Выход из мальтузианской ловушки

рис. - Три выхода из малтузианской ловушки (http://img-fotki.yandex.ru/get/4133/84706156.7/0_b48d2_e60ca266_L).

Альтернативная гипотеза, объясняющая генезис институтов и их эволюцию, состоит в следующем. Мальтузианский режим роста, в котором находились все страны до XVI в., характеризовался среди прочего низким неравенством доходов. Собственно говоря, нера­венство и не могло быть существенным, так как при среднем доходе порядка 500 долл в год на душу населения (в долларах 1990 г.) рост неравенства был связан с ростом доли населения, находящегося ниже прожиточного минимума. При предположении, что прожиточный минимум составлял половину среднего дохода, получается, что кри­тический или максимально возможный уровень неравенства, дости­гаемый без вымирания населения, примерно соответствует коэф­фициенту Джини на уровне менее 50% (inequality possibility frontier) (Milanovic, Lindert, Williamson, 2008). Если фактический уровень нера­венства превышал критический, население просто переставало расти или даже сокращалось (в результате снижения рождаемости и роста смертности). В мальтузианском режиме роста, когда богатство и мощь страны определялись численностью жителей и армии, это чаще всего означало поражение в будущей войне. Успех же страны выражался в быстром росте населения - как в Китае при императоре Цяньлуне, правление которого (1736-1795) ознаменовалось небывало быстрым ростом населения (доля Китая в мировом населении увеличилась с 23% в 1700 г. до 37% в 1820 г. (Maddison, 2008)). В моделях с эндогенным техническим прогрессом А зависит от темпов нако­пления капитала (инвестиции в НИОКР и инновации ускоряют технический прогресс), так что более высо­кий уровень инвестиций ведет к ускорению роста не только из-за повышения капиталовооруженности, K/L, но и в результате повышения технического уровня производства, A.

Незначительное неравенство обеспечивали коллективистские институты, прежде всего община, но также и государство, руковод­ствовавшиеся «азиатскими» ценностями - приоритетом интересов коллектива над интересами индивидуума. А незначительное неравен­ство означало низкую норму сбережений и инвестиций (так как бедная часть населения физически не могла делать сбережения), что созда­вало порочный круг: низкие сбережения и инвестиции ^ низкая и не повышающаяся капиталовооруженность ^ низкая и не растущая про­изводительность труда ^ низкая норма накопления. Даже если про­изводительность труда и/или норма накопления по какой-то причине и возрастали, вступал в силу другой механизм: ускорение роста населе­ния при повышении уровня жизни, «съедавшее» повышение капитало­вооруженности и производительности труда.

Попытки выйти из мальтузианской ловушки предпринимались не раз, в том числе и в Древней Греции, и в Риме, и в Византии, но, видимо, они вели только к поражениям этих стран в войнах с более примитивными, но и более приверженными «азиатским» (общинным, коллективным) ценностям захватчиками. Разрушение традиционных (общинных) институтов и приоритетная защита интересов индивиду­ума, а не общины вели к росту доходного и имущественного неравен­ства, что позволяло увеличить сбережения, инвестиции, капиталовоо­руженность и производительность труда, но лишь ценой поляризации общества, замедления роста и даже сокращения численности населе­ния - основы могущества наций в мальтузианском режиме роста.

«Великая цивилизация не завоевывается извне прежде, чем не разрушит себя изнутри», - отметил американский историк У. Дюрант о Римской империи (Durant, 1980). Этот диагноз, видимо, может объ­яснить падение и многих других амбициозных цивилизаций, в кото­рых индивидуальные права ставились выше коллективных интересов, что давало простор для роста неравенства доходов, подрывало соци­альный мир и снижало число рекрутов, что вело к агрессии со стороны менее развитых, но более сильных в военном плане соседей.

Такой эксперимент при низком уровне доходов мог быть успеш­ным только случайно - нужно было, чтобы два-три столетия драмати­ческих социальных перемен с ростом неравенства и крайней бедности не привели ни к разрушительным внутренним бунтам, ни к ослабле­нию государства и иностранному завоеванию. И, похоже, такая слу­чайность превратилась в действительность в Англии в XVI-XVIII вв., в период огораживания, а затем и в остальной Северо-Западной Европе. Механизм выхода Запада из мальтузианской ловушки начиная с XVI в. был совсем не уникальным (попытки выхода предпринима­лись и до этого). Уникальным, однако, было то, что Запад смог про­держаться два-три века, не будучи завоеван соседями с более традици­онными институтами, - до тех пор, пока производительность труда не выросла к началу XIX в. более чем в два раза, - с соответствующими последствиями для военной мощи.

