Нарратив: альтернативная парадигма

Вопросы:

1. Причины дискурсивного и нарративного поворота.

2. Сфера действия понятия «нарратив».

3. Единицы дискурса.

4. Виды нарратива.

5. Общее и частное нарратива и дискурса.

6. Родовые категории нарратива и дискурса.

7. Таксономия дискурсивных форм.

8. Некоторые специфические преимущества нарратологического подхода к социальному пониманию.

9. Быстропроходящие структуры.

10. Нарратив как модель.

11. Действительные и возможные миры.

За период времени немногим более чем одно десятилетие нарратив стал предметом большого числа новых исследований. Многие из исследователей полагают при этом, что речь идет не просто о новом эмпирическом объекте анализа – рассказах для детей, дискуссиях за обедом в различных социальных кругах, воспоминаниях о болезнях или путешествиях за границу, автобиографиях, обсуждениях научных проблем, – но и о новом теоретическом подходе, о новом жанре в философии науки. Все возрастающий интерес к изучению нарратива означает появление еще одной разновидности стремления к созданию «новой парадигмы» и дальнейшего усовершенствования постпозитивистского метода в философии науки. Это движение обещает, по всей видимости, нечто большее, чем создание новой лингвистической, семиотической иди культурологической модели. Фактически то, что уже получило в психологии и других гуманитарных науках название дискурсивного и нарративного поворота, должно рассматриваться как часть более значительных тектонических сдвигов в культурологической архитектуре знания, сопровождающих кризис модернисткой эпистемы. В большинстве гуманитарных дисциплин позитивистская философия, которая вела к серьезным искажениям в понимании науки, подверглась резкой критике, что открыло новые горизонты для интерпретативных исследований, фокусирующихся на социальных, дискурсивных и культурных формах, противостоящих бесплодным поискам законов человеческого поведения. Осознание этих изменений привлекло особое внимание к формам и жанрам нарратива. Вопрос о том, почему нарратив стал таким почти знаковым явлением нового стиля, является первым вопросом, который мы бы хотели бы обсудить в данной статье.

Проблема объяснения динамических образцов человеческого поведения представляется более близкой к своему разрешению через исследование нарратива, чем даже посредством таких хорошо известных подходов как использование функционально-ролевой модели. Мы рассмотрим некоторые из тех качеств нарратива, которые сделали его таким продуктивным подходом. Делая это, мы должны определить нарратив, отдифференцировав его от других типов дискурса, вырисовывающихся в лингвистических и литературных исследованиях, в социо- и психолингвистике, в развивающейся психологической нарратологии. Наша следующая задача будет состоять в идентификации некоторых теоретических трудностей, которые должны быть осознаны исследователями нарратива. Наконец, мы обрисуем одно из пониманий нарратива, цель которого – принять во внимание его специфическую дискурсивную включенность и таким образом учесть его открытый и текучий характер.

Отправной точкой нового интереса к нарративу в гуманитарных науках является, по-видимому, «открытие» в 1980-х гг. того, что повествовательная форма – и устная, и написанная – составляет фундаментальную психологическую, лингвистическую, культурологическую и философскую основу наших попыток прийти к соглашению с природой и условиями существования. Именно такое интимное осознание создает возможности для понимания и создания смыслов, которые мы находим в наших формах жизни. Сверх того, в той мере, в какой это касается человеческих дел, с помощью нарратива мы осмысливаем и более широкие, более дифференцированные и более сложные контексты нашего опыта. В сущности именно понятие нарратива было обобщено и расширено и в то же время специфицировано в широком спектре вопросов, которые включают исследование способов, посредством которых мы организуем нашу память, намерения, жизненные истории, идеи нашей «самости» ими «персональной идентичности».

Так же, как и в случае с понятием дискурса, использования понятия «нарратив» стало довольно быстро весьма широким, несмотря даже на то, что оно появилось в контексте гуманитарных наук сравнительно недавно. Это расширение довольно удивительно, если учесть существование длительной традиции исследования нарратива в теории литературы и лингвистики. Вследствие такого расширения концептуальная и аналитическая сила этого понятия остается неясной. Для начала мы попытаемся определить более четко нашу точку зрения относительно этого понятия. Мы попробуем провести границу, пусть неопределенную, которая отдифференцировала нарратив от других от других дискурсивных образцов. Язык используется для самых разных целей. Чтобы проконтролировать нашу аналитическую задач, мы сфокусируемся на использовании языка для убеждения, что является фокусом «Риторики» Аристотеля.

