне присутствовать при ее рождении, добавляла моя двоюродная бабушка София, я бы сказала, что она подкидыш эльфов, одержимый диббуком[2]. И несколько моих сверстников, девочек и маленьких мальчиков, не отпраздновавших пока бар‑мицву, приклеивались взглядами своих темных глаз к моим голубым, словно, вопреки утверждениям бабушки Софии, я действительно была диббуком, злым духом, изгоем. Бедой. Рейчел Абравейнел имела привычку выдирать мне волосы. Она крепко наматывала их на пальцы, а потом тянула, и я была вынуждена откидывать голову назад, чтобы не плакать и не привлекать внимания мужчин. А самой Рейчел, видимо, было безразлично, что мои волосы впивались ей в кончики пальцев и резали до крови. Наградой ей служила моя боль.

Через год, когда Рейчел умерла на корабле, по пути из Сардинии в Неаполь, сеньора Абравейнел рассказала моей маме, пока пыталась сбить ей лихорадку тряпкой, смоченной в морской воде, как сильно ее дочь любила меня. Прошло много лет, и мне наконец удалось решить эту загадку: иногда, подчиняясь странному желанию, мы причиняем боль тем, кого любим.

В общем, с самого начала я знала, что не такая, как все, и в месяце омер 5252 года, который христиане называют маем 1492‑го, пришла к убеждению, что виновата во всех несчастьях евреев. Ночь выдалась жаркой, и я не могла уснуть. Окна моей комнаты выходили в центральный двор нашего дома в Толедо, откуда доносились, смешиваясь с журчанием воды в фонтане, голоса моих родителей.

– Нет! – внезапно воскликнула мама, и у меня по спине пробежал холодок страха, как в тот раз, когда маленький Хаим засунул мне за шиворот кусочек льда во время праздника пурим[3].

Не помню, чтобы мама прежде кричала. Даже если мы шалили, она всегда реагировала спокойно и разумно, словно заранее предвидела непослушание и уже придумала подходящее наказание. Кроме того, не гнев придал ее голосу резкость, а паника.

– Лия, будь разумна. Рядом с Эстер ты сможешь сойти за местную, оставайся здесь, пока я найду безопасное место и пришлю за тобой.

– Прости меня, Хаим, даже думать об этом не стану. Если мы должны уехать, то уедем вместе. И пойдем на риск вместе.

– Король и королева дали нам три месяца, до шавуота. До тех пор мы находимся под королевской защитой.

Мама резко рассмеялась.

– В таком случае до отъезда мы отпразднуем нашу пасху. Какая ирония.

– Это их пасха. Священное время. Может, у их величеств все‑таки есть совесть.

Я уловила в отцовском голосе деловые нотки. Так он вел переговоры о займах с клиентами, которых считал надежными, но при этом все‑таки оговаривал условия выплат, чтобы уменьшить свой риск.

– Совесть короля Фердинанда не распространяется на верующих в фальшивого мессию, в чем убедились мавры. Сотни лет они мостили дороги, сооружали оросительные системы, освещали улицы, а он взял и уничтожил их по прихоти жены.

– А ты хочешь уничтожить нас по своей прихоти? У нас в запасе три месяца, прежде чем указ войдет в силу. Я отправлюсь в дорогу сейчас, вместе с мальчиками, а ты с Эстер последуешь за нами до того, как истекут три месяца, так что никакой опасности тебе не грозит. Кроме того, ты нужна мне тут. Присмотришь за распродажей нашего имущества. Кому еще я могу доверять?

– Вот, держи. – Я услышала, как скрипнуло дерево по камню – это мама вскочила со стула. Я не осмеливалась выглянуть в окно, чтобы ее гнев не обрушился на меня. – Это твоя тарелка. Я наполню ее и отнесу на улицу нищим. Если уйдешь, то тебя ждет смерть.

– Лия, Лия, – примирительно забормотал отец.

Тарелка разбилась.

