Первые шаги

Перед позициями нашего полка все чаще стали появляться крикуны Геббельса. «Рус, сдавайся! Сопротивление бесполезно!» — до хрипоты кричали они в рупоры.

Мы знали, что у гитлеровцев большое превосходство в живой силе и технике, что им удалось разрезать город на две части, лишить нас сухопутных связей с Большой землей. Но знали мы и то, что защитники Сталинграда на всех участках ведут активную оборону, не дают захватчикам покоя ни днем, ни ночью, нанося короткие, но чувствительные удары, которые держат гитлеровцев в напряжении круглые сутки, изматывают их морально и физически. Выросло наше боевое мастерство, удачно применяют воины новую тактику ближнего боя — мелкими штурмовыми группами...

В общем, не от сладкой жизни пришли «крикуны» уговаривать нас прекратить сопротивление. Потеряли они веру в легкий успех, да и боевая инициатива выскальзывает, как кусочек льда из горячей ладони: сколько ни старайся, весь каплями меж пальцев изойдет. Недаром перестали гитлеровцы сломя голову, во весь рост рваться в глубину нашей обороны — в огневые мешки.

Но хотя и приучили мы их ползать гадюками по сталинградской земле даже в часы затишья, ослаблять боевую бдительность нельзя было: гадючьи укусы ядовиты, да и от прямых атак немцы еще не отказались...

Наша дивизия вела бои за Мамаев курган. Батальоны 1047-го полка вгрызались в оборону противника на восточных скатах кургана. То там, то тут вспыхивали яростные схватки — наши штурмовые группы наносили короткие истребительные удары.

Противник тоже преподнес свою тактическую новинку: создавал большую плотность огня с помощью «кочующих» ручных пулеметов. В нужный момент легкие пулеметы выбрасывались на бруствер и сосредоточенным огнем неожиданно захлестывали подступы к своим траншеям. Для наших штурмовых групп они были опаснее любого дота или дзота, потому что внезапно появлялись и так же быстро исчезали.

— Борьба с кочующими пулеметчиками — вот первая задача снайпера, — сказал замполит батальона старший политрук Яблочкин, встретив меня в медпункте, куда я пришел на перевязку.

— Одному не справиться, — ответил я.

— Знаю, — согласился он. — Поэтому вот тебе комсомольское поручение: здесь же, на медпункте, подбери среди раненых бойцов метких стрелков и готовь их к борьбе с кочующими пулеметами. Ясно?

— Ясно.

Так я получил приказ создать школу снайперов из раненых солдат.

— Ну, браток, как у вас там в Долгом?

Солдат остановился, суровым взглядом окинул меня с ног до головы и строго сказал:

— Конфет там нет, вороной будешь — мигом без головы останешься...

Прихожу в овраг. Тут наступила относительная тишина — пауза между атаками. Противные минуты затишья: ожидание новых неизведанных испытаний изматывает нервы тем, кто еще не обжился в бою. Особенно трудно в такие минуты человеку с трусливым характером. Такие, как правило, погибают морально раньше своей физической смерти потому, что не думают, как уничтожить противника, а ищут спасения от него и... гибнут. А как же может быть иначе: если ты не убил врага, то он убьет тебя.

Страх. Как преодолеть его? Ответ на этот вопрос таится в характере человека. Где он формировался, какой у него жизненный опыт, в каких условиях креп и закалялся его организм? Фундамент сильной воли, на мой взгляд, закладывается с юных лет.

Вот рядом со мной сидит в окопе корректировщик артиллерийского огня Василий Феофанов. Сидим, плотно прижавшись к стенке окопа, над головами кружат фашистские самолеты. Рядом рвутся мины. Артиллерия обрабатывает наши окопы — враг готовит новую атаку. Кругом все трещит, дыбится. Сколько продлится эта катавасия — не знаю, но не меньше двадцати минут. Смотрю на соседей справа и слева. Лица у них бледные-бледные, как мука. У некоторых трясутся руки.

Каким путем возвратить солдатам самообладание, привести в боевую готовность?

Из кармана я достал кисет, до отказа набитый махоркой, от газеты отодрал клинышек бумаги и стал крутить цигарку, козью ножку. Моему примеру последовал Василий Феофанов. Руки у него большие, ладони широкие, пальцы толстые. Движение рук и пальцев спокойное, уравновешенное. Дальше Феофанова мой кисет не пошел.

Из кармана я достал также приспособление и старым дедовским способом начал добывать огонь. Раза два ударил чемкой-кресалом по пальцам вместо камня. Василий поднял свои пушистые брови, пристально посмотрел на меня с усмешкой в глазах, как это бывает у сильных духом людей:

— Что нервы сдают?

— Нет, — говорю, — мало практики в этой области. А как твои нервы?

Василий глубоко затянулся дымом, глаза опустил вниз, делая пальцем дырку в песке:

— Мои нервы и кожа луженые, меня сызмальства отец научил страх презирать.