Лингвистическая организация различных типов дискурса уже была предметом многих исследований начиная от тех, которые концентрировались на фонологических аспектах и кончая теми, которые анализировали синтаксические, семантические, прагматические, логические и эстетические аспекты. Использовалось много разных способов вычленения единиц языка: анализировались смыслы слов, выражений, предложений, речевых актов, текстов и разговорных форм дискурса; изучалась логика наименований, предложений, метафор и лексических сетей. Однако ни одна из единиц, неявно предполагавшаяся во всех этих анализах, не смогла обеспечить возможность определить уровень структуры, на котором убеждающая сила дискурса могла бы быть увидена как хорошо обоснованная. Скорее, как показывают многочисленные исследования, само объяснение этих возможностей должно также ссылаться на нарратологические аспекты лингвистических и когнитивных аспектов убеждающего дискурса.

Что делает тот или иной дискурс историей? В качестве необходимых условий должны наличествовать действующие лица и сюжет, который эволюционирует во времени. Большое число разнообразных дискурсов удовлетворяют этим минимальным условиям. Виды нарратива удивительно разнообразны и многоцветны: фольклорные истории, эволюционные объяснения, басни, мифы, сказки, оправдания действий, мемориальные речи, объявления, извинения и т.д. Бесчисленны жанры и формы нарративных текстов. Вместе с тем все они имеют некоторые общие особенности независимо от того, сообщаются ли они в монологах или диалогах, в литературных или обычных историях, устных или письменных текстах. В своем общепринятом и обобщенном смысле нарратив – это имя некоторого ансамбля лингвистических и психологических структур, передаваемых культурно-исторически, ограниченных уровнем мастерства каждого индивида и смесью его или ее социально-коммуникативных способностей с лингвистическим мастерством (Брунер называет это протезными приспособлениями). Не последнюю роль играют здесь такие личностные характеристики, как любознательность, страсть и иногда одержимость. Когда сообщается нечто о некотором жизненном событии – затруднительном положении, намерении, когда рассказывается сон или сообщается о болезни или состоянии страха, обычно это принимает форму нарратива. Сообщение оказывается представленным в форме истории, рассказанной в соответствии с определенными соглашениями.

Хотя нарратив может очерчивать сугубо индивидуальные и ситуационно-специфические версии реальности, он используется в общепринятых лингвистических формах, таких как жанры, структуры сюжета, линии повествования, риторические тропы. Таким образом рассказываемая история, вовлеченные в нее рассказывающие и слушающие, и ситуация, в которой она рассказывается, оказываются связанными с базовой культурно-исторической структурой. Иными словами, наш локальный репертуар нарративных форм переплетается с более широким культурным набором дискурсивных порядков, которые определяют, кто какую историю рассказывает, где, когда и кому. Определяют ли эти панкультурные формы общечеловеческую форму жизни? Положительный ответ на этот вопрос не кажется неестественным, однако нуждается в более широких компартивистских исследованиях. То, что действительно верно, так это то, что каждая культура, о которой мы знаем, была культурой, рассказывающей истории.

Здесь мы должны уточнить два главных понятия, которые мы используем в этой статье: «нарратив» и «дискурс». Дискурс является наиболее общей категорией лингвистического производства. Человеческие существа общаются посредством большого числа способов, включая вербальный. Как правило, вербальное общение происходит одновременно и независимо от других материальных и символических способов, и именно в этом смысле мы называем лингвистический продукт (как процесс, так и результат) дискурсом. Процессы говорения, писания, слушанья и т.д. всегда являются, как утверждал Витгенштейн, неустранимыми аспектами языковых игр, конкретных практик, прорастающих с помощью слов.