– Не шевелись. Если втопчешь марципан в плитки, мне никогда их не отодрать до чистоты.

Мама ударилась в слезы, и тоненькая струйка страха превратилась в холодный поток. Когда пришла моя няня узнать, почему я плачу, она решила, что у меня начинается лихорадка, и дала выпить один из своих мерзких отваров.

– Прости, Хаим, – последнее, что услышала я перед тем, как подействовало снадобье, погрузив меня в сон.

Отец промолчал, лишь зашуршала одежда, раздался звук поцелуя, а я закрыла уши подушкой.

Через неделю отец и три моих брата, Эли, Симеон и маленький Хаим, вместе с несколькими мужчинами из нашей общины покинули Толедо, чтобы совершить путешествие в Италию. Там многие правители мелких тираний и городов‑государств терпимо относились к евреям, зато их отношение к королю Фердинанду и королеве Изабелле отличалось осторожностью, поскольку королевская чета управляла государством недостаточно прагматично, по их мнению. Даже королевство Неаполь, которым правили родственники короля, охотно принимало беженцев иерусалимских кровей. Мой отец, однако, собрался обосноваться в Риме. Понтифик при смерти, объяснял он, и когда наступит его час, на смену ему придет один испанский кардинал, готовый потратить много денег на приобретение сана. Этому кардиналу Борха понадобится надежный банкир. Мы не совсем понимали, кто такой понтифик или кардинал, и Борха вообще казалось нам скорее каталанским именем, нежели испанским, а каталонцу, как известно, можно доверять не больше, чем цыгану. Но отец улыбался так уверенно, поблескивая зубами, что нам ничего не осталось, как согласно кивнуть, проглотить слезы и сказать, что увидимся в Риме.

Омер прошел, но никаких известий от отца мы не получили. До нас доходили слухи о пиратах, захватывавших корабли в Тирренском море, о легендарном генуэзском корсаре, любившем отрезать уши у своих жертв, из которых потом парусных дел мастер сшивал ему пояса. Евреев, попытавшихся покинуть Испанию, ограбили и забили до смерти рьяные подданные короля Фердинанда и королевы Изабеллы. Особенно старались те, кто был должен им денег. Кто‑то погиб в горах, когда им отказали в крове и пропитании селяне. Мы слышали о синагогах, превращенных в склады, и о фермерах, выгонявших своих свиней пастись на наших кладбищах.

Однако мама твердила мне, что нет никаких доказательств. Кто‑нибудь видел свинью на нашем кладбище у подножия Серро де Паломарехос? А я заметила рулоны тканей или бочонки с соленой сельдью в синагоге? Кто‑нибудь столковался с корсаром с поясом из человеческих ушей? Кто находил искалеченные тела на морском берегу или замерзшие останки на горных тропах? Никто, разумеется, потому что ничего этого нет. Король и королева объявили амнистию до конца омера, и до тех пор евреям в Испании по‑прежнему ничего не грозит. Отец же с мальчиками наверняка добрались до Рима и готовят новый дом для нас с еще более яркими гобеленами на стенах и большим фонтаном во дворе.

Наш дом казался пустым и молчаливым, особенно по ночам, когда я лежала в кровати, прислушиваясь к сверчкам и тихой материнской поступи. Мама вышагивала по коридорам, надеясь, что вот‑вот придет долгожданный вызов, и, вероятно, опасаясь встретиться с призраками там, где когда‑то играли ее сыновья: на конюшне с их любимыми лошадьми, или в большой комнате, отданной им под спальню, где по‑прежнему слегка попахивало мальчишеским по́том. И вот однажды, ближе к вечеру, когда я еще не совсем отошла от сиесты, мама велела мне подняться и надеть как можно больше вещей, несмотря на жару. Я уперлась, не желая надевать зимнюю накидку, тогда она сама укутала меня в нее и застегнула под подбородком. Мы отправились на конюшню позади дома, где я с изумлением наблюдала, как мама седлает лошадь, ловко справляясь с пряжками и ремнями. Я даже не предполагала, что она умеет это делать. Мама перекинула через спину животного несколько седельных мешков, усадила меня верхом и повела лошадь вокруг дома к парадной двери. Там она задержалась на секунду, чтобы снять с притолоки мезузу[4]. Мама завернула ее вместе с ключами от дома в свой брачный договор и спрятала сверток в один из седельных мешков.

