И Гриега. Плюгавый урод в дешёвых тряпках идёт по улице и видит машину, большую и сверкающую, как драгоценный камень

Плюгавый урод в дешёвых тряпках идёт по улице и видит машину, большую и сверкающую, как драгоценный камень. И понимает, что у него такой никогда не будет. А ему похуй!!!

Шизофреник

Дважды два = четыре. Пятью пять = двадцать пять. Семью восемь = сорок восемь? Пятьдесят два? Семью семь = сорок девять, плюс ещё семь – пятьдесят шесть. Вот живёшь, живёшь, и вдруг оказалось, что начал забывать таблицу умножения. Я всегда верил, что если в мире и памяти есть что‑то незыблемое, то таблица умножения из числа этих вещей. И мне стало страшно: что как таблица умножения – просто начало, первый симптом общего угасания памяти. (Посмотреть литературу: сопутствует ли шизофрении угасание памяти.) Или же она забылась сама по себе, и если да, то какой в этом смысл, почему из всего незыблемого я забыл именно таблицу умножения, не всю, правда, а только ту часть, где цифры покрупнее.

Корней

У нашего завкафедрой природная склонность тонуть. Острые глаза, учёная мина и величавая осанка никого не обманывают: Дмитрий Михайлович тонет, как прирождённый камень из породы особо тяжёлых. Он не умеет не попадать в двусмысленные и просто фальшивые положения. Будто какая сила кидает его с размаху: бултых! И он знает, что так будет, и обмирает, а вокруг знают, что так будет, и посмеиваются. Человек, который собственного ротвейлера называет Кульком, не может чувствовать себя в безопасности даже в заколдованном месте за шкафом, где сотрудники пьют чай, скрываясь от невзгод и превратностей жизни. На него и портреты основоположников косятся! Винкельман в особенности.

Когда на кафедру заглядывают посторонние, мучения завкафедрой переваливают критическую отметку, и он словно машет на всё рукою, говоря себе, что лучший способ перейти минное поле – отправиться в путь пьяным. И вот, он говорит и шутит, а что‑то в его голове блокирует центры, которые должны предугадывать, как и чем отзовутся слова и шутки. Ничего себе не думает разумом своим и готов трунить и скалозубить, точно завтра конец света, и к ответу если призовут, то за другое.

Вот сегодня пришёл Виктор. Это такой всеобщий друг с добрыми глазами, приблизительно безвинно пострадавший от вертикали власти. Он главный редактор настоящего Культурного Издания По Всем Вопросам, сотрудничать в котором Принцесса отказалась в некорректной форме. («Очень уж удушлив воздух в этом свежем журнале».) У Виктора весёлые свитерки, маленькая ухоженная бородка, дар суесловия и любовь делать платонические воззвания к обществу.

И вот, он протискивается к нам за шкаф, достаёт из сумки печенье, устраивается и предпринимает попытку меня погладить. (Да что ж это такое, целью жизни, что ли, задался?) Рррр!!!

– Витя, я вас неоднократно предупреждала: он кусается.

– Наш пёсик злюка, да? – говорит Витя ласково. Руки он убирает подальше, но по нахальному блеску его глаз я понимаю, что когда‑никогда, а укусить всё же придётся. Ррррр!!!

– Видите, он этого не скрывает.

– А надо бы, – заявляет Дмитрий Михайлович. Этот меня порою чешет за ушами, если ему совсем тошно. Я не протестую. Пусть полегчает.

– Вот ещё, – говорит Принцесса. – Всегда предпочтительнее иметь дело с дурным человеком, который знает, что он дурной, чем с дурным человеком, который считает себя праведником.

– А собаки тоже делят себя на дурных и праведников?

– Все делят.

– И какое у них соотношение?

– Соотношение как у всех. Праведники не окурки, чтобы весь город был усыпан.

– Вы знаете, Саша, – замечает Виктор, – я никогда толком не понимаю ваших шуток.

– Это оттого, что я не шучу.

– Да? Вы знаете, у меня есть друг – очень хороший человек, но с абсолютно разорванным сознанием, – Виктор сокрушённо моргает. – И нервы у него поэтому не в порядке! Представляете, пришёл на днях в редакцию, совсем невменяемый, и стал – гм…

– Что стал? – любознательно торопит завкафедрой.

– Стал ломать мебель! – сообщает Виктор с уважением. – Расколотил всё, до чего смог дотянуться, да?