И разговорился мой земляк, как ни в чем не бывало.

Родился и вырос он на Урале. Бывало, ночью приходит его отец из тайги и говорит:

— Лошадь в лесу осталась, спутанная, с колокольчиком. Ступай, разыщи и домой пригони.

— Идешь по лесу, — рассказывает Василий Феофанов, — кругом темным-темно, хоть глаз выколи, да и лошадь черная-черная, только на лбу между глазами белое пятно. Страшно, сердце бьется и щемит. Бегу на звук колокольчика, ног под собой почти не чую. Казалось, за каждым кустом спрятался зверь и поджидает меня. Оглядываться нельзя, собьешься с пути и лошадь не найдешь.

— Ну, а если не найдешь лошадь, что тогда может быть? — спросил я, чтобы привлечь внимание соседей: ведь идет разговор о преодолении страха.

Феофанов сдвинул брови:

— Тогда отец брал узду и лудил мне зад и спину.

— Ну и как? Получалось?

— Видишь, ни руки, ни губы не трясутся, как у некоторых присутствующих...

Тем временем артиллерийская подготовка атаки противника кончилась. Мы заняли свои места и встретили гитлеровских автоматчиков прицельным огнем.

Феофанов не торопясь позвонил на огневые и вызвал огонь батареи на залегших автоматчиков. Тихо, спокойно, без паники — и новая атака противника была сорвана по всем правилам.

Ну как тут не сказать доброго слова в адрес командира роты старшего лейтенанта Большешапова! Это он положил начало вытравлению страха из наших солдатских душ.

Помню, еще по дороге на фронт он решил проверить своих матросов на смелость. Проверял довольно оригинальным способом. Обвешался гранатами Ф-1, выстроил всех новичков в одну шеренгу, потом вызвал одного вперед, выхватил из сумки гранату и быстро объяснил:

— Надо успеть поймать гранату, пока она шипит, и отбросить в сторону. Ясно? — и, не ожидая ответа, выдернул чеку.

Первая брошенная граната так сильно грохнула, что мы только переглянулись, и каждый, вероятно, про себя подумал: «Ничего себе учение придумал наш командир».

За Реутовым пошли Масаев, Грязев, Кормилицын. Когда я поймал брошенную в меня гранату, то в ней не было кольца, однако граната не взорвалась — взрыватель был снят заранее.

Так все «новички» были пропущены через гранатный экзамен Большешапова на марше. И теперь мне стало ясно, что еще до начала боевых действий в Сталинграде бойцы роты Большешапова стали привыкать к борьбе со страхом.

Трус всю свою жизнь на коленях перед собой ползает, — сказал как-то Феофанов, и с ним нельзя не согласиться.

Страх и трусость живут в одном гнезде, но их можно разделить при небольшом усилии со стороны. Страх живет в каждом человеке, нет людей, не боящихся смерти, а трус — существо более неприятное. Преодолев страх, человек способен на подвиг, а трус так и останется трусом. Хитрит, ловчит и гибнет раньше других.

Кто хочет выжить в бою, тот должен в первую очередь, не забывая о страхе, подавить в себе труса, как ядовитую гадину, которая может принести тебе смерть раньше срока.

Именно из этих соображений я подходил к подбору бойцов в свою снайперскую группу. С трусом нечего делать на переднем крае: он себя подведет и тебя погубит.

У выхода из подвала, где был медпункт, мне попался на глаза здоровенный детина. В солдатской фуфайке, голова забинтована, на ногах кирзовые сапоги огромного размера. Свертывая узловатыми пальцами самокрутку, он смотрел на меня.

— Слушай, как тебя звать? — спросил я его.

— Убоженко, — ответил он неторопливо, тягучим баритоном.

— По фамилии как будто украинец? — высказал я догадку для начала разговора.

— С Днепропетровщины, — коротко подтвердил он.

— Где это тебя шандарахнуло? — кивнув на его забинтованную голову, сочувственно поинтересовался я.

— На участке старшего лейтенанта Кучина блиндаж строили... Я сапер...

— А что дальше думаешь делать?

— Таскать бревна не могу, голова кружится. Буду бить фашистов из винтовки.

Мне понравился этот симпатичный украинец. Я пригласил его из подвала на второй этаж пострелять... Там мы выбрали для него винтовку, замотали его перебинтованную голову рваной гимнастеркой — для маскировки — и заняли огневые позиции. Убоженко выбрал себе место в кирпичах разрушенного простенка.

Мамаев курган от самого подножия до вершины заволокло дымом: только что кончился налет вражеской авиации, а перед этим наша артиллерия молотила здесь позиции противника часа полтора.

Но с каждой минутой становилось светлее. Убоженко первым заметил, что гитлеровские солдаты перебежали к насыпи железной дороги и стали копать там траншею.

— Видишь? — спросил он меня.

— Вижу.

— Что делать?

— Расстояние метров триста. Целься в грудь, стреляй, когда он повернется к тебе лицом. В спину не надо.