Уже стемнело, мальчишки‑факельщики давно перестали зажигать фонари в нашем районе, поэтому те, кто к нам присоединялся по дороге к городским воротам, казались тенями от сгущавшихся сумерек. Они шли или ехали верхом, стараясь двигаться как можно тише и даже не дышать в этот странный зловещий час, когда обычные предметы не похожи на себя. Дома, как во сне, выплывали из темноты, поблескивая мозаичной плиткой или медными накладками на дверях. Иногда я узнавала в темноте чьи‑то лица, но вскоре они снова исчезали, и я уже не знала, было ли это на самом деле или привиделось. Особенно когда Рейчел Абравейнел мне улыбнулась; тогда я решила, что это наверняка сон.

Оказавшись за пределами еврейского квартала, мы сбились в кучу, мужчины обступили женщин и детей. До нас уже дошли слухи о том, что евреев на улице забивают камнями, сталкивают в помойки или опрокидывают им на головы ночные горшки. Мама с подругами шепотом обсуждала одну еврейскую женщину, которую подвергли какому‑то унижению, но при чем там была свинья, я так и не поняла, сколько ни напрягала слух. На нас, однако, никто не обращал внимания, хотя, как мне казалось, я чувствовала взгляды, наблюдавшие за нами сквозь щели в ставнях. Наши старые соседи не осмеливались смотреть на нас, когда подсчитывали стоимость наших брошенных домов, виноградников, мастерских и лавок.

Я скорее чувствовала, чем слышала, как мама иногда заговаривала, ее голос вибрировал через мое тельце, прижатое спиной к ее мягкому животу и груди.

– Да простит меня Всемилостивейший, – обращалась она к тому, кто шел рядом с нами, – но мне не следовало слушать Хаима. – Она замолчала, проверяя, крепко ли я сплю. Я не шелохнулась, глаз не открыла, поэтому мама продолжила: – По крайней мере, если им суждено было погибнуть, я могла бы уйти вместе с ними.

– А как же, Лия, твоя дочь? – раздался голос из темноты.

Я едва осмеливалась дышать. Погибнуть? Неужели мама получила известие? Неужели оно и явилось причиной нашего внезапного побега? Они все погибли или только некоторые? Прошу тебя, Господи, если кто‑нибудь из моих братьев погиб, то пусть это будет маленький Хаим, чтобы мне больше не пришлось терпеть от него пытки. Как же они погибли? Где? Что теперь будет с нами? Я задыхалась под градом вопросов, сыпавшихся, как песок через воронку.

– Если бы не моя дочь, я бы ушла с Хаимом. Он говорил, что нам ничего не грозит, ведь Эстер такая беленькая и изящная. И вот теперь амнистии конец, а я все ждала, но ничего не дождалась: ни денег, ни известий. Как женщине с маленьким ребенком одной добираться до Рима? А если его там не окажется?

Я плохо помню путешествие – было темно, светло, затем снова темно, и так много раз. Помню, что камнем выпала из седла и потом с трудом передвигалась, так болели и ноги и зад, помню, что спала на комковатой земле, оставлявшей на коже отпечатки. Поначалу мы еще устраивали пикники, лакомясь хлебом, абрикосами и маленькими тефтельками, сдобренными корицей. Вскоре наступил голод, жажда, и мне уже казалось, будто я больше не выдержу. Но тут ко мне спустился ангел безразличия и унес все горести с собой. Я спрашивала у себя, не умерла ли я, попав в рай, где ничего нет. Мы сменили землю на море, горные хребты на высокие волны, покачивание в седле на ходившую ходуном палубу. И неизменно, как хор в античной пьесе, звучали слова: «Если бы не моя дочь».