– Трудно вообразить, что у вас такие брутальные друзья, – говорит Принцесса. – А из‑за чего он вздурился? И почему вы о нём вспомнили? К вопросу о праведниках или к вопросу о шутках?

– И праведники шутят, – вполголоса булькает Дмитрий Михайлович, и я понимаю, что сейчас его понесёт.

– Это ведь ничего? – не понимает Виктор.

– Шутки у них злые, – объясняет Принцесса. – Сократическая ирония, что‑нибудь в таком роде. Сократ прикидывается дураком, чтобы выставить на всеобщее обозрение глупость собеседника, а праведник шутит со злом – уж не знаю, зачем. Зло посрамить?

– Я и говорю, – радуется Дмитрий Михайлович. – Понять зло можно лишь через личный опыт. А что такое личный опыт? Это всё ближе и ближе. Вот и доприближаешься до того, что станешь злом сам. Ваш друг такой?

– Хорошо зло – пару стульев расколотить, – фыркает Принцесса.

– Не только стулья, – скорбно возвещает Виктор. – Не только.

– Неужели и людей побил? – обмирает завкафедрой. – Или, не дай бог, технику? – И в его голосе слышится ужас материально ответственного лица.

– Надавать ему по роже! – выносит вердикт Принцесса.

– Такому надаёшь, как же, – жмётся Виктор.

– Вам бы следовало захватить его врасплох.

– Не так‑то просто захватить врасплох параноика.

– Да, у этой болезни масса преимуществ перед здоровьем.

– Мне его жаль, я пытаюсь помочь, – терпеливо говорит Виктор. – Не все же считают правильным осыпать человека, в порядке терапии, насмешками, да?

– Нет, – успокаивает Принцесса, – не все. Только те, у кого это получается.

Видя, что беседа на всех парах идёт не туда, наш завкафедрой достаёт заветную представительскую бутылку рома. Идея фикс: в критических ситуациях подливать в чай ром в небольших количествах – раз за разом не срабатывает, но Дмитрия Михайловича это не расхолаживает. Сам он не пьёт вообще, поэтому не понимает, что умиротворяющие свойства малых доз алкоголя – рекламная выдумка. Я хрумкаю печениной и поглядываю на Винкельмана. Винкельман поглядывает на меня. Не скажу, что ласково. Наверное, находясь в плену видовых предрассудков, считает, что собаке на кафедре эстетики не место.

– Параноики – крепкий народ, – мечтательно говорит Принцесса. – По крайней мере, хорошо мотивированный.

– Больные, глубоко несчастные, социально неприемлемые люди.

– В каком‑то старом Бонде про убийцу‑наёмника говорят: «Один из лучших: параноик, убийца, всё схватывает на лету».

– Так то Бонд, – говорит Виктор неохотно. – Вы же не станете вести себя в жизни, как герои кинофильмов, да?

– Почему?

И тут наш завкафедрой ляпает:

– Понять, что такое убийство, можно, только убив.

Принцесса смеётся. Виктор огорчён.

– Вы знаете, так можно оправдать любую гадость. Если на пузырьке надпись «яд», глупо пробовать его на вкус. Тем более что подробности о специфике и действии ядов можно прочитать в справочнике, да?

– Всё это слова, – отмахивается Принцесса. – Убивать грешно, по утрам нужно есть кашу, Волга впадает в Каспийское море. Вы не знаете, что она впадает, вам это сказали. В моём личном опыте вообще нет ни Волги, ни Каспийского моря. И чтобы узнать, куда там и что, придётся своими ногами протопать от истоков до устья.

– Ну или на лодочке, – булькает завкафедрой.

– Или на лодочке.

– И убедишься, что как сказали: «Каспийское море», так и есть Каспийское.

– Каспийское, да не Каспийское.

– Это игры, да? – говорит Виктор несколько раздражённо. – Вы в каком‑то придуманном мире существуете, кафедра эстетики. Вы ведь не можете не понимать, что происходит в этой стране, да? Я кажусь вам смешным? И этот режим – смешной? Коррупция? Нефтезависимость? Одуряющее, оглупляющее ТВ? Разгром оппозиции?

– Было что громить? – сквозь зубы говорит Принцесса.

Виктор не снисходит до суспиции.

– А вы… – продолжает он задумчиво, – вы, как честные оперативники в сериале, которые чуть ли не на «шестисотых» рассекают. Или забегут взять показания в дизайнерскую пятикомнатную квартирку какой‑нибудь тоже честной учительницы.