Мы рассматриваем нарратив как подвид дискурса, но как вид наивысшего уровня или классифицирующего понятия в таксономии нарративных форм более низкого уровня. Этим понятием охватываются различные понятия нарратива, некоторые из них являются частными случаями наиболее общей литературной категории «жанр». Но существует и такие дискурсы, которые охватывают большое число различных субкатегорий или жанров одновременно. Прекрасным примером является экологический язык, играющий центральную роль в «озеленении» всех типов общественной и частной жизни, свидетелями чего мы являемся в последние два десятилетия. Подтипы дискурса, в которых «Зеленый язык» артикулируется, простираются от всех типов естественных до научных, моральных и литературных нарративов. Полномасштабное изучение их лингвистического и культурного базиса должно включать в себя коммуникативные типы деятельности, такие как беседа и другие символические формы личного взаимодействия (например, рассказывание старых и новых сказок, имеющих в качестве сюжетной линии какие-либо экологические истории, осуществляющиеся в местных контекстах); когнитивные виды деятельности, такие как аргументирование и рассуждение; экспрессивные типы деятельности, такие как пение и молитвы, а также создание и восприятие электронно опосредованных «текстов» (в лингвистическом и семиотическом смысле). Не все они являются нарративами.

Подвиды нарратива включают мифы, народные и волшебные сказки, правдивые и вымышленные истории и некоторые исторические, правовые, религиозные, философские и научные тексты. Каждый из этих подвидов может быть подвергнут дальнейшей дифференциации, поскольку, например, не все правовые тексты являются нарративами – некоторые анализируют правовые концепции, и было бы неестественным укладывать их в прокрустово ложе «рассказывания историй». Литературные нарративы, например, включают истории (беллетристику), охватывающие различные формы прозы, такие как роман. Имеется, однако, широкий спектр смешанных форм, поскольку нарративы представлены также в виде поэтических произведений, эпоса, драмы, музыки, фильма, балета и с определенными изменениями в визуальных искусствах. Каждый из этих видов в свою очередь включает подвиды. Роман предполагает такие жанры, как героический и рыцарский, приключенческий роман, детективные истории, записки путешественников и воспитательные романы, все они структурируются вокруг развивающегося во времени сюжета.

Чтобы обрисовать, что является с нашей точки зрения главными моментами в исследовании нарративов, мы хотели бы подчеркнуть особую значимость двух специфических свойств рассказывания историй. Во-первых, нарратив является в особой степени открытой и гибкой структурой, позволяющей исследовать наиболее адекватно такие фундаментальные аспекты человеческого опыта, как его открытость и гибкость. Эти аспекты, как правило, игнорируются гуманитарными науками. В наших собственных исследованиях мы уже пришли к пониманию того, что, например, экологический дискурс пропитан нарративными структурами, и эти структуры, и элементы, такие как жанр, сценарий, сюжетные линии, точки зрения, голос и т.п. являются чем угодно, но только не стабильными и жесткими формами. Они оказываются скорее удивительно открытыми и адаптирующимися структурами, изменяющими свою организация и форму с изменением дискурсивного контекста и лежащими в их основании социальными и (что особенно характерно для литературы) эстетическими функциями. Развивающаяся модель нарратива образовательного романа, например, может быть найдена в «зеленых» текстах, претерпевающих соответствующие изменения в зависимости от того, публикуются они экологическими или промышленными организациями, правительственными структурами, или социологами и естествоиспытателями.

Это послужило нам еще одним доводом, для того чтобы рассматривать формы нарратива как значительно лучше укладывающиеся в то, что Витгенштейн называл «грамматикой»: они являются неустойчивыми констелляциями форм жизни, которые лучше всего удается понять в рамках концепции структуры как текучих образцов деятельности и упорядочивания. Формы нарратива не существуют в качестве образцов, которые нужно наполнить конкретным содержанием; они вынуждены принимать формы под влиянием требований ситуации, в которых они оказываются. Мы предлагаем рассматривать нарративы не столько в качестве когнитивных, лингвистических, металингвистических или онтологических сущностей, сколько в качестве modus operandi особых дискурсивных практик. Термин «нарратив» обозначает различные формы, внутренне присущие процессам нашего познания, структурирования деятельности и упорядочивания опыта. Чтобы исследовать феномен нарратива, мы должны, следовательно, проанализировать эти дискурсивные практики, их культурологические тексты и контексты.

