И Гриега. Между стендом с памперсами и стойкой с костылями стоит манекен

Между стендом с памперсами и стойкой с костылями стоит манекен. Вид которого одновременно пугает обилием травм и взбадривает. (Всё лечится; все лекарства есть здесь, под рукой, в нашей аптеке.) Череп его покрывает ловко скрученная из бинта шапочка. Щека заклеена пластырем. На носу сидят солнцезащитные очки – но понятно, что не в качестве солнцезащитных. А чтобы скрыть какое‑то жуткое повреждение глаза. Шея – в жёстком воротнике‑корсете. Одна рука в гипсе, другая опирается на палку, оба колена замотаны эластичным бинтом, на левом поверх бинта ещё сеточка. Даже футболка на нём какая‑то сиротская, пострадавшая от капель йода.

Манекену б, бедняге, где‑нибудь присесть, а ещё лучше – прилечь. Может, даже на больничную койку. Он стоит, терпит. Интересно, работники аптеки как‑нибудь его называют: Ваня, там, Петя. Лично я дал парню имя Земеля. Оно как‑то сродни всем этим бинтам. И повязкам.

Я часто ходил в эту большую круглосуточную аптеку, особенно по ночам. Выписывал круги по залу, постоянно – словно что‑то тянуло – оказываясь перед Земелей. В этом заведении он начинал казаться единственным живым и страдающим существом: работники были ограждены от сторонней жалости своими белыми халатами, а покупатели… Ну, человек в функции покупателя. Жалости не вызывает никогда.

Земеля, Земеля, кто ж тебя так? (Глупый вопрос. Кто угодно. «В ножки кланяюсь всем, кто не собирается немедленно меня зарезать», – говорил один мой знакомый до того, как подох, получив в башку кастетом.) Стенд с памперсами перетекал в полки с детским питанием. А за ними начинались безбрежные шампуни и всякое такое, чтобы не выглядеть засранцем. А ведь ты им всё равно выглядишь, на этом, гм, фоне.

Тут я увидел. Как в моём направлении топает охранник. И понял, что сейчас. Мне в ультимативной форме предложат убираться прочь. Стало обидно. В этой аптеке я пока что ничего не скрысил, а в отчётный момент даже и не примерялся. Может, и вовсе не примерюсь. Приятно иметь под боком хорошую незапалённую аптеку.

– Вам помочь?

– Помочь сделать что? – уточнил я.

Был бессмертный стремящийся к нулю шанс. Что охранник окажется чем‑то большим, чем простой алгоритм в униформе. (Сложный алгоритм, ха.) Хотя бы пошутит. Его тусклая рожа и отсутствующие глаза уже предоставляли полную информацию, но я ждал чуда. Потому что должно быть так, чтобы раз. На миллион. Охранник, снаружи неотличимый от других охранников, внутри был устроен как‑то иначе.

– Давай, парень. Либо ты покупаешь и уходишь, либо ты уходишь просто так. Ключевое слово – «уходи», ясно?

– Спасибо, что не «убирайся».

– Шевелись.

Шанс стремился к нулю так усердно, что достиг его. Вопреки математике. В которой стремящееся к нулю стремится всегда. Хотя, кажется, я перепутал ноль с бесконечностью.

– Зря вы так, дядя. – Он был мой ровесник, но действительно натуральный дядя и член общества. Успевший даже выполнить демографический долг – вон кольцо на пальце. У таких жёны и дети заводятся синхронно.

– ШЕВЕЛИСЬ.

– Да шевелюсь, шевелюсь. – Меня так и подмывало спросить. К нулю он стремится или к бесконечности. Но про алгоритмы я хорошо помнил. Что процесс применения правил к исходным данным у них вполне однозначен. Как и сами правила.

Я вышел на улицу, надел очки, посмотрел на небо, снял очки. Старине Земеле не приходится выкручиваться: пасмурная погода, вечер, ночь – он стоит в своём уголку, и никто не вяжется к чёрным стекляшкам. А на мне они, как клеймо Каина. Благодаря поганым книжонкам и журнальчикам теперь все знают, что. В отсутствие солнца тёмные очки носят Не Просто Так. Вечером в очках идёшь до первого голодного мента. Но без очков чувствуешь себя голым.

