Глава седьмая. Эта история вскоре получила широкое распространение как лишнее свидетельство моей эксцентричности

Эта история вскоре получила широкое распространение как лишнее свидетельство моей эксцентричности.

– Миссис Хатчингс всем жалуется, что ты выскочила из сирени, как черт из коробки, и до смерти ее лошадь напугала, – сообщил мне со смаком Фред Ферри. – А чего это ты на четвереньках стояла? – спросил он с надеждой.

Естественно, я ничего ему объяснять не стала, но не удивилась, услышав, что опять дала пищу для разговоров. Так уж повелось с тех самых пор, как вскоре после нашего переезда в деревню прохожие все чаще видели меня в саду с нашей ручной белкой у меня на голове – оттуда ей легче было обозревать окрестности. И старик Адамс заверял меня, что всем им говорит, что я не такая чокнутая, какой кажусь.

Ну и потом хватало происшествий, чтобы люди могли оставаться при своем мнении. Например, когда вышли «Кошки в мае», к нам приехала телевизионная бригада с идеей снять, как Соломон с Шебой вылезают из фрамуги, носят поноски и выходят справа и слева от меня из парадной двери, чтобы приветствовать гостей. Ну, словом, все то, о чем я писала в своей книге. А произошло то, что – как мог бы предсказать любой владелец сиамов – при их появлении Шеба исчезла бесследно, а Соломон, едва увидев камеры, нырнул в купу дельфиниумов на клумбе и не пожелал ее покинуть. В надежде выманить их, я привязала кусок селедки к веревочке и еще долго после того, как Чарльз с телевизионщиками удалился в коттедж перекусить, все трусила и трусила по лужайке, волоча за собой селедку. И вдруг обнаружила, что на меня через ограду, разинув рты, смотрят местная преподавательница верховой езды и ее малолетние ученики. Естественно, едва я сдалась и ушла в коттедж, багровая от смущения, Соломон покинул дельфиниумы и, точно Нуриев, принялся исполнять на лужайке танец с селедкой. Но всадники уехали, а телевизионщики упаковали свое оборудование, и единственным плодом этого эпизода стала легенда, которую без конца рассказывали в «Розе и Короне» про меня и селедку на веревочке.

Не лучше было и когда мы купили Аннабель, нашу ослицу. Я вместо бревнышка буксируюсь вниз по дороге на заднице. Я на деревенском празднике пытаюсь катать на Аннабель детей, а она устремляется в противоположном направлении. И в деревне все еще живет память о том, как мы с Чарльзом собирались на музыкальный вечер, и тут Аннабель пропала.

Мы редко одевались парадно – это противоречило и нашему образу жизни, и нашим вкусам. Но музыкальный вечер, благотворительное мероприятие, устраивался в аристократическом доме, и одеться следовало по всем правилам этикета. Кошки были закрыты в доме, машина ждала у ворот, и мы с Чарльзом облачились в парадные одежды. Оставалось только запереть Аннабель на ночь в ее конюшне с кормушкой, полной яблок, моркови и хлеба, – задача самая простая, так как обычно она рысила за Чарльзом, который всегда задавал ей корм, и вскидывала головой, как призовой скакун. Мы оставили ее на пастбище на склоне до последней минуты, потому что вечер был летний, солнце еще светило, и было бы жестоко лишить ее всего этого раньше времени. И вот выходит Чарльз, гремя миской с угощением, чтобы привлечь ее внимание, а сам бдительно следит, чтобы никто не увидел его в смокинге. И обнаруживает, что ворота ее пастбища за коттеджем открыты, а ее нигде не видно.

Только Богу известно, кто их открыл, но мы не могли уехать, оставив ее бродить неизвестно где. Вернемся мы после полуночи, а если Аннабель окажется вне конюшни в тот час, когда захочет уснуть, то перебудит всю Долину, громогласно оповещая соседей об этом факте. Столь же очевидным было, что Чарльз ни за что не отправится на ее поиски по дорогам и тропам, пока он при параде. Так кто же ринулся вверх по склону в резиновых сапогах, подсученной до колен шифоновой юбке, с уздечкой в одной руке и миской с ужином Аннабели в другой, вдобавок придерживавшей юбку? Кто спрашивал всех встречных, не видели ли они ее?