Отношение мамы ко мне не переменилось. Она оставалась если не веселой, то оптимистично настроенной. Следила, чтобы я читала молитвы по определенным часам, учила меня песням и заставляла практиковаться в расстановке пальцев на цимбалах, расчерчивая плоский кусочек земли или кусочек палубы мелом. Благодаря ее заботам у меня всегда было вдоволь шитья, хотя теперь я чаще штопала и ставила заплаты, чем вышивала. А еще мама успокаивала меня, говоря, что мои ушки такие маленькие, что генуэзский корсар наверняка пощадит меня, швырнет обратно в море, как слишком маленькую рыбку, непригодную для еды. В начале нашего морского путешествия меня часто тошнило, и мама, скрывая свое недомогание, придерживала мою голову, когда я перевешивалась через перила, и заставляла полоскать горло морской водой. Лучшее лекарство, объясняла она. Уверена, мама даже не подозревала, что я теперь знала, как она в действительности ко мне относится.

Исход моей матери начался между светом и тьмой и закончился между землей и морем, на берегу Неттуно. Было жарко, солнце стояло в летнем зените, этакий шар белого огня на небе, сжигало все подряд, кроме грифов, в ожидании нарезавших круги. Прибрежную полосу усеивали съежившиеся водоросли; сухой белый песок расступался под нашими ногами, когда мы с трудом брели от моря, нагруженные сумками и ящиками. Никакой тени. Во время путешествия много людей заболело, и капитан запаниковал и высадил нас на берег, едва завидев землю. И теперь его лодки ползли, как гигантские насекомые, обратно к кораблю по слепящей поверхности моря, пока мы пристраивали самодельные навесы над теми, кто был слишком болен, чтобы куда‑то идти.

Я сидела, притихшая, рядом с мамой и ждала, когда ей станет лучше и она отругает меня за босые ноги и дырку в платье, которую я расковыряла так, что никакая заплата не поможет. Никто со мной не разговаривал, никто обо мне не заботился. Все были слишком заняты, проверяя сохранность пожитков или ухаживая за своими больными. Нескольких мальчиков послали на поиски пресной воды или селения, где можно получить помощь. Мне очень хотелось отправиться с ними, но я не осмелилась. Что скажет мама, если очнется и узнает, что я брожу по окрестностям в компании мальчишек? Я опустила пальцы ног в песок, взяла маму за руку и представила, что она со мной беседует. Ее хриплое затрудненное дыхание действительно казалось попыткой заговорить.

Вскоре ко мне подошла сеньора Абравейнел и присела рядом – своей‑то дочки у нее уже не было. Она вынула гребень из‑за кушака и принялась расчесывать мне волосы, постоянно говоря о Рейчел, чем немало меня смущала. К тому же я удивлялась, почему она ничего не делает для моей мамы, не помогает ей поправиться.

Неожиданно мама зашевелила губами и слабо покачала головой, словно пытаясь отогнать муху.

– Эстер! – Голос ее был сух и скрипуч, как песок.

– Да, мама?

– Ты где? – Она хлопала по песку, пока не наткнулась на мою голую лодыжку, и улыбнулась, растянув пунцовые трещины на губах.

– Думаю, она тебя не видит, – произнесла сеньора Абравейнел.

– Отчего же?

Сеньора Абравейнел была избавлена от необходимости отвечать, потому что мама снова заговорила:

– Я жила для тебя, моя родная. Я так тобой гордилась. Прости.

Простить? За что? Ведь это я должна просить прощение, что принесла несчастья на нашу голову.

Сеньора Абравейнел мягко потянула меня за руку:

– Пойдем, Эстер, здесь больше делать нечего. Мы с сеньором Абравейнелом о тебе позаботимся.