Вот, кстати, разница между пьяным и вмазанным: пьяный думает, что никто не видит, что он пьяный, – тогда как все это прекрасно видят; а торчок думает, что все видят, что он вмазался, – хотя этого не видит никто.

Размышляя, я пошагал себе. Навстречу шла компания семинаристов. Ну, наверное, это были семинаристы, молодые и в чёрных таких щегольских рясах. Или как назвать. (Я знаю слово «епитрахиль», но вряд ли оно сюда катит.) Они улыбались и переговаривались, семинарский шик во всей красе: пушистые волосы, золотые перстни, недешёвый запах туалетной воды. Семинаристы всегда сильно душатся. Возможно, мне попадаются одни и те же, но я. Привык думать «семинарский шик» обо всех скопом. Как, например, думают и говорят «университетский снобизм». Думать посредством клише по‑настоящему удобно. Быстро, логично, общеприемлемо. И нельзя сказать, что велик риск промахнуться.

Зачем‑то разворачиваюсь и иду следом. Меня обуревает жажда деятельности. Находись я сейчас дома, кинулся бы делать ремонт и через двое суток закончил. Окажись под рукой митинг – принял бы посильное участие в мордобое. Горы готов свернуть. И шею тоже. Чья это одухотворённая морда в мимолетящей витрине? Чьи это козырные ботинищи? Я внимательно посмотрел. Сперва на отражение ботинок, потом – собственно на ботинки. Один мой знакомый (надо узнать, не подох ли) верил в то, что отражение, в отличие от объекта, не перестаёт существовать. Человека, вкупе с его обувью, давно нет на свете, а оно блуждает. В глубине всех зеркал, мимо которых тот когда‑либо проходил. Парня не оторвать было. Так он прилипал ко всякому древнему зеркалу – может, прадедушку своего искал, или Пушкина. Там же до дури этих отражений, если он прав, и не каждое выманишь. На дудочку, свист или волшебное слово.

И семинаристы куда‑то делись.

Корней

Какой‑то молодой глупый пудель, привязанный у булочной, плакал и кричал: «На помощь!» Я хотел подойти и объяснить, что хозяева как вошли в лабаз, так и выйдут, а питающихся пуделями бомжей Боженька сегодня пронесёт мимо – да и не жрут они таких мелких, а если всё же жрут, то не средь бела дня. Но Принцесса потащила меня прочь. Не дёргай ты поводок, дура! Куда опаздываешь? Прямо, всё прямо, как вороны летают… Брррр. Путь Дао – это путь кругами и зигзагами: туда отбежал, здесь понюхал; идёшь, куда случай повёл, а вечером всё равно обнаруживаешь себя на родном диване, но умудрённого, и в сон клонит. Не понимаю, что значит «опоздать» и возможно ли такое вообще. Можно прийти куда‑то не туда, но если уж пришёл куда собирался, то ведь пришёл? Находишься в том самом месте, которое значилось в твоём плане. Оно не изменилось. Как бы оно могло измениться, сгореть разве? Ну и зачем в пожар лезть?

После злополучной поездки на дачу Принцесса день ходила злая, а на второй позвонила по телефону, который дал ей Антон, – и хотя разговаривала самым ледяным университетским тоном, о чём‑то договорилась. И вот, теперь несёмся. По улице – неслись, через парк – неслись, в развозку – влетели. Не успел моргнуть – стоим на лестнице. Лестниц таких я ещё не видел, разве что в Институте культуры. У нас подъезд приличный, у нашей мамы – очень приличный, но здесь я начал постигать, что такое «парадная». Всё мраморно! Блещет! Широко так, что перил не видать! Мы с Принцессой глянули друг на друга, и я сделал хвостом «гм». Принцесса только нос повыше задрала.

Дверь открыл высокий мужик в чёрном. Глаза у него были широко поставленные и откровенно жёлтые. Подбородок тяжёлый. На подбородке шрам. Тать не тать, да на ту же стать.

«На черта ему библиотека», – подумали мы.

– Прошу.