— Почему? — заинтересовался Убоженко.

— Ты его стукнешь, а лопата останется на бруствере. Другой подымется брать лопату — бей его...

Убоженко послушался совета: выбрал момент, дал выстрел. Фашист осел в траншее. Лопата осталась лежать на бруствере. Прошло несколько минут, кто-то из траншеи потянулся за лопатой. Опять выстрел. Убоженко радостно крикнул мне:

— Вася, Василь! Ты бачил, як я двух фрицев тиснув?

— Хорошо, молодец. Только теперь давай уходить с этой позиции, иначе нас тиснут...

Так начала работать школа снайперов в нашем полку.

Первым учеником был сам учитель, а моим учителем — собственные ошибки и неудачи.

Снайпер должен быть человеком расчетливым, смелым, волевым.

Таким был сержант Николай Куликов. Вот всего лишь один эпизод из его боевой жизни.

В двухстах метрах южнее водонапорных баков на Мамаевом кургане стоял сгоревший танк Т-34. Пять бойцов из роты Шетилова устроили под этим танком пулеметную точку. Позиция там была выгодная: подымутся фашисты в атаку — и тут же ложатся под ливнем огня. Как ни старались гитлеровцы подавить этот пулемет — ничего у них не получалось. Лишь дня через три им удалось обойти танк справа и слева, но телефонная связь с гарнизоном смельчаков под танком сохранилась. И вот оттуда сигнал:

— Настроение бодрое, заняли круговую оборону, нужны гранаты, патроны к пулемету, — докладывал старшина Воловатых.

— Кто возьмется доставить ящики с патронами и гранатами под танк? — спросил командир роты Шетилов.

Рядом со мной стояли сержант Абзалов, сержант Куликов и наводчик 45-миллиметрового орудия якут Гавриил Протодьяконов. Каждый из нас прикидывал, каким путем пробраться к танку? Ползти нужно было прямо перед фашистскими позициями, на расстоянии прицельного огня автоматов. Местность открытая, только одни воронки да трупы убитых солдат...

Не успели мы и подумать, как в этот путь отправился связной командира полка. Продвигался он медленно, но упорно, подталкивая впереди себя ящики с боеприпасами.

Начало смеркаться. Там, где полз связной, что-то загремело, затем затрещали автоматы.

Снова позвонил Воловатых. Трубку взял Николай Куликов.

— Связной ранен, надо выручать! — послышалось в трубке.

— Понятно, — ответил Куликов. Воловатых узнал его по голосу и взмолился:

— Коля, дорогой, нужны патроны, гранаты — принеси!

Воловатых ни словом не обмолвился о хлебе и воде.

— Сейчас буду у тебя, ставь самовар, готовь закуску, выпивку принесу! — ответил Куликов.

Моросил холодный осенний дождь. Николай снял плащ-палатку, положил ее на дно траншеи и скомандовал:

— Давайте сюда патроны, гранаты, продукты... И чтоб не гремело.

Мы уложили все, завязали и протащили по дну траншеи, убедились, не гремит ли.

— Теперь давайте веревку.

Один конец шпагатного шнура Николай привязал к плащ-палатке, другой взял в зубы и пополз. Полз он быстро и ловко. Высокий, тонкий, фигура плоская, плечи широкие — одним махом достиг воронки. Вслед за ним ползла плащ-палатка с боеприпасами и продуктами.

В темноте трудно было разглядеть, как движется к цели Николай Куликов. Мы могли только догадываться, что от воронки к воронке он проскакивал резким броском, а затем подтягивал к себе груз.

Через несколько минут в телефонной трубке послышался радостный голос старшины Воловатых:

— Николай благополучно добрался. Теперь живем!

До утра Николай Куликов совершил еще несколько рейсов, провел под танк пополнение автоматчиков.

Перед рассветом мы подняли его со дна траншеи — грязного, мокрого и смертельно усталого. Но он готов был снова ползти на курган.

Я сказал:

— Отдохни немного, Николай, тебя снайперка ждет.

Он открыл глаза и улыбнулся.

— Если ждет, то пойдем на позицию, отдыхать некогда.

Так подружились мы с Николаем Куликовым.

Вообще мне везло на хороших людей в снайперской группе — сильных, ловких, смекалистых.

Вот, скажем, Александр Грязев, мой товарищ по Тихоокеанскому флоту. Человек незаурядной физической силы и богатырского духа. Еще в дни боев в районе метизного завода мы, бывало, шутили над Грязевым:

— Возьми-ка, Саша, скат вагонетки.

— Зачем? — спрашивал он невозмутимо.

— Закрой пробоину в стене! Саша так же невозмутимо перевертывал ось с тяжелыми колесами и подкатывал к пробоине. После этого мы свободно, ходили по цеху.

Для борьбы с огневыми точками в дзотах Саша использовал противотанковое ружье. Умело выбирал позиции и бил прямо в амбразуры — получалось здорово.