Согласно этой точки зрения существенная характеристика нарратива состоит в том, что он является в высокой степени чувствительным к изменчивой и подвижной природе человеческой реальности, поскольку является частью этой реальности. Именно это делает его важным объектом исследования для гуманитарных наук вообще и для психологических и антропологических исследований, в частности. Изучение феномена нарратива предлагает нам переосмыслить вопрос о гераклитовской природе человеческой реальности, поскольку он действует как открытая и способная к изменениям исследовательская рамка, позволяющая нам приблизиться к границам вечно изменяющейся и вечно воссоздающейся реальности. Он предполагает возможность задавать порядок и придавать согласованность опыту фундаментально нестабильного человеческого существования, а также изменять этот порядок и согласованность, когда опыт и его осмысление меняются.

Это приводит нас ко второй особенности нарратива в качестве специфической формы дискурса, к которой мы бы хотели привлечь внимание. Мы утверждаем, что вместо того чтобы быть онтологической сущностью или способом репрезентации, нарратив действует как особо гибкая модель. Любая модель в очень общем смысле слова является аналогией. Она связывает неизвестное с известным, используется для объяснения (или для интерпретации) ряда явлений путем отсылки к правилам (или схемам, структурам, сценариям, рамкам, сравнениям, метафорам, аллегориям и т.п.), которые так или иначе включают в себя обобщенное знание. Мы уже отмечали, что жанры и формы нарративного знания в высокой степени зависят от того культурного контекста, в котором они используются. Именно культурный канон делает ту или иную специфическую аналогию успешной и интеллигибельной. В то же время нарративы действуют как чрезвычайно изменчивые формы посредничества между личностными (с их специфической реальностью) и обобщенными канонами культуры. Рассмотренные под таким углом зрения нарративы являются одновременно моделями мира и моделями собственного «я». Посредством историй мы конструируем себя в качестве части нашего мира.

Для большого числа тем и проблем, поднимаемых в новом типе исследования нарратива, мир литературных текстов, язык беллетристики и поэзии, несомненно, останутся продуктивной точкой отсчета. Конечно, причина этого отнюдь не в особой страсти психологов, социологов и антропологов к литературе и искусству. Скорее дело в том, что гуманитарии должны признать: значительная часть нашего знания как о нарративных дискурсах, так и об интерпретативном мышлении базируется на длительной традиции исследований, выполняемых лингвистами, теоретиками и историками литературы, семиотиками культуры. Недавний пример – то чрезвычайное влияние, которое оказали теории Бахтина относительно дискурса романа (в них он развивает свои идеи о диалогичности, полифонии и многоголосии сознания) на исследования культуры, психологии и образования.

Есть и еще одна, возможно, более глубокая причина. Она, по-видимому, коренится в одном исключительном свойстве литературы, которое делает ее неисчерпаемым источником исследований для философской, психологической и социологической антропологии. Литература, как и все искусство, может рассматриваться (и всегда рассматривалась) как некая лаборатория, в которой возможная человеческая реальность может быть представлена и протестирована. Представление о лаборатории связано со взглядом на нарратив как на модель мира. Для иллюстрации этого особого экспериментального качества литературного мира нам бы хотелось сослаться на одну идею, которую Умберто Эко обсуждал в своих гарвардских лекциях. Эко утверждал, что каждый вымышленный мир паразитирует на действительном или реальном мире, который вымышленный мир берет в качестве основания. Когда мы входим в вымышленный мир, вызванный к жизни некоторой историей, и воображаем себя странствующими по улицам города или холмам деревни, в которых разворачивается действие нарратива, мы ведем себя так, как будто бы находимся в реальном мире. Мы делаем это, даже если знаем, что это только нарративная модель реального мира. Когда мы узнаем, что Грегор Замза, один из знаменитых персонажей Кафки, «пробудился однажды утром от беспокойного сна» и «обнаружил, что он превратился в гигантское насекомое», это, конечно, ставит нас в чрезвычайно странную ситуацию. Тем не менее рассказ «Превращение» Кафки – это пример реализма, а не сюрреализма. Главный герой повествования, а вместе с ним и читатель, видит это невероятное превращение, размышляет над ним так, как если бы оно было неким событием, возникшим в соответствии с обычными законами. Его описание не содержит в себе никаких признаков нереальности или абсурдности. Это просто трезвое и реалистическое описание того, как любой человек в нормальном мире мог бы вести себя, обнаружив, что произошло.