В этих хоромах можно было потеряться. Не заплутать или заблудиться – чего уж, места и воздуха много, мебели мало, – а почувствовать себя Потерянным. Вот в лесу, например, в лесу столько всех и всего, что и заблудившись, не почувствуешь себя одиноким. А здесь даже не знаю, как: будто в нехолодном снегу. И лежит этот снег во все стороны, без следов и движения, и все запахи умерли, кроме хозяйского одеколона.

И вот, дошли наконец куда‑то, разместились. Принцесса подумала и устроила меня рядом с собой. Я сидел смирненько. Поцарапаешь такому кожаный диван – так и самого на новую обивку употребят.

– Вероятно, имеет смысл внести уточнения, – говорит Принцесса. – Вам нужен просто первый ряд всемирной литературы, или полная библиотека по какому‑то периоду, или что‑то узкоспециальное?

Тать сидит напротив нас, тоже на кожаном диване, но так далеко, что чую я его лучше, чем вижу. Вроде как разглядывает нас и ухмыляется. Ноги вытянул, ботинки сияют. Как это он по собственной квартире в ботинках ходит?

– Алексей Степанович?

– Называй меня Лёха.

– Не тычьте мне, пэтэушник!

Ой, подумал я. Ой. Ой.

– Откуда я узнаю, что мне нужно, пока этого не увижу? Собирай с нуля, как для себя. По ходу разберёмся.

Принцесса делает глубокий вдох. (Мама всегда учила нас делать Глубокий Вдох, если что не так. Правда, ещё она учила считать после Вдоха до десяти и всё это время улыбаться. Но это несущественные детали.)

– Ювелирка – дело трудоёмкое. Шлифуют те камни, в ценности которых уверены, понимаете?

– Понимаю. Ты ещё не решила, алмаз я или булыжник.

– Не тычьте мне!

– Это проще, чем ты думаешь.

Удивительно мягкий у татя голос: неторопливый, ленивый. Ненаигранно спокойный. Не такой, как бывает у Принцессы, когда та силится самоё себя утихомирить.

– Хорошо, зайдём по‑другому, – говорит Принцесса сквозь зубы. – Сколько места вы отвели под книги?

– Сейчас покажу.

Мы идём вдаль, чтобы наконец оказаться в пустом, если не считать пустых книжных полок, зале. Наособицу стоял старинный книжный шкаф, а в шкафу – эти переплётики я узнал, получил однажды таким по заднице. Брокгауз это был, вот кто.

– А‑га, – говорит Принцесса. – Прекрасно, начнём со словарей. Даль, Фасмер, Срезневский, РБС… Фразеологический… Орфоэпический… Иностранных слов… – Её глаза разгораются. – А словарь братьев Гримм не хотите? – Она благоразумно умалчивает, что в словаре братьев Гримм тридцать два тома и триста пятьдесят тысяч слов, и то издание, которым пользуется, всё проклиная, она сама, набрано готическим шрифтом. – Потом античка… Ну здесь немного, полок двадцать, если с позднейшими историками… – Принцесса (ей уже жарко от радости) снимает свитер. – Без позднейших историков никак нельзя, – добавляет она. – Хотя бы Гиббон, Моммзен, – она осекается, что‑то вспомнив. – А какая у нас смета?

– Смета не ограничена. Ну‑ка, покажи наколку.

На предплечье Принцессы вытутаирована надпись NOT FOR SALE. Когда наш супруг её увидел, то просто взбесился. Мама тоже взбесилась, но по‑другому, из‑за татуировки в принципе. Супруг, тот вник в суть и отчего‑то почувствовал себя оскорблённым. Объяснять, правда, ничего не стал, но уж так смотрел… Ядовито. И с обидой.

– Нравится? – спрашивает Принцесса, подтягивая рукав.

– Ничего. А это правда?

– Я никогда не лгу.

Тать ухмыльнулся и промолчал. Когда мы, уходя, уже спускались по лестнице, он окликнул с площадки:

– Эй, Принцесса!

– Либо «эй», либо «принцесса», – говорит Принцесса не оборачиваясь. – Что‑то одно.

– Начинаем послезавтра. В пятницу, тринадцатого.