Он говорит очень спокойно, очень дружелюбно, очень снисходительно. С Принцессой так разговаривать не следует.

– Вот как даже игры дают повод для гражданской скорби. Дмитрий Михайлович, ты сериалы смотришь?

– Долой преступный режим! – булькает Дмитрий Михайлович. – Вся власть… Кому, кстати, всю власть, Витя? Если Новодворской, я лучше эмигрирую.

– Нет, Митя, не эмигрируешь. – Всеобщий друг смотрит с жалостью. – Закончишь свои дни в застенках на Литейном! – выпаливает он.

– Что за размер? – лениво прерывает повисшее молчание Принцесса, – шестистопный ямб? – Она поднимается, подхватывает меня. – У придуманных миров стены прочнее, чем вам хотелось бы. Они не разлетятся только из‑за того, что на большой земле одни воры ограбили других, а ту ложь поменяли на эту. Или из‑за чьих‑то ублюдочных прокламаций и такой же демагогии. Всего хорошего.

– Нет, постойте!

А‑га! Принцесса удивлённо оборачивается, и я со своего стратегического пункта под мышкой вижу, как меняется лицо Виктора: лицо человека, который позже, чем следовало, понял, что сказал нечто неподъёмное. Ага! Не суйся в волки с пёсьим хвостом! Или думаешь, есть здесь человек, который не мечтал бы обратиться к Принцессе в подобном тоне, и всё же здравомысляще воздерживался? Даже если вас целая стая, никто не спешит прыгнуть первым: знают, что у первого шансов нет вообще, да и у остальных их немного. Как мы прекрасны, когда стоим вот так, одни против всего мира, и наши глаза мечут молнии, верхняя губа морщится над зубами, и я всем телом чувствую, как вздымается бок Принцессы! Рррррррр!!!

И вот, Виктор мгновенно идёт на попятную (то есть делает то, за что Принцесса отныне будет презирать его ещё больше) и тихонько так, смирно говорит:

– Я только хотел сказать, что мы, образованные люди, несмотря на разногласия, должны… В конце концов, у нас общие враги, да?

– Всё, что вы действительно хотели сказать, – ответствует Принцесса, – вы уже сказали. У нас не может быть ничего общего, включая врагов.

– Вот как! – говорит тот и обижается. – Вы знаете, это не смешно. Вы ведёте себя, как диктатор какой‑нибудь. Диктатор, да?

– Зачем же вы ведёте себя так, как если бы считали себя мне равным?

Тут Виктор уже не знает, что сказать, только издаёт смущённые звуки. Дмитрий Михайлович на заднем плане впадает в подобающую философу прострацию: нельзя даже понять, слышал он что‑нибудь или не слышал. По его усталому, кроткому лицу блуждает улыбочка, о которой тоже неведомо, к чему она относится, – может, просто защитная реакция организма на стресс.

И вот, сердце Принцессы бьётся мне в бок гулко, ровно. Господи Исусе, как ловко она управляется! Со стороны может показаться, что всего‑то делов – говорить вслух то, чего никто вслух не говорит, но люди‑такие же живые существа, как все прочие, а между живыми существами слов недостаточно: нужен Характер, взгляд прямо в глаза. Нужно какое‑то тайное знание о себе, и вера в особую звезду на небе, и вспоённая этим знанием и этой верой смелость: не просто злоба или дурной задор.

– Вы можете ОМОНу о принципах восемьдесят девятого года рассказывать, – завершает Принцесса невозмутимо посреди молчания, – а мне не надо. Вы мне не ровня. Вы даже какому‑нибудь задрипанному губернатору не ровня. Какого отношения вы ждёте? У губернатора есть ресурс, у меня есть ум и образование, даже у Мити, – она кивает Дмитрию Михайловичу, а Дмитрий Михайлович ни жив ни мертв, – есть паршивая, но всё же кафедра. А вы всего лишь профессиональный интеллигент. Человек, который в ответ на оскорбление напишет статью, да ещё будет считать это подвигом. Ну‑ну. Успехов.

И мы удаляемся под звуки, наверное, фанфар. Во всяком случае, я всегда представлял фанфары именно так: ужас, растерянность, полная капитуляция, которые кричат молча, но всё равно во весь голос, и когда Принцесса уже не может услышать, а я слышу, наш завкафедрой говорит: «Мы встречаем призраков на наших привычных путях». Вот так вот. Чего ж это мы призраки?