Конечно, я, и конечно – нет. Ее не оказалось на ферме, где она жила, когда мы уезжали отдыхать. И во дворе «Розы и Короны», где она всегда могла рассчитывать на лестное внимание, когда ей взбредало в голову погулять. На этот раз все внимание досталось мне, пусть и не слишком лестное.

Я затрусила вниз к коттеджу, где Чарльз уже вывел машину на дорогу, чтобы продолжить поиски подальше от дома, и тут вдруг увидела ее на склоне – она выходила из пролома в изгороди в дальнем верхнем углу, откуда тропа вела к двум коттеджам дальше по дороге – к их задворкам. Нет, она не сбежала. Она все время была там, подглядывая за соседями – одно из любимых ее занятий, – и не снизошла вернуться, ибо Была Занята, а теперь неторопливо направлялась поужинать, когда сама захотела, с полным равнодушием игнорируя, что нам придется гнать машину вовсю, чтобы не опоздать на вечер, и что мое явление в резиновых сапогах, вечернем платье и миской с хлебом и морковью неизбежно вызовет постукивание пальцами по многим и многим лбам.

Однако, если я полагала, что теперь, когда в коттедже остались только я и две кошки, все будет забыто и меня начнут воспринимать как воплощение спокойной уравновешенности, то я скоро убедилась в своей ошибке. У меня теперь добавилось обязанностей – полоть бордюры, пропалывать дорожки, обрезать фруктовые деревья, подстригать траву по краям лужайки, – и меня осенила блестящая идея заниматься всем этим, гуляя с кошками. И все получилось. Просто поразительно, какое количество бурьяна можно выдрать с части дорожек или сколько веток укоротить сучкорезом за пять минут, не спуская при этом глаз с котенка. Беда была лишь в том, что обычно все пятью минутами и ограничивалось. О Шани я могла не беспокоиться. Она никогда не выходила за пределы сада, а если я теряла ее из вида, мне достаточно было подуть в скаутский свисток Чарльза, и она тут же с быстротой молнии устремлялась в вольеру и в кошачий дом, где, по ее мнению, Никто – даже Похитители – не мог бы до нее добраться.

Сафра, уже подросший и теперь не склонный таскаться все время за ней по пятам, был куда более крепким орешком. Сейчас он на дорожке, ведущей к калитке, возле Шани заглядывает в мышиную норку, пока я выдираю сорняки. А секунду спустя он уже улепетнул на верхний бордюр и копает там ямку, а я рядом осторожно подстригаю траву на краю лужайки. Едва он с этим покончит – а копание ямки для Сафры было подлинным искусством: копает на глубину в три четверти лапы, садится, наполняет ее до краев, оборачивается и изучает собственное извержение этой крайне интересной субстанции – воды и лишь потом забрасывает ее вытянутой лапой, будто он тут вовсе ни при чем… Ну, так едва с этим покончив, задрав хвост, ощущая себя Обновленным, он мчится по ступенькам у гаража, огибает угол и уносится по подъездной дороге. А я за ним с кошачьим крюком в руке, чтобы помешать ему протиснуться под воротами.

Кошачий крюк был домашним творением. За много лет до этого, обрезая кусты в лесу напротив, я согнула толстый ореховый прут, который секатор не взял, а проходить по тропе он мешал. Года два спустя я наткнулась на него, когда снова занялась там расчисткой. Теперь он был толщиной в полтора дюйма, а длиной футов в шесть с крюком на конце, где я его когда‑то загнула. Созданный природой пастуший посох, решила я, спилила его у основания, отнесла домой, обстругала, высушила и покрыла лаком. Прекрасная вышла палка для прогулок по холмам и для защиты одинокой женщины, или для того, чтобы отгонять собак, угрожающих кошкам из‑за калитки, или чтобы зацеплять быстро растущего котика с наклонностями открывателя новых земель. Крюк точно обхватывал его шею и настигал с расстояния, через которое дотянуться до него руками я не могла.