Она всё‑таки обернулась.

– Пятница, тринадцатое?

– Люблю этот день. Он приносит удачу.

– Что ж, – говорит Принцесса медленно, – вам понадобится.

Принцесса ещё долго кипела. «Корень, а ты заметил, как пэтэушник подстрижен? А рубашечка?»

«Чего, – подумал я, – Армани?»

– Армани не Армани, а только кто сейчас наденет шёлковую приталенную рубашку? Лёха он, видите ли! Да у тебя и на лбу написано, что ты Лёха, а не Дэвид Боуи! Скажи, Корень, он ведь подстрижен, в точности как Боуи на той обложке семьдесят шестого года, правда?

«А что, – думаю я, – это плохо?»

– Если сам Боуи – не плохо. А если, «как Боуи», и при этом Лёха, – ну?

«Чего "ну"? Ой, гляди, палочка!»

– Куда?! Корней, не смей в лужу! Не трогай, она грязная! Не лезь, дурак, глисты будут!

«Сама дура!»

– Ты меня будешь когда‑нибудь слушать? Я с кем вообще разговариваю? Я вот думаю, были же примеры в истории, может, он действительно облагородится?

«Ага. Но зачем ему братья Гримм?»

– Правильно, сейчас он разбогател, а в следующем поколении просветится, а ещё в следующем – научится извлекать из просвещения радость. Следующее после следующего – это внуки, так? И у меня дед почти в лаптях ходил…

«Братья Гримм‑то зачем?»

– Съездим в Крупу, с жучилами поговорим… Да не прямо же сейчас, тупица! Куда ты тянешь?

И вот, приходим домой, там Гарик. Смотрю: опухший какой‑то, синячищи – били его, что ли? Супруг наш тучей принахмурился, а Гарик, когда брат мрачный, всегда начинает кривляться. В обычный день один неохотно спрашивает, другой ещё неохотнее отвечает, и оба горят надеждой поскорее разбежаться. А в неудачный словно радуются, что друг друга изводят. «Если бы я не обещал матери за тобой приглядывать…» – начинает старший. «То давно сдал бы во вторсырье», – отзывается молодой. «Теоретически у меня мог быть сын твоего возраста…» – «Повезло же кому‑то не родиться».

И вот, беседуют они таким манером, тут мы. В кои‑то веки нам обрадовались. Но ненадолго.

Слово за слово, и наш супруг фырчит уже на два фронта.

– Гарик, ты как? – спрашивает Принцесса.

– У него всегда всё в порядке, – вмешивается супруг. – Чёрт его не возьмёт, а Богу не надо.

– Ага, – куражится Гарик. – Я – лицо, которое не успело принять участия в преступлении по независящим от него причинам.

– В каком преступлении?

Гарик делает широкий жест.

– В жизни. В Покупании, Пожирании и попутном Истреблении. В том, что твой муженёк считает долгом перед Цивилизацией.

– Всё идёт к тому, что мой долг перед цивилизацией – поскорее купить шпалер.

Принцесса поднимает брови, Гарик фыркает.

– Шпалер? Кто так сейчас говорит?

– Нет, пусть, – заступается Принцесса за родную речь. – Это хорошо, когда много синонимов. В английском сленге и того нет, всё gun да gun.

– Очень даже есть, – говорит Гарик. – Gun – вообще не сленг. В сленге говорят steel и heater. Это как раз будет «ствол» и «шпалер».

– А «волына» как будет?

– «Волына» будет piece. А ещё есть gat для револьвера и bitch для крупнокалиберного обреза. В общем, у них больше.

– Piece в смысле «кусок»? – интересуется Принцесса.

– Ну да. Heater‑ «поддаватель жару», steel – понятно. A y нас «железо» – это механизмы всякие: машины, там, компьютеры. Чудно?

– Ну и зачем тебе, Костя, heater?

– Пригодится, – отвечает наш супруг холодно. Лингвистические пояснения он слушал внимательно, а теперь делает скучные глаза и играет часами. Есть у него такая привычка: он даже ремешок не плотно затягивает, чтобы часы свободно ездили по руке над кистью.

– Скучаешь по опасности?