Эко показал, что читатели или слушатели литературного произведения должны знать многое о реальном мире, для того чтобы рассматривать его в качестве верной основы вымышленного мира. Одной ногой они стоят в действительном мире, другой – в универсуме нарративного дискурса. Но это как раз тот способ, которым обычно действуют модели. «С одной стороны, в той мере, в какой речь идет об истории немногих действующих лиц, которая к тому же происходит во вполне определенном месте и времени, вымышленный универсум может рассматриваться как маленький мир, бесконечно более ограниченный, чем действительный. С одной стороны, поскольку он добавляет у целостности реального мира (который выступает в качестве основы смысла) некоторые новые черты и события, вводит в него новых индивидов, он должен полагаться большим, чем мир нашего опыта. С этой точки зрения вымышленный универсум не заканчивается с окончанием самой истории, а продолжается бесконечно».

Эко объяснил, что делает нарративную беллетристику лабораторией для продуцирования вымышленной реальности. Как он объяснял, вымышленные миры паразитируют на действительном мире, на мире наших повседневных дел. «Но в действительности они являются «маленькими мирами», которые выносят за скобки многое из того, что мы знаем о реальном мире, и позволяют нам концентрироваться на конечном, закрытом мире, очень похожем на наш, но более бедном в онтологическом отношении. Однако, поскольку мы не можем путешествовать вне его границ, мы вынуждены концентрировать все наше внимание на этом модельном мире, глубоко исследуя все возможные и невозможные его изменения.

И, наконец, давайте рассмотрим еще один момент, взглянув на экспериментальный характер нарратива под несколько иным углом зрения. Можно сказать, что литература является зондом для исследования как действительного, так и возможных миров. В то же время она позволяет нам сделать шаг назад и исследовать, например, тот способ, с помощью которого мы вообще исследуем незнакомые, странные и угрожающие явления. Возможно, мы можем даже зайти так далеко, что заявить, что литературный и поэтический язык сам является воплощением пластичности человеческого бытия. Выступая с позиций литературной антропологии, Айзер утверждает, что литература с ее вымышленными мирами служит зеркалом человеческой способности разрушать ограничения. Она делает понятным, что сознание хотя бы иногда может перешагнуть свои собственные границы, что оно может «прочитывать» смыслы как возможности действия и выбора агентов этого действия. Литература прорывается через тот горизонт, который привычка, рутина, невежество и усталость (а часто и дискурс научной психологии) вписывают в нашу жизнь. Она несет с собой возможность человеческого выбора, который Итало Кальвино назвал leggerezza – легкостью, которую нарративное воображение может вдохнуть в pezantezza – тяжеловесность действительности.

Одна из существенных функций нарратива как искусства состоит таким образом в субъективизации мира, как называет это Брунер. Суть этой субъективизации состоит в том, чтобы сделать нас открытыми для гипотетического, для сферы актуальных и возможных перспектив, образующих реальную жизнь интерпретирующего сознания.

Тем не менее в конце нам хотелось бы подчеркнуть, что взгляд на нарратив, который мы здесь представили, как раз не ориентирован на мир литературного воображения как противостоящий миру обыденной реальности, как это обычно считается. Напортив, мы уже утверждали, что исследовательские и экспериментальные возможности нарратива сложным образом переплетены с самой нашей изменчивой действительностью – с текучим материалом и символической реальностью наших действий, сознаний и жизней. По-видимому, не последней функцией нарратива является его способность наделять человеческое существование особой открытостью и пластичностью. Таким образом, мотивом – а возможно и лейтмотивом – изучения нарративных реальностей должно быть исследование свойства предельной открытости дискурсивного сознания, а также раскрытие многоликих форм культурного дискурса, в котором оно реализуется.

(Брокмейер Й., Харре Р. Нарратив: проблемы и обещания одной альтернативной парадигмы // Вопросы философии. 2000. № 3. С. 29–42)