Однажды Саша Реутов, «уссурийский тигролов», как прозвали его друзья, решил подшутить над своим тезкой Грязевым. Принес шестимиллиметровый железный прут, продел его в предохранитель спуска противотанкового ружья, опоясал колонну и концы закрутил. Наблюдая за Реутовым, я подумал: «Сгибать железо легче, чем разгибать, — чья же сила возьмет верх?»

Солнце торопливо катилось под уклон и дошло уже до вершины кургана, когда из развалин, как медведь из берлоги, появился Александр Грязев: в этот день он дежурил в боевом охранении. Пришел, осмотрелся и с обычным своим спокойствием, как ребенок за любимой игрушкой, потянулся за противотанковым ружьем. А оно привязано! Шутку товарищей Саша, конечно, разгадал сразу, но сделал вид, что никого тут не замечает. Только про себя пробормотал:

— Тоже мне, друзья, нашли время для потехи.

И так же спокойно наклонился, взял прут за торчащие концы. Шея у Саши покраснела, вены раздулись, налились кровью. Металл, сопротивляясь, заскрипел, пощелкал — и покорился! Прут со звоном отлетел в сторону.

Принесли ужин. Снайперы собрались в кузнечном цехе. Реутов и Грязев — два Александра — сидели рядом, ели молча. Между ними была прочная, хорошая дружба. Они могли сидеть рядом часами, не сказав друг другу ни слова...

Ужин подошел к концу. Ложки спрятали за голенища сапог, котелки собрали и отправили мыть к Волге — ближе воды не было...

— Ну что, братцы морячки, после хлеба-соли не грех и закурить! — предложил Охрим Васильченко.

— Мы с Грязевым этим не балуемся, — сказал Реутов. — Пользы от махорки ноль, а вреда хоть отбавляй.

Это почему-то задело Грязева. Он повернулся к Реутову:

— А какая польза твоим внутренностям от того, что ты мое ружье стальным прутом прикрутил к столбу?

— Ну, тут другое дело. Есть смысл...

Они уже поднялись и остановились грудь в грудь, два тяжеловеса пудов по шесть каждый.

— Какой же смысл?

— А вот какой. Допустим, бросятся на нас фашисты, и мы, так сказать, по тактическим соображениям отойдем на заранее подготовленные позиции! Фашисты хвать за твою бронебойку, — а она привязана! Круть, верть, а отвязать не могут... Вот и сохранится твое ружье!

Грязев отступил на шаг, улыбнулся и тоже решил схитрить:

— Спасибо. Позволь пожать твою добрую руку за такую услугу.

Саша Реутов понял, какая предстоит «благодарность», расставил пошире ноги и подал Грязеву свою широченную, как лопата, мозолистую, с толстыми горбатыми пальцами ладонь. Они сцепились руками, напряглись. Казалось, вот-вот у кого-то хрустнут пальцы, но ни тот, ни другой и не думали ослабить хватку. Нашла коса на камень... Две минуты, три, пять, а они все стоят друг против друга. Красные, приземистые, дышат прерывисто. Но вот могучие плечи у обоих начали вздрагивать...

Наконец Саша Реутов сдался:

— Будя, а то рука отсохнет.

Грязев тут же разжал свои пальцы, и мы увидели — из-под ногтей Реутова просочились капельки крови.

— Горилла чертова, мог руку раздавить.

Грязев улыбнулся:

— Твою лопату даже пресс не возьмет.

Потом они обнялись и пошли в свой угол.

Этими большими крепкими руками Грязен и Реутов ловко держали снайперские винтовки.

Однажды я и Миша Масаев возвращались в свою роту от левого соседа. Шли среди развалин, по дорожкам еле-еле заметным: боялись нарваться на минное поле. Тут, перед метизным заводом, натыкано мин наших и немецких гуще, чем картошки в огороде.

Вот и командир роты старший лейтенант Большешапов стоит около пулемета.

Слышим, за стеной веселятся фашисты. Празднуют успех: они снова заняли здесь один цех. Миша раскрыл рот, хотел что-то сказать, но командир роты цыкнул на нас, прижимая палец у губам. Мы припали, затаив дыхание. Потом Большешапов повернулся к нам и, цепко вглядываясь, говорит:

— Понятно?

— Понятно.

— Что вам понятно?

— Фашисты под боком.

— Правильно.

Командир улыбнулся. Настроение у него веселое. Этим он старался показать, что ничего опасного на нашем участке нет.

— Вот хорошо, ребятки, что вы зашли ко мне, постояли со мной у стены, послушали фашистов, — продолжает балагурить командир роты, — а теперь вам нужно тихое место и время, чтобы на свободе все вопросы продумать, взвесить, разобраться, что к чему...

Он посмотрел на нас с улыбкой, затем нахмурился и уже другим тоном объявил:

— Для этого самое подходящее место в секрете. Старшим в секрет назначаю главстаршину Зайцева.

