Первый бой

Катер врезался носом в прибрежный песок. Мотор вздрогнул в последний раз и умолк, лишь вода за кормой продолжала хлюпать. Вот он, долгожданный правый берег!

В небе вспыхнула ракета. Ее яркий свет скользнул по стальным каскам бойцов, все замерли. Ракета погасла, и берег снова ожил.

К пяти часам утра через Волгу переправилась вся наша 284-я стрелковая дивизия. Я до сих пор не могу понять, почему фашистские артиллеристы и минометчики ни одним выстрелом не потревожили нас на открытой глади реки. Может быть, потому, что мы ни одним звуком или движением не выдали себя? А может, гитлеровцы потеряли бдительность, считая, что русская армия под Сталинградом разбита, рассеяна; артиллерия ушла за Волгу, на левый берег; в развалинах города остались лишь отдельные группы «коммунистов-смертников», а переправа новых частей невозможна? Что они думали — неизвестно, но факт, что нашей дивизии удалось переправиться без потерь.

Теперь уже нет никакого сомнения — мы скоро вступим в бой. Первое боевое крещение моряков на суше в горящем городе. Как оно начнется и чем закончится? Лично я — готов ко всему, буду драться, как подсказывает совесть. Какая она у меня — дырявая или чистая — пусть оценят товарищи в ходе боя, но про себя я уже который раз повторяю: не подведу, не отступлю, даже перед самой смертью. Вероятно, так же думают о себе мои друзья-тихоокеанцы. Смотрю на них, а в ушах звучит голос диктора, который передавал очередную сводку Совинформбюро по радио:

— «Наши войска оставили Севастополь...»

Эту тяжелую весть я услышал, находясь во Владивостоке, получая в банке денежное содержание за май 1942 года. И тут же перед кассой за моей спиной, прозвучал для меня не менее суровый приговор, чем сообщение диктора о Севастополе:

— Так вот, я говорю, деньги могет любая грамотная бабенка носить, а вот таких шароваристых парней пора притянуть на войну.

— Правильно, Лука Егорович, — поддержал знакомый мне дед Фадей, слесарь-истопник районной бани. — Я вот, к примеру, работаю на двух ответственных должностях, вся баня лежит на моих плечах, ну, если бы меня попросили, Фадей, сходи в банк, получи наличные для коллектива, што мне — тяжело? А таких лоботрясов на бабьей работе не держал бы...

Ох, как тяжело мне стало с той минуты служить в мирном, далеком от фронта городе! Вернулся в часть и готов был разбросать все деньги куда попало, чтоб осудили и послали, как штрафника, на фронт. И наверное, так могло случиться, если бы в этот момент не встретился командир базы, который сказал, что на днях мне придет замена, что командование флота решило удовлетворить просьбу комсомольцев базы — сформировать роту добровольцев для отправки на фронт.

— Спасибо! — вырвалось у меня из груди, иначе я задохнулся бы от радости.

Командир улыбнулся, достал из кармана пачку «Беломора», протянул мне. Прикурили от одной спички, затянулись.

— Откровенно говоря, я завидую тебе и твоим друзьям-комсомольцам, — сказал командир базы. — Мною подано тоже четыре рапорта с просьбой отправить на фронт. На четвертом поставлена такая резолюция, сам своими глазами читал: «Разъяснить товарищу Николаеву, что он должен понимать, где мы находимся (не на даче) и какую задачу выполняем. Не поймет, будем разбирать в партийном порядке, вплоть до исключения».

Командир базы капитан-лейтенант Николаев по своей натуре, по характеру был беспокойный человек. Самые малейшие неполадки, неудачи он принимал близко к сердцу, расстраивался, отчего часто проводил на работе круглые сутки, не смыкая глаз. От переутомления за один год войны у него глубже вырезались на лбу две морщины. Еще сильнее обозначился шрам — след Хасана, что змейкой вился от правой брови к щеке. Умный и заботливый командир, отдавший восемнадцать лет нелегкой службе, на этот раз показался мне родным отцом: он напутствовал меня, как надо действовать в бою: главное — не робеть и быть осмотрительным.

В ожидании замены время тянулось мучительно медленно. Я считал буквально каждую минуту. За ночь успел подготовить полный финансовый отчет для передачи новому начфину и утром, на рассвете, вышел к морю. В эту пору рассвет на море наступает как-то особенно красиво. Красота рассвета начинается с появления маленькой, еле-еле заметной ярко блестящей точки. Ее нельзя назвать еще зарницей, которую привык видеть я на своем родном Урале. Эта точка маленькая, как мышиный глаз, а горит так ярко, что вокруг нее разгорается небо. Эта звездочка — не простое небесное светило, нет, это настоящий разведчик — прокладывает путь солнцу. Когда мышиный глазок разгорится, вырастет во всевидящее око, он, помигивая, излучает столько света, что его хватает зажечь на небе узкую полоску нового утра.