Он понимал, когда проигрывал. Вывертывался из крюка, возвращался и усаживался наблюдать, не пробежит ли кто‑нибудь между кустами малины, которые я, бросив крюк и схватив трехзубую вилку, всегда лежавшую возле гаража, начинала бешено пропалывать, пока через минуту‑другую он не отправлялся куда‑нибудь еще.

Вполне логично, учитывая обстоятельства. И к тому же таким способом я убирала массу сорняков, но случайным прохожим мое порхание по саду давало пищу для разных предположений. Впрочем, вскоре – не таким уж и случайным. Я начала узнавать некоторые лица, маячащие над оградой одновременно, не говоря уж о Фреде Ферри с таинственным рюкзаком на плече – он в одиночестве украдкой с изумлением наблюдал, как я перебегаю с места на место, – схвачу вилку, поковыряю землю, тут же ее брошу и как сумасшедшая помчусь еще куда‑то, все время сжимая в руке пастуший посох.

– Ничем долго не займется. Всегда вот так мечется, – услышала я как‑то замечание одного из зрителей.

– А жалко, до чего же их доводит, верно? – последовала ответная реплика. – Ну, да у нее всегда не все дома были, верно?

– А клюка‑то ей зачем? Овец, что ли, думает завести? – донеслось до меня в другой раз.

Нет, заводить овец я не думала. Как и о преемнице Аннабел и. Правда, такая мысль у меня мелькнула, но Луиза напомнила мне о той зимней ночи, когда у Аннабели начались колики и мы с Чарльзом водили ее взад‑вперед по дороге, поддерживая с боков и светя перед собой фонариком, пока она не оправилась, – и как она эффектно валилась на землю при каждом удобном случае.

– Одной тебе с этим не справиться, – заявила Луиза и была совершенно права. Не могла я и рассчитывать на приобретение ослицы коликорезистентной. А потому я отказалась от своего намерения, и трава на лугу, где стоял мой прицеп, тянулась к небу, потому что некому было ее щипать, так что мне приходилось держать ее в узде с помощью косилки, чтобы иметь возможность подогнать машину к прицепу, когда требуется. Затем я обнаружила, что всадники завели манеру въезжать на луг через пролом в изгороди в верхнем его конце, скакать по выкошенной полосе, а затем брать прыжком жердь, перегораживающую въезд. Меня это начало раздражать. Лошадиные копыта оставляли глубокие впадины, и во время дождя они превращались в жидкую грязь, которая высыхала в каменную гребенку, губительную для автомобильной подвески. А когда в один прекрасный день я увидела, что жердь сломана, мое терпение лопнуло и я повесила доску с предупреждением, что луг – частная собственность и всадники, заезжаюшие на него, в будущем будут подвергаться судебному преследованию без вторичного предупреждения.

Эффект был поразительным. Со времени эпизода Соломона и селедки миновали годы и годы. Теперь школ верховой езды стало две. И еще несколько в окрестных деревнях, которые облюбовали для упражнений наш лес. И на следующий же день после того, как я водворила доску на видное место, руководительница одной из групп появилась у двери коттеджа, чтобы извиниться, – двое мальчиков в ее группе постоянно сворачивали на луг и перемахивали через жердь. Она им запрещала, но они ее не слушались, сказала она, но теперь они прочли предупреждение, перепугались иска, и она приехала походатайствовать за них.

Иска я никому предъявлять не собиралась, сообщила я ей, а доску повесила, просто чтобы отпугнуть нарушителей, и думаю, что на луг сворачивали не только эти двое. Ну, сказала она, их мать в курсе и, наверное, свяжется со мной. После чего, крайне обрадованная, что ее школе не угрожает опасность в полном составе предстать перед судьей, она удалилась, а затем позвонила извиниться мать мальчиков – в наказание за подобное поведение она на неделю запретила им ездить верхом и предупредила, что продаст их пони, если они еще раз позволят себе подобное, и, конечно, ей крайне неловко за то, как они меня обозвали.