– Нет. Но ясности не хватает.

– Никогда бы не подумала, что ты смотрел этот фильм. А про уровень ущерба помнишь?

Наш супруг кивает.

– Уровень ущерба? – спрашивает Принцесса официальным важным голосом.

– Все убиты, – отвечает он.

– Это Бонд, что ли? – спрашивает Гарик. От него отмахиваются.

– А какой там Макс фон Зюдов! – восклицает Принцесса.

– Да. «Кондора я прошляпил, значит, Вике бесплатно».

– Только жаль, что так смешно заканчивается, – говорит Принцесса с грустью. – Пойти за справедливостью в газету – это финал для чёрной комедии, или какая‑то уж абсолютная драма.

– А куда ему было идти?

– Фон Зюдов ведь сказал, куда.

– Ты не понимаешь, милая. Этот человек не был убийцей, его и не растили в убийцы. Он сидел и анализировал книжки.

– Но ведь у него получилось?

– Один раз, милая, один раз.

– Там таких разов за три дня ‑

– Я это и имел в виду. Даже самые насыщенные и удачные три дня – далеко не вся жизнь.

Гарик обмякает на диване и начинает похрапывать. Лицо становится потерянным, как у избитого ребёнка. Я пристраиваюсь поближе, слушаю, как стукает Гариково сердце.

– Скотина, – говорит наш супруг без выражения. – Придётся везти.

– Не о везении речь. Я о Кондоре. Это вопрос призвания. Сидел, анализировал книжки – а потом события показали, кто он такой на самом деле. Оставь, пусть спит.

– Незачем его приваживать. Эта публика так и норовит подохнуть на чужой жилплощади.

– Костя, – говорит Принцесса сухо, – он же твой брат.

– О своих сёстрах вспомнить не хочешь?

– Они всего лишь единокровные. А потом, ты сравнил брата с сестрою.

Они без радости смотрят друг на друга, и Принцесса сквозь зубы замечает: «В конце концов, это не моё дело», а супруг сквозь зубы ответствует: «Совершенно верно».

Не дожидаясь продолжения, я скоренько убрался прочь. Пошёл в кабинет, и уже на том диване, завернувшись в плед, сделал попытку. Проанализировать. Платок, Лёху, мотивы молодого маминого гада. Анализировал‑анализировал, да и забылся в объятьях Морфея. Как‑то это сопряжено.

К. Р.

Мерзкий человечек. В тёмных очках.

Да, признаю, что проклятые очки лишили меня всякого равновесия. Даже при ослепительном, всё оправдывающем солнце – на белых пляжах, в белых горах – я кошусь на них с подозрением и опаской; этот же шут гороховый стоял посреди серенького, больного близким дождём дня. Север, осень, деклассированная молодёжь – и он.

О, конечно, если смотреть вскользь, бездумно, самый обыкновенный. Средних лет, средней комплекции, среднего всего. Лицо кому‑нибудь (вскользь, бездумно) показалось бы даже приятным. Высокий лоб, ровный нос, ровный подбородок. Но рот… рот сжат в шнурочек и скошен… И эти огромные очки как будто прямо надо ртом… Плохо прикрытые, плохо прилаженные к лицу, были в них Умысел, Злокозненность.

Он прошёл мимо, на ходу дёрнулся и как‑то странно кивнул – не как знакомому или смутно опознаваемому соседу, а со слабой угрозой, с намёком – и что‑то буркнул сквозь зубы. Я всё ещё глядел ему вслед, когда он резко изменил направление и кинулся в кусты. Сперва из кустов – шуршал там, шевелился – он смотрел на меня, потом, обнаглев, высунулся и уставился в упор.

А! Гляди, гляди – дыры не прожжёшь! Я чувствовал ярость, впервые отчётливо понимая, какое же это весёлое и холодное чувство, сродни зимним снежным забавам. Мороз обжигает щёки, снег – руки, а внутри горишь, горишь. И так‑то радостно, так легко на душе, так светло. Я поднял руку, изображая пистолетик, прицелился и громко крикнул: «Паф!» Может, стоило крикнуть: «Бэнг‑бэнг!», – но вышло неплохо.