Именно в то утро, кажется, только мне улыбнулась звезда счастья — солнечный разведчик. На моих глазах все живое радовалось, поворачивалось к солнцу. И как могло быть иначе: ведь мне предстояло не сегодня-завтра отправиться в действующую армию.

Искупавшись в холодной океанской воде, я бегом вернулся в расположение части. Тут уже все знали, что двадцать комсомольцев нашей базы, в том числе и я, отправляются в действующую армию.

Времени оставалось очень мало, проводы были поистине военными. По званию и возрасту среди нашей команды я был самым старшим. Поэтому меня назначили командиром отделения, с которым я влился в состав батальона морских пехотинцев Тихоокеанского флота...

И вот мы уже в Сталинграде, на правом берегу Волги. Улыбнется ли мне здесь та самая звезда, которую во Владивостоке моряки называют разведчиком солнца?

Переправа дивизии закончилась, ждем приказа о вступлении в бой.

До получения боевой задачи оставались на месте, у причалов. Как сейчас вижу молодого белобрысого, курносого капитана, который размещал моряков нашей части на круче берега.

Лежим один к одному. Прошел час, второй. Ночь на исходе. Моряки хорошо ориентируются по небесным светилам, но небо задымлено, и трудно определить, близко ли рассвет.

Заметно волнуются офицеры, а мы по-прежнему лежим абсолютно без действия и сами волнуемся все больше.

Ясно: скоро мы должны вступить в бой. Но где противник, где его передний край? Никто тогда не догадался проявить инициативу — разведать. Не додумался до этого и наш комбат Василий Котов. Он лежал на животе рядом со мной. По другую сторону сидел старший лейтенант Василий Большешапов.

Раннее утро. Яснее стали вырисовываться дальние предметы. Слева от нас хорошо видны бензобаки. Что за ними, кто там? Выше баков — железнодорожное полотно, стоят пустые вагоны. Кто за ними притаился?

Наконец наблюдатели немецких минометных батарей засекли нас. На берег Волги, в самое наше скопление, полетели мины. В воздухе показались самолеты противника, стали бросать осколочные бомбы.

Матросы заметались по берегу, не зная, что делать.

Лейтенант Николай Логвиненко, командир батальона Василий Котов и я успели прыгнуть в глубокую воронку от бомбы.

Прижались к земле, лежим. А фашистская авиация молотит, только камни летят. Справа и слева послышались стоны раненых.

Через несколько минут донеслось:

— Убит заместитель командира дивизии.

Нет, дальше так оставаться нельзя. И тут из-за Волги ударила «катюша». Молодцы артиллеристы, в самый раз!

С разрывом последнего снаряда старший лейтенант Большешапов выскочил на пригорок, крикнул:

— За Родину!

Вскинув над головой пистолет, он бросился к бензобакам, где засели фашистские автоматчики. Словно пружина подбросила меня на ноги, не помню, как оказался рядом с Большешаповым.

Вслед за нами справа и слева поднялись матросы. Страх и нерешительность как рукой сняло: дружная атака и робкого делает отважным.

Слева застрочил фашистский пулемет, укрывшийся где-то в развалинах возле оврага Долгого. Цепи моряков прижались к земле. Атака захлебнулась.

Большешапов приказал мне пробраться к развалинам и забросать пулеметное гнездо гранатами.

Когда фашистский пулемет замолчал, моряки, наступавшие на левом фланге, снова поднялись в атаку.

Заметив скопление нашей пехоты у бензобазы, фашисты открыли массированный минометно-артиллерийский огонь. Потом полетели бомбы с пикировщиков. Над базой взметнулось пламя, начали рваться бензобаки, загорелась земля. Над цепями атакующих моряков с оглушительным ревом метались гигантские языки пламени. Все охвачено огнем. Еще минута — и мы превратимся в угли, в головешки...

— Вперед! Вперед!

Охваченные огнем солдаты и матросы на ходу срывали с себя горящую одежду, но не бросали оружия. Атака голых горящих людей... Что подумали о нас в этот момент фашисты — не знаю. Быть может, они приняли нас за чертей или за святых, коих и огонь не берет, и потому бежали без оглядки. Мы вышибли их из поселка, прилегающего к бензобазе, и остановились на крайней западной улице, залегли среди маленьких индивидуальных домиков, из которых состояла эта улица. Здесь кто-то подкинул мне плащ-палатку, и я кое-как прикрылся.

