Становлюсь снайпером

Пять суток подряд, начиная с утра 16 октября до полудня 21-го гитлеровские войска атаковали наши позиции в заводском районе Сталинграда. Авиация, артиллерия, танки, пехота — все было брошено на подавление нашей обороны. Фашисты решили прорваться здесь к Волге во что бы то ни стало. Они осатанело лезли вперед, не считаясь с потерями. Порой думалось, что Гитлер решил потопить здесь в крови всю свою армию.

Сначала главный удар наносился на Тракторный и Баррикадный заводы — в трех-четырех километрах правее участка нашей дивизии, оборонявшей территорию завода металлических изделий, нефтехранилища, мясокомбината и половину Мамаева кургана.

Что делалось в районе Тракторного завода — мне трудно пересказать, я там не был. Но даже со стороны было жутко смотреть. Сотни самолетов без конца кружили над заводом. Кто-то подсчитал, что только 14 октября на Тракторный и Баррикадный было совершено около трех тысяч самолетовылетов. Сколько же бомб пришлось на каждого защитника этого района? Подсчитать нетрудно, если известно, что там оборонялись три далеко не полные дивизии (одна из них, 112-я, была сведена в полк — шестьсот активных штыков). Короче говоря, лишь за один день фашисты израсходовали там на каждого бойца по полдюжины бомб.

Но участок по-прежнему встречал гитлеровцев яростным сопротивлением. Наши солдаты научились жить в огне. Врагу, наверное, казалось, что здесь стреляют камни, стреляют кирпичи, стреляют мертвые. И гитлеровцы не жалели ни бомб, ни снарядов, ни мин, стараясь растереть в песок даже камни и кирпичи, не жалели патронов и на мертвых, давили их гусеницами танков...

Тяжело смотреть со стороны, когда трудно приходится товарищам. Кажется, лучше самому там быть. Такова уж натура русского солдата. Вот почему мы попросили командира нашей дивизии Николая Филипповича Батюка послать нас, морских пехотинцев, на помощь правому соседу. Но он ответил:

— Противник только того и ждет, чтоб мы оголили свой участок обороны.

И не ошибся наш полковник, которого мы прозвали — огнеупорный Батюк. Недаром он был любимец командира 62-й...

После двухсуточной «молотьбы» территории завода «Красный Октябрь» центр огневого удара немцев стал перемещаться. Вздыбилась земля и на нашем участке.

Что думали о нас в этот момент соседи справа и слева — не знаю. Сколько бомб вывалилось на цехи завода металлических изделий, где оборонялся наш батальон, в ротах которого осталось по двадцать — тридцать активных штыков, — подсчитывать было некогда. Скажу лишь, что только в первый час обработки позиций нашего батальона гитлеровские пикировщики группами по три девятки в каждой сделали четыре захода. Сыпались и сыпались бомбы...

После авиационного удара последовал артиллерийско-минометный. Сплошной смерч.

Первую атаку пехоты мы отбили огнем пулеметов. Вторую — гранатами и огнем автоматов. Очередная атака началась массовым натиском фашистских гренадеров с трех сторон. Пришлось вступить врукопашную сначала на правом крыле обороны, затем в центре, а потом и на левом — в инструментальном цехе. Я чуть зазевался, и какой-то гренадер успел достать мою спину своим плоским, как нож, штыком.

...Каким-то образом оказался на командном пункте батальона, стою рядом с комбатом возле пролома в стене. Полдень.

Бой не утихает. Столбы дыма, пыли поднимаются вверх, валятся стены — засыпают убитых и тяжелораненых...

Появились два пожилых солдата с носилками. Они принесли раненого матроса, молча положили его рядом с нами на плащ-палатку и снова быстрым шагом пересекли территорию заводского двора, перемахнули полотно трамвайной линии, шоссейную дорогу и скрылись в разрушенных деревянных постройках.

Так, наверное, подкинули сюда и меня, но я очухался, встал.

Передышки нет, наши отходят. Инструментальный цех снова захватили фашисты. Токарный остался в нейтральной зоне. Льдохранилище немцы отбили. Четвертая стрелковая рота старшего лейтенанта Ефиндеева отступила за трамвайную линию и закрепилась на рубеже недостроенного красного кирпичного дома.