Никто мне не сказал, что мама умерла, и я верила, что она жива. Даже после того, как мужчины прочитали над ней молитвы о мертвых, пронесли монету над ее глазами и она не сделала ни малейшей попытки сопротивляться, когда они обрезали ей ногти, вырвали несколько прядей волос, завернули в тряпицу и отдали мне. Они извинились, что у них нет хлеба для нужного обряда, а потом принялись громко обсуждать, можно ли вместо пресной воды использовать морскую, соленую, но маме, видимо, было безразлично.

Вернулись мальчики, они нашли деревню, и все засобирались в путь. Я тащилась в последних рядах, чтобы мама могла меня догнать, когда ей станет лучше. На следующем повороте, твердила я себе, или в следующий раз, когда появится корова, чайка или ящерица на камне, я обернусь и увижу, что она идет за нами. Вот так получилось, что я оставила маму на берегу, где прилив накатывал ей на ноги, и каждый раз я оглядывалась с еще большим отчаянием, которое все‑таки можно было вытерпеть. Сеньора Абравейнел вцепилась в мою руку, и в Неттуно все уже считали меня ее дочерью, и она выслушивала комплименты моим светлым волосам.

Жители Неттуно, опасаясь заразы, снабдили нас водой, съестными припасами, погрузили на мулов и поскорее отправили дальше, в Рим. Я сидела впереди сеньора Абравейнела, раскачиваясь в люльке и прижимая к груди кожаную котомку, которую дала мне сеньора Абравейнел. Котомка пахла домом. Сеньора сказала, что там лежит наша мезуза, ключ от дома и книга рецептов моей матушки. Она понадобится мне, когда я выйду замуж. Ну конечно, думала я, мама к тому времени нас догонит.

По дороге нас никто не трогал, вероятно, потому, что Он, которого нам нельзя называть, имеет привычку присматривать за своим народом, когда тот переходит из одного места в другое, или потому, что жители этого побережья давно привыкли к бездомным евреям. От них несет соленой водой, изгнанием и заразой неудач.

Хотя Рим и считает себя центром цивилизации, в то время он был меньше Толедо, и моего отца, способствовавшего тому, что валенсианский кардинал Борха с помощью денег сделал себя Папой Римским, было нетрудно отыскать в еврейском квартале поблизости от Кампо‑де‑Фьори. Это был один из самых больших домов, только что отстроенный и окруженный садом, в точности как отец когда‑то пообещал нам с матерью перед тем, как покинуть Толедо.

Полагаю, отец был рад меня видеть, как и я его, и смерть матери, которую он по‑своему любил, его огорчила. По дороге из Неттуно, раскачиваясь и трясясь на спине мула, я словно потеряла себя, и пройдет еще очень много времени, прежде чем я вновь стану самой собой. Начать с того, что Эли, который был на шесть лет старше меня, практически мужчина, и ему следовало уже понимать, что к чему, допекал меня своими выходками: «Где твой боевой задор, Эстер? Ты такая размазня. Ну же, дай мне сдачи».

Я не отвечала. Стала образцом девичьей добродетели. Не давала поводов отцу меня стыдиться, и он гордился мной как своей лучшей розой на небесах, где командовал Папа Римский Александр VI. Вместе с несколькими молодыми римлянками благородного происхождения я музицировала и вышивала под присмотром монахинь из монастыря Святой Клары, которые не видели ничего странного в том, что обучали еврейскую девушку. От раввина я получала уроки Торы, а молодой ученый грек с голодными глазами и чахоточным румянцем учил нас с братьями латинскому, греческому и геометрии. Девушки в монастыре Святой Клары научили меня причесываться, наводить щипками румянец и закапывать в глаза розовую воду для блеска, а еще тому, что голод в глазах юного ученого скорее всего объяснялся не отсутствием пропитания.

Отец тщательно исполнял все ритуалы в день, который считал годовщиной смерти моей матери, и зажигал свечи в память о ней на Йом‑Киппур[5], однако никогда не заговаривал со мной о ней, и я тоже помалкивала.