Тотчас же командир полка майор Метелев направил основной удар своих батальонов по оврагу Долгому на метизный завод, в район льдохранилища и на высоту 102 — Мамаев курган. В овраге Долгом наша рота установила локтевую связь с пулеметной ротой 13-й гвардейской дивизии, которая вела жестокие бои за центр города.

В воздухе по-прежнему кружили фашистские самолеты. Шел воздушный бой. Фашистские пикировщики штурмовали завод «Красный Октябрь» и северные скаты Мамаева кургана. Там тоже горела земля.

От раскаленного воздуха у солдат потрескались губы, пересохло во рту, слиплись опаленные волосы — зубья расчески гнулись.

Но командир батальона капитан Котов радовался: приказ выполнен! Бензобаки отбили, овладели недостроенным красным зданием, захватили контору метизного завода, бои идут в цехах и проломах асфальтового и метизного заводов!

Наступила часовая передышка. Принесли обмундирование. Нашлась зарытая в песке чуть обгоревшая моя тельняшка.

Город в огне. Пламя бушует над каждым домом, над заводскими корпусами, что-то горит на Тракторном заводе.

Сижу и, не глядя, ощупываю себя — грудь под тельняшкой, ноги. Надо мной густой черный дым столбом поднимается высоко в небо. Потом он потихоньку двинулся вдоль берега на запад. Как черным покрывалом затянуло Мамаев курган, совсем не видно кустов в районе тиров. Дымовые тучи спускаются все ниже и ниже. Дым вползает в развалины домов, в подвалы, заполняет траншеи и по оврагу тянется к воде.

Фашистские самолеты продолжают бомбить город.

Мы прячемся среди развалин, в ямах, под фундаментом стен, потом перебегаем в крайний цех завода и укрываемся под станинами станков.

Обстрел и бомбежка утихли. Мы опять в атаке. Ведем неравный бой. Начинается рукопашная схватка, жестокая, скоротечная. Вот где пригодилась наука, преподанная нам на том берегу!

Снова передышка. Разглядываем развалины завода: груды кирпича, скрученные металлические балки.

И вдруг вижу — девочка. Маленькая, худенькая, лет двенадцати. Ее тонкие ножки до крови исцарапаны, синее платье, явно с чужого плеча, разорвано, красные ботинки, тоже рваные, надеты на босу ногу.

Девочка идет впереди раненых солдат, ведет их куда-то. В развалинах мы до этого видели много тропок и гадали, куда они тянутся. С треском разорвалась мина, веером разлетелись осколки и мелкие крошки кирпича. Тут же защелкали разрывные пули. Но девочка продолжала шагать так, будто ничего не замечала. Я падаю за пулемет, нажимаю гашетку, открываю ответный огонь в сторону фашистов.

Девочка эта запомнилась мне навсегда.

Старший лейтенант Большешапов заинтересовался, где прятались от бомбежки раненые солдаты, какой тропинкой пробралась к ним девочка? А если эту тропинку обнаружат фашисты и так же тихо просочатся в наш тыл?

Командир роты приказал:

— Реутов и Зайцев, разведайте, куда выходят подвалы и как их можно использовать.

Вскинули автоматы, к поясам прицепили по три гранаты и нырнули в развалины. Я шел первым, а Реутов сзади освещал путь фонариком. Пробирались среди развалин, ныряли под согнутые фермы. Подошли к массивной железной двери, открыли ее — в нос ударили запахи керосина, машинного масла и еще какой-то тяжелый запах. Реутов остановился.

— Ого, ничего себе, хоть топор вешай.

Немного постояли, включили фонарик, осмотрелись. Узкий длинный коридор. С правой стороны еще одна дверь. За нею слышны разговоры, стон. Кто там, свои или чужие? Надавили на дверь — не поддается, закрыта изнутри. Реутов припал ухом к замочной скважине, долго слушал. Громкий стук эхом разнесся по подвалу. Откуда-то со стороны раздался грубый прокуренный бас:

— Кто идет?

По голосу я узнал своего флотского товарища. Николай Куропий из первого батальона! Радостно крикнул:

— Коля, открой, это мы с Реутовым!

— Сейчас откроем, — ответил Коля.

Однако дверь по-прежнему оставалась запертой. Саша Реутов опять стал стучать, но никто не отвечал. Кругом было тихо, только время от времени содрогалась земля, как бы напоминая нам, что наверху идет бомбежка, бьет тяжелая артиллерия.

Наконец заскрипел железный засов, и дверь распахнулась. Передо мной стоял полураздетый человек. На лице и на груди пузыри от ожогов. Правая рука висит на косынке, подвязанной в шее. Так выглядел мой флотский друг Коля Куропий, в прошлом бухгалтер колхоза на Полтавщине, шутник и балагур...