Позавчера здесь был командир полка майор Метелев. Он приказал назначить меня снайпером. Случилось это так. Сидим в яме, слушаем командира полка. Затишье. Вдруг мой товарищ Миша Масаев, что вел наблюдение за противником, крикнул мне:

— Вася, фриц показался.

Я вскинул винтовку и, почти не целясь, дал выстрел. Фриц упал. Через несколько секунд там появился второй. Я и второго уложил.

— Кто стрелял? — спросил командир полка, наблюдая в бинокль за происходящим.

Комбат доложил:

— Главстаршина Зайцев.

— Дайте ему снайперскую винтовку, — приказал майор. И, подозвав меня, приказал:

— Товарищ Зайцев, считайте всех фашистов, которых прикончите. Два уже есть. С них и начинайте свой счет...

Я понял это указание командира полка, как приказ, но приступить к его выполнению по всем правилам не мог: не позволяла обстановка.

А сегодня наш батальон оказался в полуокружении. У нас оставался один путь — спуститься в овраг Долгий и по дну оврага — на территорию нефтебазы. А там меж труб можно незаметно пробраться к шестьдесят второй переправе. Эту тропу знали в батальоне только три человека: я, Михаил Масаев и сам комбат, но никто из нас не хотел думать о ней: тропка могла потянуть к отступлению...

Чтобы не думать об этом, я поднял голову. Там вверху, под самой крышей, вмонтирована вытяжная труба. В трубе лопастной вентилятор, к вентилятору ведет лестничный железный трап.

Позавчера я использовал это сооружение для снайперского огневого поста. Сверху хорошо было видно расположение фашистов. Рядом со мной возле вентилятора устроился корректировщик артиллерийского огня старший сержант Василий Феофанов. Связь у Василия работала плохо, в трубке трещало, пищало, он нервничал, кричал, а я не спеша перезаряжал винтовку...

Мне нравилось бить на выбор. После каждого выстрела казалось, будто слышу удар пули о голову врага. Кто-то смотрел в мою сторону, не зная, что живет последнюю секунду...

Так было позавчера. Снова бы занять эту позицию. Но только я успел подумать об этом, как взрывная волна разворотила трубу, оторвала от стены лестницу. От града осколков нам удалось ускользнуть в подвал.

В подвале располагался медицинский пункт батальона. Клава Свинцова и Дора Шахнович — та самая медсестра, что зашивала мне брюки и гимнастерку, — перевязывали раненых. И тут я вспомнил, что надо бы показать свою ногу: по дороге в подвал сорвалась повязка, и я чувствовал, как по ноге течет теплая струйка.

Подошел к Доре. Она подняла свои черные добрые глаза и с напускной строгостью сказала:

— Явился, неугомонный. Опять тебя садануло!

— Нет, сестра, на этот раз пронесло.

— Что ж ты лезешь на мои глаза?

— Влюбился!

— Нашел время...

Она продолжала перевязывать голову матроса, как бы не видя меня. Я стоял и ждал. Наконец она выпрямилась, смочила ватку в спирте, протерла руки.

— Ну, говори, влюбленный, что у тебя там!

— Да вот, повязка съехала с пробоины. Похоже, кровь идет.

— Что ж ты стоишь и языком мелешь! А ну, живо, снимай брюки, посмотрю твою пробоину.

Я смутился. Стою, медленно расстегиваю ремень.

— Быстро, спускай ниже колен!

Запахло спиртом, приятно зажгло рану.

— Я на твою пробоину пластырь наложила, надежнее любой перевязки. Вот и все, можешь одеваться.

Я нагнулся, а из-под рубахи на пояснице показалась кровь.

— А ну, обожди.

Тут она и обнаружила у меня в спине штыковую рану.

После перевязки я направился к выходу из подвала. Там стоял командир батальона капитан Котов. Рядом — Логвиненко, кто-то еще.

Комбат постоял немного, как бы убедившись, что подошли все, отодвинул дверь, крикнул: «За мной!» — и кинулся к оврагу Долгий.

Бежать по развалинам, прыгать через бревна мне было тяжело. Комбат остановился: где-то на полпути ему попалась глубокая траншея. Тут я догнал его. Капитан молча сидел в уголке, прижавшись спиной к стене. Его бледное лицо покрылось каплями пота.

Я присел около него, немного отдышался, потом спрашиваю, вернее сам себе задаю вопрос:

— Оставили медпункт, раненых. Разве за это похвалят...