К. P.

«Константин Константинович, инспектора сегодня не будет», – сообщает завуч. «А когда будет, Анна Павловна? – безучастно отзываюсь я. – То есть разве она вообще когда‑либо бывает в тот день, когда её ждут?»

– Суть её работы в том, чтобы приходить не тогда, когда ждут.

Я посылаю Анне Павловне Взгляд. Инспектирующие нас добротные тётки из роно не нравятся ни ей, ни мне, и хотя бы в этом пункте мы могли бы, кажется, сплотиться – но нет. Мы всегда врозь, всегда на баррикадах: как две маленькие оппозиционные партии, не могущие заключить союз против большого врага, настоящего хозяина страны и парламента, не столько из‑за собственных разногласий и соперничества, сколько из страха показать, чего в действительности стоит их объединённая мощь.

Кстати, это положительно влияет на рабочий процесс. Когда два человека, которые друг друга терпеть не могут, трудятся бок о бок над Общим Делом – если, конечно, они профессионалы, – их подспудная вражда воздействует с силой допинга – а ловя в чужих глазах, как в зеркале, блеск этой наркозависимости, они становятся ещё упорнее, ещё изобретательнее.

– Роно постоянно запрашивает, когда мы введём в программу достаточное число актуальных предметов и спецкурсов. Константин Константинович, вы не передумали?

– Актуальные предметы и спецкурсы? Они считают, что у нас мало актуальных предметов?

– Это они так намекают, – говорит Анна Павловна. Я молчу. Мы оба хорошо знаем, на что намекает роно. В нашем элитном пансионе есть всё – китайский язык и петербурговедение, – всё, кроме основ православной культуры.

Лично я бы не стал упираться и второй год веду с Конторой неплодотворную переписку, объясняя, что преподавание основ православия в школе сокрушит православие как ничто иное. Контора же, ненавидя эксперименты и откровенно труся, затаённо верит, что у Бога есть свои неучтённые ресурсы, и мы, пожалуй, допреподаёмся до того, что православие, вместо того, чтобы сокрушиться, непобедимо окрепнет.

– Может, ввести настоящий, радикальный Закон Божий? – фантазирую я. – Пригласим попа позамшелее, часовню откроем… Разрешат нам часовню?

– Легкомысленные шутки не облегчают решение трудной проблемы.

«Ещё как облегчают», – думаю я. «Ты и впрямь способен попа привести», – думает Анна Павловна.

– И вы, и я уже учились в школе с Законом Божьим… пусть и своеобразным. К чему хорошему это привело?

– Так может, этот будет получше того?

– С каких пор вы хотите экспериментировать?

Крыть нечем. Кто мне даст экспериментировать?

(Китайский язык не в счёт.) Но и роно нужно бросить очередную кость – пусть не ту, которую просят.

– Может быть, современное искусство? – предлагает Анна Павловна, и впервые на моей памяти её голос звучит неуверенно. – То, что называется Contemporary art.

– Никакого Contemporary art, пока я жив, – говорю я.

Я всегда умел – свихнулся бы давно, если бы не умел – отделять работу от личного, но только не в этом случае. Пусть огнедышащий зловонный дракон Contemporary art берёт мои крепости штурмом, не оставив в них ничего живого – ни дыхания, ни травинки; с поля последней битвы мой истерзанный труп не замашет ему радостным белым флагом. Ни в чём я не чувствовал так близко дыхания ада, ни с чем рядом так откровенно не сознавал, что не хочу попасть в ад.

– Возможно, кино? – предлагаю я судорожную попытку компромисса.

– Спецкурс по истории кино?

– Нет, нет, не по истории. Что‑нибудь более, – я выписываю руками нечто округлое, – востребованное. Фестивальное?

– Можно устроить, – задумчиво соглашается Анна Павловна. – Это действительно можно устроить. Конечно, мы не будем пропагандировать наиболее скандальные образцы…

Мы таращимся друг на друга, гадая, как выглядят образцы фестивальных скандалов. Вероятно, что‑то вроде Тарковского. С облегчением я думаю, что давно умерший Тарковский теперь числится в разделе истории кино, каковой я отверг. Я отворачиваюсь, чтобы завуч не смогла прочесть мои мысли: мы никогда не обсуждали специально наши вкусы, но почему‑то я уверен, что хулу на Тарковского она не простит. Интеллигенция вечно находит Духа Святого себе по плечу.