Многочисленные факты подтверждают такую гипотезу. Несмотря на ускорение роста производительности труда в 1500-­1800 гг. В Великобритании (до 0,2% в год, так что за три века подушевой ВВП более чем удвоился), уровень жизни населения (потребление) не повысился. «Самый важный стилизованный факт состоит в том, - пишет об этом Дж. Голдстоун, - что у нас нет никаких свидетельств сколько-нибудь значительного повышения материального благосостояния среднего работника нигде в мире до 1830 г.» (Goldstone, 2007). Даже в Англии, переживавшей промышлен­ную революцию, реальные заработки на самом деле даже сократились в 1500-1800 гг. (Saito, 2009). Это косвенное подтверждение гипотезы растущего неравенства в эпоху огораживания и первоначального нако­пления капитала, которое привело к кардинальному росту доли сбере­жений и инвестиций в ВВП с 6% в 1760 г. до 12% в 1831 г. (Galor, 2008). Это также согласуется с тем фактом, что еще в XVIII в. уровень жизни в Китае был сопоставим с европейским: по уровню здравоохранения и санитарных условий, медицины, калорийности питания, продолжительности жизни, внутреннего потребления Китай не уступал главным европейским странам (Pomeranz, 2000).

и санитарных условий, медицины, калорийности питания, продолжи-тельности жизни, внутреннего потребления Китай не уступал главным европейским странам (Pomeranz, 2000).

Кардинальное перераспределение собственности (земли) в Англии и отсутствие такого перераспределения в Китае видно из данных о величине фермерских хозяйств: в Британии их средний размер увеличился с 14 акров в XIII в. до 75 акров в 1600-1700 гг. и до 151 акра в 1800 г., тогда как в Китае он снизился с 4 акров в 1400 г. до

3,4 акра в 1650 г. и до 2,5 в 1800 г. (в дельте Янцзы - с 4 акров в 1400 г. до 2 акров в 1600-1700 гг. и до 1 акра в 1800 г.). В Китае растущему сельскому населению предоставлялась земля за счет существующих владельцев, в Англии, напротив, фермеры сгонялись с земли и превращались в пролетариев (Brenner, Isett, 2002, table 1). Доля городского населения в Англии повысилась с 6% в 1600 г. до 13% в 1700 г. и 24% в 1800 г., в то время как в Китае она сократилась с более 20% в XIII в. до всего лишь 5% (!) в начале XIX в. (Brenner, Isett, 2002, table 4).

В XVI-XVIII вв., таким образом, Европа и Китай (да и весь Юг) разошлись не столько в динамике потребления, сколько в динамике имущественного и доходного неравенства, сбережений и инвестиций. В Англии к 1800 г. две трети работников были уже пролетариями (работающими по найму), а в Китае - только 10% (Pomeranz, 2008).

По наблюдению Р. Бреннера и К. Айсетта, в Англии «экономические фигуры, распространенные в дельте Янцзы, такие, как крестьяне-соб-ственники и землевладельцы, получающие ренту с помощью внеэкономического принуждения, преобладали в средневековый период, но затем сошли с исторической сцены... Главные агенты в экономике, особенно фермеры-арендаторы, теперь хоть и владели средствами производства (сельхозинвентарь, скот и прочее), но были отделены от условий своего собственного полного экономического воспроизводства, именно от земли» (Brenner, Isett, 2002, p. 614).

Издержки такого перераспределения собственности и повышения неравенства были исключительно высокими - продолжительность жизни в Англии снизилась с 35-40 лет в конце XVI в. до 30-35 в начале XVIII в. Темпы роста населения упали с 0,7% в 1000-1500 гг. до 0,4% в XVI в. и до 0,3% в XVII в., прежде чем выросли до 0,9% в XVIII в. и XIX в. Для 29 западноевропейских стран соответствующие цифры составили: 0,8; 0,3; 0,1; 0,5 и 0,7% (Maddison, 2008).

Но и переориентация всей экономической машины с потребления на накопление стала, несомненно, крупнейшим социальным изменением за тысячелетия. Ведь прежде, до XVI в., доля сбережений и инвестиций в ВВП едва доходила до 5% и была едва достаточна для возмещения изношенного основного капитала и создания новых рабочих мест для растущего населения.

Египетские пирамиды, Великая Китайская стена и прочие масштабные сооружения древности, конечно, поражают воображение, но, похоже, вполне могли быть построены при норме сбережений порядка 5% ВВП. Оценка стоимости строительства пирамиды Хеопса сегодня (на которую пошло бы почти столько же бетона, сколько на плотину Гувера в Неваде (в долларах 2012 г. она оценивается в 729 млн долл.)) варьирует от 250 млн до 5 млрд долл. (How Staff Works Express, 2012; Wolchover, 2012). ВВП же Египта в первом тысячелетии нашей эры (более ранних данных нет) составлял порядка 2,5-2,7 млрд долл. В ценах 1990 г., т.е. почти 5 млрд долл. В ценах 2012 г. Если даже взять верхнюю оценку стоимости строительства (5 млрд долл.) и принять, что пирамида и правда строилась всего 20 лет (сейчас считают, что дольше), то на строительство как раз должны были уйти все национальные сбережения при норме сбережений 5%. Конечно, основной производственный капитал - ирригационные сооружения, при том что весь национальный фонд сбережений съедался строительством пирамиды, деградировал, и, согласно одной из теорий, истощение ресурсов Египта для постройки великой гробницы фараона привело к ослаблению государства и падению Четвертой династии. Ну так, по одной из теорий (Нуреев, 1993), это и есть имманентный цикл развития азиатского способа производства: использование всех сбережений деспотом на войну или строительство культовых сооружений ^ деградация ирригационных сооружений и падение уровня жизни ^ восстание или иностранное завоевание, ведущее к появлению новых правителей, которые до поры до времени тратят сбережения на производственные инвестиции, но затем снова начинают тратить их на войну или на строительство пирамид.