Капитан Котов словно проснулся, молча встал, поправил на боку автомат, выполз на бруствер, покрутил головой, плюнул в сторону конторы метизного завода и бросился обратно. Мы за ним. Вражеские пулеметы прижали нас к фундаменту дома.

Первый этаж и полуподвальное помещение этого дома были переполнены нашими бойцами. В двух больших залах лежали раненые. Среди них метался санитар Леонид Селезнев. Сюда шли и ползли солдаты с разных сторон. Подходы к дому прикрывали автоматчики роты Евгения Шетилова. Здесь и остановился капитан Котов,

Стыдно нам было смотреть друг другу в глаза — побежали к Волге... Позор.

Я не мог сидеть без дела. Искурив от досады махорочную самокрутку до ожога губ, решил подняться на второй этаж.

Там ходить во весь рост нельзя было: в дверные и оконные проемы влетали пули. Я лег на живот и ползком пробрался к пролому в кирпичной стене, замаскировался под кучей досок. Отсюда стало видно, что по дому строчит фашистский пулемет.

Со мной автомат, гранаты, за поясом пистолет. Все оружие для ближнего боя, а до пулемета метров триста. Нужна винтовка. Что же делать? Снова надо выползать из-под досок. Решил выползать задом, чтобы не разрушить маскировку. Только пошевелился — слышу голос Николая Логвиненко:

— Ты что ворочаешься? Опять ранило?

— Нет. Вижу фашистский пулемет, нужна винтовка, принеси из подвала.

Николай быстро принес винтовку. Беру на мушку голову пулеметчика. Выстрел — и пулемет замолчал. Еще два выстрела — и два подносчика патронов, подергавшись, упокоились рядом с пулеметчиком.

Всего лишь три прицельных выстрела — и наш батальон ожил. Забегали связисты, посыльные, подносчики боеприпасов.

Вот, кажется, только сейчас пехотные командиры стали видеть, что я нужный человек в стрелковом подразделении.

А, бывало, смотрели на меня так: ростом маловат и ничего не умеет делать — писарь...

Да что и говорить, много было досадных минут, когда мы, моряки, вливались в стрелковую дивизию. Помню, еще там, в Красноуфимске, к строю краснофлотцев подкатила линейка армейского образца. На линейке — несколько пехотных командиров. У некоторых на гимнастерках поблескивали боевые награды — бывалые люди. Начальник нашей команды хлопал рукой по портфелю, как бы говорил:

— Вот они где у меня, все мои молодчики. Получайте. Пять лет растили, воспитывали, готовили для морского боя. Но если надо испытать нашу силу на суше, вот мы приехали...

Началось распределение по подразделениям и службам. Каждый командир подбирал себе людей. Вижу, берет тех, кто поздоровее, покрепче; просеивают, как сквозь решето. Мелочь вылетает в отходы, а крупные остаются — в дело идут. Такие, как Афонин, Старостин, — сразу в артиллеристы. Такой отбор мне явно не по душе: моя специальность бухгалтер, писарь. Такая специальность боевым командирам не нужна.

Кто-то даже сказал:

— На кой черт мне нужен ваш писарчук, у меня в части и без него такого добра предостаточно.

Общая колонна моряков тает, расходится по своим подразделениям. Я стою в стороне, настроение убийственное. Я согласен куда угодно, на любую должность, только бы скорее решили. Как тяжело чувствовать себя лишним, ненужным. Кто в этом виноват — не пойму. Подхожу ближе к начальству. Встретился с взглядом старшего лейтенанта, артиллериста, на груди которого орден Красного Знамени. Как потом выяснилось, это был Илья Щуклин, командир батареи противотанковых пушек. Он отличился в боях под Касторной, сейчас просит одного человека для укомплектования орудийного расчета.

— Вот возьми из моего резерва главстаршину Зайцева. Образование среднее, парень грамотный. Наверняка подойдет.

— Так мне нужен артиллерист, а не финансист, — отрезал Щуклин.

Лишь к концу дня меня взяли в хозяйственный взвод второго батальона.

Еще во Владивостоке перед отправкой на фронт я попал в роту, которой командовал лейтенант Трофимов. Он умело проводил занятия по обучению приема рукопашного боя. В момент учебы он кричал своему противнику:

— Наноси удары по-настоящему, злись, как в настоящей драке.