Таких было тут человек двадцать. Все они уже получили первую помощь: за ранеными ухаживала медсестра Клава Свинцова с двумя санитарками. Но, конечно, ребят надо было срочно отправлять за Волгу, в медсанбат.

Оказалось, что из этого подвала можно пробраться к Волге еще одним путем — сначала по лабиринтам развалин к индивидуальным домикам, потом спуститься в овраг Долгий, а там до переправы — рукой подать. Этим путем и пришли сюда санитары, когда фашисты занимали цехи завода.

Наверху — фашисты, а в подвале — наши раненые...

— Хорошее соседство — змеи с пташками, — нашел в себе силы повеселить нас Коля Куропий.

Найти бы сюда проход для батальона, вышибить сверху фашистов и выручить раненых...

— Глядите-ка, — позвал меня Реутов.

Смотрю — какая-то квадратная труба. Ширина — метра два с лишним. Высота примерно метр пятьдесят. Да, не меньше. Мой рост — метр шестьдесят пять, и я прохожу, немного только пригнув голову. Воздух чистый, дышать легко, даже чувствуется небольшой сквозняк. Идем в темноте. Левой рукой держусь за толстый кабель в свинцовой оплетке, подвешенный на скобы под самый потолок. Правая сжимает шейку приклада автомата. Кабель круто поднялся вверх, и метров через пять я натолкнулся на кирпичную стену. Пошарил рукой, нащупал деревянную лестницу. Четыре ступеньки подвели меня к выходу из коллектора: квадратное отверстие прикрыто толстым листом железа, в щели пробивается свет. Отсюда хорошо слышно перестрелку наверху — трещат пулеметные и автоматные очереди, рвутся гранаты. Где мы? Я решил выглянуть, осмотреться. Попробовал сдвинуть лист плечом — не тут-то было, лист как прирос.

Подошел Саша Реутов. Приспособились вдвоем, ждем момента. Вот один за другим два сильных взрыва. Мы дружно нажали. Лист немного отодвинулся — с предательским громом. К счастью, гитлеровские солдаты не обратили внимания. Образовалась щель, но такая узкая, что мог пролезть только я. Грузный Саша не проходил.

Я высунул голову, осмотрелся. Оказывается, мы пробрались в кладовую инструментального цеха: кругом шкафы, стеллажи с инструментами и разными деталями.

Отсюда можно видеть, что делается в токарном и сборочном цехах. В токарном — немцы. Много, кажется, целая рота. Собрались вроде на обед: в руках котелки и фляжки. Укрываясь за станками, ждут подносчиков пищи и не замечают, что русский матрос считает их по головам, как баранов.

Наспех набросал план расположения противника, его огневых точек, пути прохода. С этой бумажкой Реутов отправился назад, докладывать командиру роты, а я остался наблюдать.

Под руку попался листок. Читаю: «Пропуск». Отпечатали специальные пропуска для защитников Сталинграда. По этим пропускам русские солдаты могли в любое время на льготных условиях сложить оружие и сдаться в плен. «Льготы» были такие: если защитник Сталинграда случайно попадет в плен, его расстреляют на месте, а придет с пропуском — отправят в тыл. На другой стороне был текст на немецком языке.

Уже потом мне перевели его. Там было написано: «Всем солдатам фюрера: русских солдат и офицеров, предъявивших пропуск для сдачи в плен, разоружать без всяких условий и отправлять в лагерь для военнопленных».

Прошло минут двадцать. Гитлеровцы начали обед. Я насчитал шестьдесят пять голов. Пообедали, защелкали зажигалками, задымили сигаретами.

Где же Реутов? Неужели не успеют наши застать их в такой подходящий момент?

Вдруг гитлеровцы закричали, заметались. Их внимание привлек шум в противоположной от меня стороне. Кто там поднял шум и для чего?

Оказывается, этот шум нужен был Большешапову. Моряки уже успели накопиться в инструментальной кладовой и в соседнем подвале. Они ждали, когда немцы отвлекутся на ложный шум, повернутся спинами.

По команде старшего лейтенанта одновременно полетело более тридцати гранат, застрочили автоматы. Через несколько минут ни одного живого фрица в токарном цехе не осталось.

Но еще до самого вечера очищали мы этот участок завода и укрепляли свои позиции.

Теперь в руках немцев оставались асфальто-бетонный завод, северо-западнее метизного, трансформаторная и часть котельной. Еще они удерживали пока мост и насыпь железной дороги, что огибает Мамаев курган с севера.

Мы стали приводить себя в порядок, отправлять раненых из подвала метизного завода и готовить там лазарет для Клавы Свинцовой.

Так закончился для меня первый бой, точнее первый боевой день в Сталинграде.

Date: 2016-02-19; view: 336; Нарушение авторских прав