Однажды в начале месяца, который я научилась называть сентябрем, на следующий год после юбилея[6], вернувшись из Ватикана, отец позвал меня к себе в кабинет. После обеда в доме было прибрано и тихо, всех сморила жара. Даже слуги отдыхали в своем деревянном бараке напротив конюшни. Симеон скорее всего лежал не в собственной постели и не отдыхал, но это был один из многочисленных моментов, которые мы с отцом не обсуждали. Отец возглавлял успешный банк, я поддерживала в его доме порядок. Комнаты подметались от двери, мясные и молочные блюда готовились на отдельных кухнях, мы соблюдали посты и отмечали праздники, выполняя все соответствующие ритуалы, зажигали свечи на шабат, и к дверному косяку у нас была прикреплена мезуза, которую моя мать везла из Толедо, а я из Неттуно. Было бы нечестно сказать, что мы любили друг друга; ни один из нас не хотел признать такое беспокойное чувство, как любовь, в нашем размеренном быте. Мы уравновешивали друг друга, как прекрасно откалиброванные весы.

Когда я вошла, отец сидел за столом, уставившись в пространство между краем стола и порогом, где я остановилась, и крутил кольцо на пальце. Я ждала, пока он заговорит, с тревогой заметив, что морская карта за его спиной висит немного криво. Я уже не раз предупреждала Мариам насчет этой карты, которая была такая ценная, что руки рабынь не должны были ее касаться. Только мне полагалось вытирать с нее пыль. Отцу следовало бы держать карту запертой в ящике, подальше от воздуха, пыли и алчных взглядов.

– Закрой дверь, дочь. Сквозняк.

Я прикрыла тяжелую филенчатую дверь и присела в поклоне.

– Садись, Эстер. Нет, сюда.

Он вышел из‑за стола и присоединился ко мне, опустившись в одно из двух кресел, стоявших у порфирового камина. На щеку отца сел комар, и он равнодушно его пришлепнул.

– Тебе известно, что донна Лукреция собирается снова выйти замуж? – поинтересовался он.

Насколько я понимала, одна чаша весов должна была перевесить другую.

– Нужно быть глухой и слепой, чтобы этого не знать. От канонады с Сант‑Анджело, когда объявили новость, у меня чуть не выпали все зубы.

Но торжествующему понтифику, выскочке‑каталонцу, чьей незаконнорожденной дочери предстояло породниться с одним из самых знатных семейств Италии, Эсте из Феррары, мало было канонады. По его приказу капитолийский колокол звонил почти всю ночь, на территории замка развели костры, взрывались заряды, грозя спалить мост Сант‑Анджело. На следующий день дона Лукреция прошествовала в церковь Святой Марии через Порта‑дель‑Пополо в сопровождении трех сотен всадников и четырех епископов, которые для тех, кто в тот час пытался пройти по своим делам, наверное, могли сойти за три тысячи и сорок, настолько запружены были улицы. Когда дети Святого Отца хотели что‑либо отпраздновать, Он делал так, что его духовным детям ничего не оставалось, как присоединиться к празднику. Даже устроили представление: два клоуна нарядились в обноски донны Лукреции и расхаживали по городу, выкрикивая: «Да здравствует досточтимая герцогиня Феррары!» Вообще‑то, было действительно забавно смотреть, как они надували карминные губы и вопили фальцетами.

– Трое мужей, а ведь ей еще не исполнилось двадцати одного года. Неплохое достижение.

Мне самой было пятнадцать, и мы с моими подружками из монастыря Святой Клары считали себя особами, умудренными жизнью. Знали все сплетни, большая часть которых касалась донны Лукреции, любимой дочери Папы Римского.

Меня не удивляло, что у него есть дочь. У нашего раввина, например, было девять сыновей, и мне казалось неестественным, чтобы священник не имел семьи. Паства для священника своего рода семья, поэтому он лучше совершает богослужение, если разбирается в семейной жизни. Да и мои христианские подружки никогда не отпускали замечаний по поводу родителей донны Лукреции. Две из них были дочерьми кардиналов.