Как мы ни старались нанести удар по лейтенанту, но он умело избегал их. Надо мной он посмеивался запросто:

— Росточек у тебя для рукопашной работы маловат, товарищ главстаршина, опять же — руки коротковаты. Вширь тебя роздало, а ростом не вышел.

Тогда же лейтенант Трофимов передал меня в распоряжение отдела кадров авиационной части.

Явился в штаб, как было приказано. В маленькой комнате за письменным столом сидел майор в летной форме. На его голове не было ни одной волосинки, отчего кожа на голове казалась тонкой, как папиросная бумага, и блестела. Тонкие губы, тяжелый подбородок, мясистый нос не радовали меня. На столе лежала стопка карточек по учету кадров. В карточке было отмечено, что я отличный стрелок.

После моего доклада майор долго, не мигая, смотрел на меня, словно хотел увидеть во мне что-то особое, никому не известное. Я почувствовал себя от такого пристального взгляда неловко и решил ответить тем же. Вытаращил и я свои глаза на начальника. Я не знаю, о чем в это время думал майор, но в мыслях я отвечал ему: такой взгляд выдержу.

Видно, майору надоело молчать, он решил мне задать вопрос:

— Где научился метко стрелять?

— Во флоте.

— Флот большой.

— В школе оружия, — ответил я майору так же коротко.

— Теперь я буду учить тебя, как нужно по-настоящему стрелять.

После этих слов настроение мое совершенно испортилось: пока научусь у него, и война кончится.

Майор подробно рассказал, что мне предстоит изучать.

Выслушал я майора до конца и ответил:

— Вы собираетесь меня учить стрелять, а сами стреляете хуже меня. Я второй год прошусь на передний край в действующую армию и хочу бить врага, а не мишени.

Мой резкий тон мог возмутить майора, но случилось то, чего я не ожидал.

Майор соскочил со стула, подошел ко мне, взял мою руку и стал трясти ее, жать и приговаривать:

— Да ты же настоящий матрос, а не хлюпик. Некоторые при малейшей возможности стремятся от фронта куда угодно смыться, только не на войну, а ты вон как. Хорошо. Твою просьбу я удовлетворю. Ты свободен.

После таких слов мне хотелось обнять и по-братски расцеловать этого лысого, пучеглазого человека. Вот уж никогда не думал, что в таком на первый взгляд сухаре живет чувствительная душа.

Так отказался я от школы стрелков-радистов.

Затем, оказавшись в пулеметной роте Большешапова, я уже мог показать свои способности уральского охотника-стрелка.

Строгий, требовательный и чуткий командир пулеметчиков как-то на привале, еще на пути к Сталинграду, посадил меня возле себя рядом с пулеметом и спрашивает:

— Смыслишь что-нибудь в этой машине?

— Кое-что знаю, — ответил я. И начинаю быстро, почти не глядя, разбирать пулемет.

Старший лейтенант смотрит, улыбается...

На следующем привале ко мне подошел комбат капитан Котов.

— Ротный докладывал, будто ты не плохо знаешь пулемет и хорошо стреляешь. А я вот сомневаюсь. Где уж финансистам хорошо стрелять, когда они раз в год на полигоне появляются.

Задело это меня. На фронт еду, а тут такое недоверие.

— Зря вы так, товарищ капитан. Я, может быть, не хуже вас стреляю...

— Хорошо, проверим.

— Пожалуйста.

— Реутов! — крикнул ординарцу комбат. — Отмерь шагов тридцать, клади бутылку ко мне дном.

Рядом с комбатом неловко топчется Большешапов — за меня болеет. Комбат вынимает из кобуры пистолет, целится в бутылку. Выстрел, второй — бутылка со звоном разлетается.

— Хорошо стреляете, — осмелился я заметить. Комбат поворачивается ко мне и отвечает:

— В бутылку тебе, конечно, трудно попасть, поэтому попробуй в мою фуражку.

И подает мне свой пистолет с тремя патронами.

— Без фуражки останетесь, товарищ капитан.

Тем временем Реутов бежит с фуражкой комбата и кладет ее на то место, где только что до этого лежала бутылка.

Я стал поудобней, левую руку за спину, прицелился и плавно нажал на спусковой крючок. Фуражка пошевельнулась. Моряки, наблюдавшие всю эту картину, зашумели.

Пошли к цели с комбатом вдвоем. Пуля насквозь прошила фуражку. Капитан молча надел ее и поставил бутылку.