– Обозвали? – повторила я. – Но я никогда с ними не разговаривала. Я не знаю ваших сыновей и уверена, что по лугу скакали не только они.

Руководительница их группы сказала ей, что они ответили мне руганью, не отступала она. И даже повторила их слова, и она не допустит, чтобы они позволяли себе такие выражения с кем бы то ни было. Она пришлет их, чтобы они извинились, и не буду ли я так добра отчитать их хорошенько?

Вечером явились два мальчугана, каждый с букетом в магазинной обертке, на которые, решила я, им пришлось потратить свои карманные деньги. Потупив глаза, опасаясь посмотреть на меня, не то бы они поняли, что я совсем не та, кому они нагрубили, мальчуганы извинились, сказали, что больше не будут, и умчались вверх по дороге, явно радуясь, что избежали тюрьмы.

Так я никогда и не узнала, кого они обругали. Наверное, мисс Уэллингтон, решила я. Я легко могла вообразить, как в своей роли хранительницы Долины она попыталась бы остановить тех, кто вздумал скакать по моему лугу. Не понимала я только одного: почему она мне ничего про это не сказала? Хотя мисс У. обожала сообщать, что она сказала и что сказали ей. И всегда была готова встать на защиту правого дела. Оставалось только предположить, что они употребили такие словечки, которые она, будучи истинной леди, повторить никак не могла. А мне так хотелось узнать, что же это все‑таки было!

Лето ознаменовалось и наплывом посетителей. Читателей, которые, отправляясь через Сомерсетшир в Девоншир или Корнуолл, писали, спрашивая, нельзя ли им заехать посмотреть коттедж и кошек. Почти никто из них еще на видел Шани, и они расстраивались, услышав, что Сесс умер. Но Сафра покорял их всех, встречая будто самых близких друзей, а Шани приводила в недоумение. Она долго‑долго пряталась на кресле, вдвинутом под большой дубовый стол, потом, заметив, как Сафра купается во всеобщем внимании, выбиралась оттуда, терлась о две‑три руки, а затем, став центром общего восхищения, уползала по ковру на животе и вновь искала приюта в своем неприступном убежище.

– Но почему она ведет себя так? – спрашивали гости.

– Она принимает вас за торговцев живым товаром, – объясняла я очень серьезно (к большому, не сомневаюсь, удовлетворению Шани). – Она все время ожидает, что ее похитят.

Что было чистейшей правдой, и в один прекрасный день они вдвоем устроили достопамятный спектакль. Я угощала посетителей чаем (супружеская пара и две их дочери) и поставила на стол блюдо с сухариками. Сафра обожал сухарики, и девочки тут же положили ему один на ковер. Естественно, он куснул разок и тут же решил, что есть способы поинтереснее, чтобы стать центром внимания. Например, промчаться через всю комнату, прошмыгнуть по спинке дивана, на котором сидели гости, с громким шлепком плюхнуться на пол, а затем повторить все сначала. Все смеялись, все смотрели только на него. Сафра увлекся, и, когда, совершая смертельный номер с прыжком, угодил на сухарик, который разлетелся мелкими крошками, он совсем опьянел от всеобщего веселья. Ему положили новый сухарик, он обежал комнату, пролетел по спинке и прыгнул на сухарик уже нарочно, – и когда крошки взлетели фонтаном, его черная мордочка просияла гордостью за совершенный подвиг. Тем временем Шани, не стерпев того, что он присваивает себе всю славу, раз за разом появлялась из‑под стола, смотрела на происходящее, а затем, с успехом приковав к себе все взгляды, словно бы вдруг понимала, Какой Подвергается Опасности, распластывалась на животе и возвращалась на свое кресло.

– Любят быть в центре внимания, правда? – сказал муж, чуть не выронив чашку, когда Сафра пронесся вихрем у него за спиной и приземлился еще на один сухарик.

Бесспорно, бесспорно! Было, помнится, это в понедельник. А в среду Сафра стал центром внимания в Лэнгфорде из‑за подозрения – в какой панике я пребывала! – в том, что он перекусил сиреневым полотенцем.