Масаев опять открыл рот, но командир роты прервал его:

— Знаю, что вы третьи сутки без сна, но жизнь дороже. Маршрут прежний, пароль «Тула».

Ползком пробрались к месту засады, залегли среди запутанной проволоки, замаскировались.

Ночь была темная-темная. В воздухе то и дело вспыхивали ракеты. Из асфальтового завода гитлеровцы строчили разрывными пулями. Они били в стену котельной, где были установлены наши станковые пулеметы. Пули, ударяясь в стенку, рвались, эхо разносилось по всему цеху, создавалось впечатление полного окружения.

Наши пулеметы и автоматы молчали. Это молчание беспокоило фашистов. Они не могли определить, какой сюрприз готовят русские на утро. А в действительности наши матросы и солдаты в это время спали, как убитые. Хотелось спать и мне, и Мише Масаеву. Глаза закрывались сами. Мне кажется, что я сплю, и все то, что происходит на моих глазах, вижу реально. Стараюсь сам себе доказать, что это именно так. Задаю сам себе вопрос: почему звук от разрыва гранаты гораздо сильнее, чем слышу сейчас. Почему огонь разорвавшейся гранаты состоит из букета разноцветных пучков? Однако это можно видеть только во сне, а может быть, фашисты проползли мимо нас, может, они уже повырезали наших моряков. «Не оправдал доверие командира, не сохранил жизнь друзьям. С какими глазами вернусь к командиру роты?..»

Я закусил губу, придавил ее зубами так, что острая боль, словно холодная вода, освежила сознание. На языке почувствовал густую солоноватую жидкость. «Значит, идет кровь», — подумал я и плюнул в сторону. Масаев повернул голову в мою сторону, спрашивает:

— Главный, что ты, как верблюд, плюешься?

— Кусок рыбы съел, теперь вот кровь сплевываю.

Миша сознался:

— А я ножом свою руку колю.

— Ну как, помогает?

Масаев ответил:

— Немного освежает, финку свою неразлучную наточил как надо...

В эту ночь здорово досталось нашей медицине за то, что не создали таких таблеток — проглотил бы и спать не хотелось.

Я убедился на практике — самая тяжелая для человека пытка, если несколько суток подряд не спать.

На востоке взошла зарница, потом стала медленно белеть. Пробираемся обратно к пролому в стене инструментального цеха.

Из-под проволоки мы нырнули в глубокую воронку, прижались к земле и через пролом в стене смотрим в сторону противника. Сперва не было никого, мы хотели пробраться в цех на свою половину, но Масаев первым увидел ноги фашистского солдата, дернул меня за руку, и мы замерли на месте.

Слышим размеренный стук кованых сапог. Фашист ходил вдоль стены, как тигр в клетке. На каблуках его сапог блестели подковы. Вот он приблизился к пролому — мы хорошо видим толстые подошвы на ботинках большого размера.

Пока фашист разгуливал по цеху, мы продумали план, как его поймать. Решили взять на приманку, как пескаря.

У Масаева были большие золотые карманные часы (трофейные) цепочка на них массивная, длинная.

Когда фашист удалился, Масаев достал из кармана часы, положил между кирпичами, немного притрусил песком, прижался к стене.

Наблюдаем в образовавшуюся щель между кирпичами. Видим (по ботинкам) — фашист приближается. Не доходя до пролома метра четыре, остановился.

Мы поняли, раз гитлеровец остановился возле пролома, значит, увидал часы и думает, как вытащить их.

Минуты три-четыре фашист стоял без движения. Потом пятки гитлеровца стали удаляться от пролома.

Миша шепчет мне:

— Фашист, наверное, пошел за помощью, давай убирать ноги под крышу токарного цеха, иначе можем попасть в чужие лапы. Уже совсем светло, командир роты волнуется...

— Обождем еще минут десять, фашист не захочет такую добычу делить на двоих, — ответил я. Помолчав, изложил свой план: — Если прибудут два, три фашиста — пару гранат швырнем, а сами убежим в свою сторону.

Слышим, стук кованых сапог приближается к пролому. Показался солдат. В его руках обыкновенная деревянная планка. На конце планки торчал гвоздь. Гитлеровец не плохо придумал.

Я смотрел на выражение лица своего друга. Выло заметно, что часы Мише жаль, но делать больше нечего, раз завели игру, нужно кончать.

На всякий случай Миша привязал к цепочке веревочку. Гитлеровец как ни старался, а гвоздь с цепочки срывался. Часы застряли между кирпичами, никуда не двигались.

Как заядлый картежник, пришел фашист в азарт. Планку с гвоздем отбросил в сторону, одним коленом встал на землю, затем просунул руку, нащупал скользкий корпус часов, но захватить не может: Масаев умело отодвигал часы за конец веревки.

Фашист снял автомат с шеи, положил его меж ног и на четвереньках стал осторожно пролезать в пролом...