У меня есть еще два патрона. Стреляю, и горлышко бутылки отлетает.

— Ура-а! — кричат моряки. — Это по-нашему, по-флотски!

— Молодец, — соглашается с моряками комбат. — Вот тебе парабеллум и сотня патронов. Останешься в пулеметной роте. Бей фашистов.

— Спасибо, товарищ капитан! Буду бить!

Моряки поздравили меня с «боевым крещением». Нашелся сомневающийся: мол, Зайцеву просто повезло...

— Повезло, говоришь? — переспросил кто-то. — А про уральских охотников ты что-нибудь слыхал? Нет? Ну и молчи...

Окончательное признание моих способностей меткого стрелка утвердилось уже здесь, в боях за метизный завод. Три моих точных выстрела заставили замолчать пулемет, что не давал товарищам поднять головы.

Наступила ночь. В воздухе вспыхивали ракеты. Ослепительный свет чередовался с непроницаемой тьмой. Со второго этажа мы спустились вниз. Я зашел в отсек к командиру батальона. Он сидел на плащ-палатке, поджав под себя ноги, разговаривал по телефону. Из обрывочных фраз мне стало ясно, что за ночь мы должны вернуть потерянные позиции. Так и следовало ожидать. Ночь должна быть наша!

— Нужны «феньки» и «дегтяревки» без рубашек, — говорил комбат. Это он просил гранаты: «феньки» — Ф-1, «дегтяревки» — РГД без оборонительных чехлов. Комбат уже знал инструкцию генерала Чуйкова: «Перед атакой захвати десять — двенадцать гранат... Врывайся в дом вдвоем — ты да граната: оба будьте одеты легко: ты без вещевого мешка, граната — без рубашки!»

Отличное оружие — граната.

Мы нагрузились ими, как говорится, под завязку. Нагрузились и пошли. Ночь наша...

Ох и досталось гитлеровцам от нашей «карманной» артиллерии в эту ночь...

К утру мы восстановили свои позиции в кузнечном цехе метизного завода.

Командный пункт батальона тоже перебрался в кузнечный цех. Цех был разделен глухой стеной из белого кирпича. Стена эта имела собственный бутовый фундамент, и кладка в верхней ее части выходила над крышей больше чем на полметра. Все кругом разрушено, а стена стоит и стоит, разделяя защитников Сталинграда и фашистов. Слышались кашель, разговоры врагов. Каждый шаг надо делать с осторожностью.

Несколько дней назад Саша Реутов делал подкоп под фундамент стены. Натолкнулся на большой камень. Сколько ни колотил его — дело не двигалось. Тогда Саша нашел в кузнице тяжелую кувалду. С первого удара камень вылетел, как пробка из бутылки. С той стороны раздался вскрик, и тут же — автоматная очередь. В образовавшуюся дыру строчил фашистский автоматчик.

Реутов прижался к стене и сидел ни жив ни мертв: стоило немцу подвинуть ствол автомата на два сантиметра вправо, и его прошило бы насквозь. Лишь спустя минуту Реутов опомнился, достал из кармана гранату, выдернул кольцо и швырнул ее в отверстие. Взрыв — и оглушительная тишина. Из дыры клубился густой черный дым...

И сейчас Саша хитровато косил глаза на ту дыру: дескать, может, швырнем туда по парочке гранат!

Я было согласился с ним, но в этот момент над нашими головами опять завыли сирены немецких пикировщиков.

Снова, как вчера, пикировщики, артиллерия...

Однако пехоты не видно. Появились три танка. Один из них тут же подожгли наши бронебойщики. Справа густо застрочили пулеметы — там поднялась вражеская пехота. Сюда не пошли — отбили мы у них охоту.

Схватка у правого соседа длилась до полудня. Потом все смолкло. Прошло два, три, четыре часа... Атаки врага ослабели, угасли.

Это произошло 21 октября 1942 года.

После этого дня немцы вроде одумались: таких остервенелых атак больше не было. Солдаты Паулюса стали бояться нас и принялись зарываться поглубже в землю.

Тогда-то передо мной как перед метким стрелком и была вновь поставлена задача — овладеть снайперским искусством. Мне выдали винтовку с оптическим прицелом, и я окончательно стал числиться в дивизионном списке снайперов.

Date: 2016-02-19; view: 328; Нарушение авторских прав