– Ей не везло с мужьями, это верно, – осторожно заметил отец.

Я с трудом сдержалась, чтобы не усмехнуться. Даже по римским стандартам жизнь донны Лукреции выходила за рамки. Начать с того, что она проживала с любовницей своего отца, великолепной Джулией Фарнезе, которая была всего на три года старше донны Лукреции и замужем за одним из ее кузенов. В первый раз донна Лукреция вышла замуж в тринадцать лет, а через четыре года развелась с мужем по причине его импотенции. Хотя, если послушать Баттисту Фариньолу, чью старшую сестру домогался брат донны Лукреции, дон Хуан, в то время, когда донна Лукреция клятвенно заявляла, что осталась девственницей, она уже была на седьмом месяце. Ребенок не родился, и неизвестно, как там было в действительности.

– Его Святейшество говорит, что она ведет смиренную жизнь с тех пор, как овдовела, – настаивал отец, сверля меня глазами так, что я перестала улыбаться.

Второго мужа донны Лукреции, Альфонсо Бишелье, дальнего родственника короля Фердинанда и, по утверждению Люсии де Мантова, красавца, убили год назад. Считали, что он погиб от руки старшего брата донны Лукреции, герцога Валентино. Девочки об этом помалкивали; держать язык за зубами было самое мудрое, если дело касалось герцога.

Неделю назад маленький Хаим рассказывал мне, что сам видел в окне тюрьмы Савелли отрубленную человеческую руку с пришитым к мизинцу языком. Герцог Валентино якобы выставил ее там в назидание другим. Его обидчик написал открытое письмо, обвиняя герцога, что тот живет, как турок с гаремом проституток. Я заверещала, заткнула уши и подумала о генуэзском корсаре, хотя сама боялась себе в том признаться.

– И тебе следует с бо́льшим почтением относиться к вышестоящим лицам, – добавил отец.

Что касается вышестоящих лиц, отец Лукреции, может, и стал Папой Римским, но все знали, что ее мать простая трактирщица, хотя и зажиточная, сколотившая кругленькую сумму на прошлогоднем юбилее, когда город наводнили пилигримы со всего мира.

– Да, папа. – Я видела, что отцу нелегко дается разговор, и не желала усугублять его замешательство.

– Эрколе, герцог Феррары, ее новый свекор, по всеобщему мнению, много запрашивает, – продолжил отец, – высоко оценив руку своего сына и наследника. Мне предстоит помочь Его Святейшеству с приданым.

Какое все это имело отношение ко мне? Я ждала. Отец прокашлялся. Он посмотрел на меня, сложив ладони у рта, потом, видимо, пришел к какому‑то решению.

– Его Святейшество оказал нам высочайшую милость, предложив сделать тебя придворной дамой донны Лукреции, если ты ей понравишься.

– Меня, папа? Я должна ехать в Феррару? Это на другом конце Италии. Может, я никогда больше тебя не увижу. – Я наклонилась к нему, сжав кулаки на коленях и сгорбив плечи, а сама пытливо вглядывалась в его лицо, стараясь понять: вдруг это какая‑то сложная проверка моей верности?

– Разумеется, тебе придется креститься.

И снова я ощутила страх перед неизведанным, который пролился холодной струйкой между лопаток почти десять лет назад в Толедо, когда я подслушивала спор моих родителей насчет эдикта изгнания. С тех пор я ни разу так сильно не боялась. Зато сейчас вновь испытала такой же страх, но уже не могла заткнуть уши подушкой.

– Как ты можешь даже произносить подобное? – Я сама удивилась своему голосу, такому спокойному и ровному, несмотря на гнев, начинавший закипать внутри меня. Я говорила совсем как моя мать. Отец тоже это заметил.

– Пока ты не вспылила, выслушай меня, дочь. Тебе пятнадцать лет. Живи мы по‑прежнему в Толедо, к этому времени ты, вероятно, была бы уже замужем. Но мы живем здесь, а наш народ разбросан по миру. Я должен подумать о твоем будущем. Больше это сделать некому.