Из воронки волоком затащили мы в свою половину цеха огромного верзилу с ефрейторскими знаками на погонах. Командир роты, старший лейтенант Василий Большешапов, подошел к нам, поочередно обнял, поцеловал, улыбнулся в свои рыжие пышные усы, сказал:

— Хорош улов, молодцы, ребята!..

Появилась медсестра Клава Свинцова. Она пытливо окинула взглядом присутствующих, потом с присущей ей хладнокровностью и спокойствием сняла с плеча санитарную сумку, достала бинт и йод и начала обрабатывать рану на голове фашиста.

Кто-то из моряков заметил:

— Они наших раненых собаками травят, а Клава фашисту стерильным бинтом голову пеленает...

Охотник за часами лежал без сознания. Клава сунула ему под нос ватку с нашатырным спиртом. Фашист чихнул и заморгал глазами, как при ярких солнечных лучах.

Масаев заканчивал рассказ, как мы перехитрили фрица.

Старший адъютант батальона, лейтенант Федосов, в порядке насмешки бросает реплику в наш адрес:

— Из вас разведчики, как из навоза пуля — неприятный запах и копоть. Свисту много, а толку мало. Мертвых да недобитых фашистов в цеху больше, чем кирпичей. Вот вы по дороге умирающего фашиста подобрали, придумали историю и создаете шум, показываете героизм.

Мы повесили носы. Мишка на меня волком смотрит, его глаза горят: твоя затея, твой план, ты гитлеровцу врезал по голове...

Тем временем фашистский солдат пришел в сознание и, как барс из кустов, рванулся бежать. На дороге стояла табуретка, на которой Федосов приспособился писать показания пленного, но фашист так ловко расчищал себе путь, что Федосов вместе с табуреткой полетел в сторону.

Реутов не спеша схватил фрица за руку, повернул по правилам разведчика, погладил против шерсти — и тот осел. Его синие навыкате глаза налились кровью, ноздри раздувались, как у разъяренного зверя. Попался матерый вояка. На допросе твердил одно и то же:

— Я в плен не сдавался, русские солдаты воюют неправильно, они обманывают.

В дневное время пленного отправлять на берег Волги невозможно. До наступления темноты ждать нужно целый день, а за день может произойти много перемен. Для большей надежности решили связать фашиста и положить на сохранность в лазарет Клавы. Связанного фашиста, как мешок с мякиной, положили к стене около отопительной батареи.

С Масаевым мы по-настоящему, даже роскошно позавтракали. Бессонные ночи, усталость брали верх, силы покидали нас. Старший лейтенант Большешапов дал нам на отдых три часа. Масаев спустился в подвал, открыл железную дверь, ткнулся в угол среди тяжело раненных солдат и захрапел. За мной пришел Николай Логвиненко и потащил к командиру батальона капитану Котову на доклад.

Старший адъютант захватил свои бумажки, и мы все втроем стали пробираться среди развалин в контору метизного завода, в подвале которого находился штаб батальона. Помещение подвала большое. С восточной стороны двойные железные двери. Около стены стоял двухтумбовый канцелярский стол темного цвета. Между стеной и столом красовался обитый черным бархатом диван. На столе в кожаных сумках стояли телефонные аппараты.

Из окна подвала была видна высокая башня. С высоты этой башни снайпер артиллерист Василий Феофанов корректировал артиллерийский огонь. Связь с командным пунктом артиллерии он держал по рации.

От усталости у меня ноги подкашивались, покачивало из стороны в сторону.

Рядом с комбатом сидел командир батареи Илья Шуклин. Он улыбался, а капитан Котов был бледный-бледный, руки тряслись, ноздри раздувались. Спокойствие и улыбка капитана Шуклина как бы освежили меня.

Лейтенант Федосов выбрал минутный перерыв в разговоре и доложил разгневанному комбату о прибытии. Капитан окинул меня с головы до ног, потом рявкнул на Федосова:

— Отведите в блиндаж, дайте отдохнуть часа два, потом придете...

Я вышел из подвала. В городе шел бой. По-прежнему в воздухе гудели фашистские самолеты, пахло дымом и гарью. Около стены были установлены два противотанковых орудия. Возле них крутился широкоплечий веселый солдат. Он встретил меня, как старого приятеля.

— Будем знакомы, — сказал он на ломаном русском языке. — Гавриил Дмитриевич Протодьяконов, якут. Командир сказал: «Танки фашистские нужно бить здесь». А ты кто?

Я назвал себя.

— Хорошо знаю тебя, хорошо. Тебе надо шибко спать. Иди в мою яму. Мешок, подушка есть. Хорошо с тобой выспимся.

Гавриил провел меня в свой блиндаж, и я улегся на его постель из досок от снарядных ящиков, но мне она показалась мягче любой перины.

24 октября нашу группу снайперов — Грязева, Морозова, Шайкина, Куликова, Двояшкина, Кострикова и меня — перебросили на участок соседнего полка, восточный склон Мамаева кургана.