_______________________________________________________________________________

Падение качества общества > снижение влияния общества на управление > приход к власти деспота/олигархии > растрата национальных фондов на войны, культ (например потребления) или роскошь > деградация произвосдтвенных мощностей и сельского хозяйства > катастрафическое падение уровня жизни > восстание и/или иностранное завоевание > формирование нового правящего класса вкладывающего национальные фонды в инвестиции > рост благосостояния общества > падение качества общества...

На строительстве Великой Китайской стены во времена Цинь Шихуанди (221-210 гг. до н.э.), первого императора, объединившего страну и начавшего строительство Стены, работало, как утверждается, около 1 млн человек (Cent, 2012; How Many People, 2012) при тогдашнем населении в 20 млн человек (Duan Chang-Qun et al., 1998), т.е. около 10% рабочей силы (что приблизительно соответствует норме накопления в 10%). Но такое было возможно, видимо, только в течение нескольких лет, после чего наступило разрушение основного производственного капитала. Оценки численности рабочих на строительстве Стены в VI-VII вв. н.э. (1,0-1,8 млн человек (Cent, 2012)) при численности населения Китая, в то время равной 50-60 млн человек, соответствуют 3-7% трудоспособного населения.

В Корее и Индии даже в начале XX в. доля сбережений все еще была на уровне 4-7% ВВП. В 1870-1999 гг. В Австралии, Канаде, Японии, Великобритании норма сбережений составляла всего 9-14% ВВП (Maddison, 1992). Как видно из рис. 9, доля сбережений в Аргентине в конце XIX - начале XX в., вплоть до Второй мировой войны не превышала 10%. А во многих бедных странах Африки и Южной Азии доля сбережений и инвестиций и сегодня находится на уровне 5-10%. Выход же из мальтузианской ловушки и достижение темпов роста производительности, измеряемых десятыми долями процента и выше, с необходимостью предполагают повышение сбережений сверх этого уровня.

Запад, таким образом, вырвался из мальтузианской ловушки не столько благодаря своей изобретательности, рожденной свободными университетами и правовыми гарантиями, сколько благодаря жестокости в переделе собственности, который позволил повысить норму сбережений, затрачивать больше средств на изобретения и реализовать эти изобретения «в металле» через возросшие инвестиции.

Известно, что большая часть открытий в фундаментальной науке делалась отнюдь не в погоне за прибылью. Как быстро делаются новые открытия и изобретения, видимо, определяется не столько вознаграждением ученых, сколько объемом средств, затрачиваемых на НИОКР. Сегодня ведущие страны (США, Япония, Южная Корея, крупные европейские державы) затрачивают на НИОКР порядка 2-3% ВВП, но и при затратах менее 1% ВВП скорость прогресса в фундаментальной науке может быть очень значительной. Во многих древних обществах уровень знаний и фундаментальной науки значительно превышал уровень применявшихся в производстве технологий. Шелк и компас, порох и бумага, фарфор, доменные печи и книгопечатание - все это было изобретено в Китае в Средние века или даже еще раньше, но не получило широкого применения, так как скорость распространения изобретений определяется именно материализацией конструкторских разработок «в металле».

Если бы дело было только в изобретениях, то развивающиеся страны уже давно догнали бы Запад по производительности труда - в африканских деревнях земля до сих пор обрабатывается мотыгами не потому, что никто не знает про трактор, а потому, что нет денег, чтобы его купить. Для быстрого распространения нововведений норма накопления (инвестирования) должна не просто превышать 5% ВВП (примерный уровень возмещения выбытия и создания новых рабочих мест для растущего населения), но, видимо, быть на уровне 20% и выше. В противном случае обновление основного капитала не будет поспевать за темпами материализации изобретений в развитых странах, так что развивающиеся страны будут обречены на постоянное отставание.

Используя сравнение П. Кругмана, сделанное по другому поводу, можно утверждать, что Запад разбогател не благодаря вдохновению (inspiration), но благодаря «поту и крови» (perspiration), или, чтобы быть более точным, благодаря безжалостному «большому толчку» - ускорению накопления капитала, которое стало возможным только в результате роста неравенства после экспроприации мелких земельных собственников и которое вызвало обнищание масс, рост смертности и страданий.

III