– Сеньора Абравейнел найдет мне мужа! – воскликнула я. – Она опытная сваха. Ты позволил ей выбрать пару для Эли, так почему же не для меня?

– Эли еще долго не женится. Джозефа пока ребенок. К тому же с сыновьями все по‑иному. Если ты поедешь с донной Лукрецией, то сможешь найти себе мужа среди знати, человека с положением, состоянием, который сумеет тебя… защитить, – неуверенно произнес он. – Герцог Эрколе, видимо, одобряет идею, чтобы его невестке прислуживала новообращенная иудейка и она сможет давать религиозные наставления. Он очень набожный человек.

Тут я рассмеялась, но смех прозвучал резко и невесело.

– Чтобы я получала религиозные наставления от Лукреции Борджа? Ты хотя бы понимаешь, как абсурдно это звучит?

– Мне говорили, что после смерти герцога Бишелье она причащается каждый день и сама учит их сына катехизису.

Я билась в закрытую дверь.

– Мама умерла потому, что была иудейкой. Как, по‑твоему, она бы отнеслась к таким планам?

Я перестала дышать в ожидании, что сейчас обрушится потолок. На отца даже смотреть не могла, но услышала, как он резко втянул воздух, словно порезал палец или больно ударил ногу.

– Ты полагаешь, мне было легко все эти годы смотреть, как ты растешь и с каждым днем становишься все более похожей на нее? – тихо промолвил он. – Ведь это так, хотя волосы у тебя светлые, а глаза голубые. Вот сегодня ты вошла и посмотрела на карту. Совсем как она. И если ты считаешь, что Мариам снова пыталась стереть с нее пыль, то ошибаешься. Просто я случайно задел карту, когда садился за стол. Ты говоришь, твоя мать умерла потому, что была иудейкой. Если это правда, то неужели ты думаешь, она захотела бы такой же судьбы для тебя? Мы живем среди христиан и не можем ощущать себя в безопасности. Они уверены, что мы предали их мессию, отдав на распятие. После такого поступка мы больше не нужны им для спасения, поэтому они считают себя вправе мстить. Папе почти семьдесят. Кто знает, окажется ли его преемник таким же терпимым, как он? Кто знает, не последует ли еще одно изгнание? Поверь мне, Эстер, твоя мать поддержала бы меня сейчас. Воспользуйся шансом, уйди от нас, пока есть возможность.

Во мне бушевала война. С одной стороны, отец просил предать мою культуру, воспитание, людей, которых я знала всю жизнь. С другой стороны, хотя я и добросовестно соблюдала все обряды и ритуалы, я никогда не задумывалась, верю ли я в то, что они означают. Для меня это были даты календаря, исторические вехи, поводы для пира или поста, праздника или бдения. Мне было бы нетрудно поменять их на другие, тем более что многие, как, например, Рождество и Пасха, походили на наши праздники. И теперь в моей душе противоборствовали материнская страсть и отцовский прагматизм.

– Можешь подумать до конца дня, если хочешь, – снизошел отец, скупо улыбнувшись.

– Я сделаю так, как ты просишь, папа.

Внезапно я поняла, словно кто‑то прошептал это на ухо, что мне не суждено умереть где‑то на берегу, босой и слепой от жара, рядом с оборванным ребенком, сидящим на песке. Я поднялась и ждала позволения уйти.

– А ведь я посылал за вами, – сказал отец, растирая виски пальцами, – но к тому времени, когда узнал, что корабль, везший мое письмо, потерпел крушение у берегов Корсики, было слишком поздно. Вы уже уехали. Я постоянно пытаюсь сообщить ей об этом, но не знаю, слышит ли она меня.

– Полагаю, христиане сказали бы, что слышит.

Я наклонилась, чтобы поцеловать его в щеку, и ощутила на губах вкус соли. Тихо прикрыв за собой дверь, я оставила отца предаваться слезам.