Нам отводился участок на высоте 102,0 — самый неудобный и опасный: траншеи вырыты под уклоном, расстояние до фашистской передовой — метров сто пятьдесят. Раньше этот участок обороняли солдаты из роты противотанковых ружей. Неделю назад командир роты был ранен. Его отправили в медсанбат, а рота без командира несла большие потери. Бронебойщиков хоронили тут же, в окопах. Теперь в роте осталось всего два человека. Время от времени они переползали от бронебоек к пулеметам и палили в сторону противника, создавая видимость, будто здесь все в порядке, народу много...

Невдалеке от высоты бил родничок. Свежая, чистая вода манила к себе фашистов, и они, как рассказал нам выделенный в полку проводник, не видя опасности со стороны бронебойщиков, стали приходить сюда по утрам с бачками и термосами. Того и жди, устроят тут коллективное умывание... «Хороший объект для снайперов», — подумал я и попросил проводника:

— Пока не рассвело, веди нас скорее к месту.

Проводник ответил:

— Быстро нельзя. Перед рассветом тут фашисты в каждую воронку швыряют гранату, каждый кустик поливают автоматной очередью. Боятся, проклятые. Дорогу за водой огнем прожигают...

— Давайте броском! — предложил Саша Грязев. Я поддержал его.

Проводник оказался смелым. Сделали один бросок, второй — и оказались на краю оврага, по дну которого сочился ручей, вытекавший из родника.

Припали к земле. Кругом мертвая тишина, даже ракеты не взлетают. Это плохо: не к добру такая тишь, окапываться опасно.

Ползем дальше, ищем воронку или пустой окоп. Снайперу ползти неудобно: закинутая за спину винтовка то и дело сваливается, приходится часто останавливаться, поправлять, а тут еще автомат нужно беречь от песка: песок — беда для него.

Спустились на дно оврага, прижались к расщелине, и тут разразился фашистский пулемет. «Ну, теперь под этот шум можно действовать посмелее», — подумал я. Но пулемет работал недолго. Только я хотел пересечь дно оврага, как проводник остановил меня:

— Сейчас снова начнет строчить...

На наши каски сверху посыпалась земля — пулемет бил по восточному склону оврага.

— Сейчас, как только он умолкнет, — сразу рывком через овраг и спрячемся вон за тем выступом, — подсказал проводник. — Там наша рота...

Сделали рывок, спрятались.

— Где же рота?

— Пойду искать, — сказал проводник. — Только сначала послушайте мой план. Я буду продвигаться и громко разговаривать, а то, не ровен час, вдруг фашисты перебили всех наших и меня схватят. Либо свои за чужого примут... Крикну вам, позову — только тогда идите. Поняли?

— Да.

— А если напорюсь на фашистов, наступайте по траншее. Наши пулеметы вон там: один, — он показал на юг, — с этой стороны, держит под обстрелом железнодорожный мост и склоны высоты; второй — строго на север, обстреливает водонапорные баки. Два ручных пулемета завернуты в плащ-палатку, зарыты в песок. На том месте лежит помятая осколком немецкая каска. Гранаты и патроны ищите в той же траншее, пять шагов на восток, и сразу направо, там небольшой склад...

Проводник ушел, мы остались на месте, притаились. Слышим сигналы проводника: «Дорога, дорога», — повторяет он. Хорошее русское слово, по нему всегда можно узнать — кто говорит, русский или немец. Немцы это слово не умеют произносить, у них получается «гарока». На этом слове проваливаются даже немецкие разведчики, переодетые в нашу форму. Как скажет «тарока», так и попался.

Голос проводника исчез. «Где ж ты, «дорога, дорога!» Почему он молчит? Неужели схватили так, что не успел крикнуть?

Прошло еще минут пять. И вот он перед нами, запыхавшийся.

Есть там кто? — спросил я.

— Есть, двое, живы. Ждут вашей помощи. Фрицы, штук пятьдесят, еще с вечера накопились, против них...

А ну, пойдем скорее, подготовим для них встречу, — загорячился Саша Грязев.

Не спеши, — осадил я его. Оставив на месте лишний груз, мы бросились вперед только с автоматами и противогазными сумками, полными гранат.

У первого пулемета стоял бронебойщик, обросший бородой. Бриться ему тут было некогда... Прильнув к кромке бруствера, он всматривался в сторону противника.

— Что тебя там привлекает? — спросил я.

Не прекращая наблюдения, он ответил:

— Немцы, — и, помолчав, показал: — Смотри, видишь, на фоне зари силуэты? Готовятся делать перебежку к угловой траншее. Там у них площадка для миномета. Причалы нашей лодочной переправы хотят минами, видно, накрыть.

— Сволочи, — не выдержал Саша Грязев, — хорошо их вижу, дайте мне пару противотанковых!

Саша не на шутку рассвирепел. Надо немного охладить его пыл. Беру его медвежью лапу и спокойно говорю:

—Ты сейчас швырнешь гранаты. Разгорится бой. Нас мало, и маневрировать еще не знаем как...

— Говори, главный, что делать?

— Во-первых, изучить обстановку, условия маневра; во-вторых, выбрать огневые позиции, чтобы можно было расстреливать фашистов в траншее.

— А почему только в траншее?

— Из нее у них ограниченный обзор, не увидят, откуда мы щелкаем. Из этой траншеи может получиться хорошая ловушка, как огневой коридор. А надо будет — заблокируем этот коридор гранатами. Понятно?

— Понятно, — не очень охотно согласился Саша.

С рассветом вместо утренних птичек повсюду защелкали разрывные пули, засвистел свинец автоматных очередей.

Наши снайперские посты расположились в передней линии обороны. Задача у них была такая: как только немцы бросятся в атаку, в первую очередь выводить из строя офицеров, потом уничтожать ведущих солдат и гранатами — боевую технику.

И все же Саша Грязев взял сумку с противотанковыми гранатами, забросил за спину автомат и пополз к фашистскому пулемету, под прикрытием которого скапливались солдаты. Приблизившись незаметно, он швырнул две противотанковые гранаты.

Как и следовало ожидать, завязался невыгодный для нас бой. Гитлеровцы обошли нашу группу справа и слева. Мы оказались почти отрезанными. Единственный выход из окружения простреливался плотным пулеметным огнем. Поэтому отходить не было смысла. Мы остались в осаде...

Прошли сутки, вторые. Мы держались. Снайперский огонь вынудил фашистов отказаться от вылазок к роднику; много солдат потеряли они и на минометной площадке, с которой не успели сделать ни одного выстрела по лодочным причалам.

Ночью к нам пробрался связной комбата. Он принес приказ командира дивизии: «Удерживать позиции до последней возможности».

Это значило: с высоты уходить нельзя.

Осень везде одинакова. Погода меняется постоянно. То пригревает солнце, то моросит холодный дождик, то тянет жгучим холодом и сыплется льдистая крупа. Вот так и сидели мы двое суток в окружении, ни на минуту не выпуская из рук оружия. Бывало, с вечера пройдет дождь, а к рассвету подует степняк. Ух, как в такие минуты невесело. Прижмешься в углу траншеи... А чуть затих без движения — полы шинели примерзнут к земле...

Гитлеровцы не раз сползали по косогору к нашим траншеям, и тогда мы забрасывали их гранатами. Гранаты надо было кидать далеко, так, чтобы они до взрыва не могли скатиться по косогору обратно в траншею.

Тут пригодились длинные сильные руки Грязева. Саша ходил по всей линии обороны, как сторож по огороду, и стоило только фашистам приблизиться на расстояние броска, как он подымал свою длинную руку с противотанковой гранатой и бросал ее точно в цель. Сперва подымались пыль и дым, потом все рассеивалось, и мы видели результаты взрыва. Неплохие результаты!

...На исходе третья ночь.

В черном небе ни одной звезды. Тяжелые тучи, кажется, придавили все живое на Мамаевом кургане. Передний край немцев в ста метрах от нас. Слышно, как там, в окопах, звенят котелки, металлические кружки, стучат каблук о каблук солдаты: сбивают грязь с ботинок, греют ноги. Все слышно, но речь разобрать нельзя. С детства не учили иностранный язык, убегали с уроков, а теперь ругаем сами себя.

Всю ночь мы следили за поведением противника. Сон не шел. Изредка поглядывали назад, на Волгу. Ветер рябил черную поверхность волжской воды. Холодный отсвет неба нагонял тоску. Клубы синего тумана медленно ползли по развалинам. От пронизывающего предрассветного ветерка становилось все холоднее.

В траншеях противника началось оживление. Мелкими группами немецкие солдаты стали подбираться к нашим окопам. Мы взяли снайперские винтовки и без особого труда расправились с ними. Не получилось у них внезапности.

Ответного удара пришлось ждать недолго. От шквального ливня пулеметных и автоматных очередей взъерошилась земля перед нашими позициями.

Мы ушли из зоны обстрела, а вскоре наш прицельный снайперский огонь заставил замолчать пулеметы. И вот гранатометчик Саша Грязев снова на старте. Он разворачивался медленно, заносил руку, пригибал одно колено, словно заводил тугую пружину, и швырял гранату. Ничего не скажешь — мастер!

Я попросил у Грязева дать мне хотя бы одну гранату.

— Не трожь короткими руками, — пробасил он, — гранаты беречь надобно!

За трое суток Грязев перебросал уйму гранат, уничтожив десятки фашистских солдат.

Снайперские пули и гранаты помогли нам выполнить приказ командира дивизии: свои позиции на высоте 102,0 мы не сдали. И, судя по всему, нам предстояло держаться здесь еще не один день и не одну ночь. Об отходе никто не думал.

Date: 2016-02-19; view: 342; Нарушение авторских прав