Нонна ЕРИФРИАДИ

ВЕЧНЫЙ СКИТАЛЕЦ

Воспоминания

Батуми. Июнь 1949 года. Неделю назад сданы экзамены за шестой класс средней школы. Впереди лето, которое всегда ждешь с нетерпе­нием, тем более, что отец обещал устроить прогулку в горы. Мы еще не сходили на старую крепость: ее белый куб хорошо виден с балкона нашего дома. В 1914 году на двух холмах, возвышающихся над батумской бухтой, выстроили бетонные капониры для артиллерии, стерегу­щей город от нападения с моря. Народ назвал их Крепостью.

Вот уже два года мы живем в одной комнате трехкомнатной квар­тиры на втором этаже двухэтажного дома. Это - в поселке рабочих Главнефте-снаба, на окраине Батуми, в так называемом Городке. Отец работает врачом-терапевтом в поликлинике, а мама - акушер-гинеко­лог в городском роддоме. А до того, как маме удалось "выбить" эту комнату в ведомственном доме, потому что она работала еще и врачом в поликлинике Главнефтеснаба, я с братом, мама, тетя, папина сестра и бабушка, не считая папы, жили в подвальной комнате в частном доме в центре города. Дом принадлежал бабушкиной сестре - бабушке Афи­не. Это был добротный каменный дом, построенный в начале 1910 годов. В доме было семь комнат, давно не действующая ванная, кухня, коридор-веранда, парадный подъезд с улицы и черный ход со двора. Под домом были глубокие подвалы с прачечной, но сейчас там жили жильцы. В самом доме обитало 19 человек: сама бабушка Афина, ее дальняя родственница - древняя старуха, и четверо взрослых сыновей Афины с семьями.

Моя бабушка Кириаки, или для нас яя, что по-гречески и значит бабушка, в 1917 году, бросив дом со всем имуществом, скотину и земельный участок, бежала с детьми из деревни Кромни (это в Тур­ции, близ Трапезунда) в Батуми, где жили ее родственники.

Сначала ее приютил один из братьев, выделив ей комнату в своем доме. Но после его смерти и отъезда его семьи в Грецию в 1938 году, дом был продан, и яя осталась без крова. К тому времени две ее дочери были замужем и жили отдельно, отец, окончив Ростовский мединсти­тут, работал в Краснодарском крае. Яя с тетей Элени, младшей сестрой отца, остались вдвоем. Тогда бабушка Афина предложили им пере­браться во флигель во дворе своего дома. Правда, свободных комнат там не было, но под флигелем, во всю его длину тянулся громадный подвал. Выгородили дощатой перегородкой одну комнатку, а за стен­кой устроили кухню, отделив ее от остального подвала ящиками с книгами, оставленными яе уехавшими в Грецию родственниками. Комнатка имела два крошечных, полметра на полметра, окошечка, не дававших почти света. Весь день горело электриче-ство, одна стена всегда была сырой. Вот туда мы и приехали в 1942 году, эвакуировав­шись из Краснодарского края, перейдя пешком через Кавказские горы и растеряв по дороге остатки имущества. Но это уже другая история.

В 1943 году отца призвали в армию. Уже где-то в Польше, в 1944 году он тяжело заболел, оказался в санитарном поезде, идущем на Кавказ и два месяца пролежал в госпитале в Кировабаде /Гяндже/, куда потом ездила мама навестить его. По выздоровлении отец был назначен врачом в Арабкирский лагерь для военнопленных, находив­шийся под Ереваном, где и проработал до демобилизации в начале 1947 года.

И вот всего два года как наша семья вместе. Помню, как мы были счастливы, получив комнату в Городке. Комната была в 16 квадрат­ных метров, с паровым отоплением - такая редкость для Батума! Балкончик выходил на южную сторону, и мы с мамой потом развели там цветы. Никакой мебели, кроме большого буфета и детского (мое­го) бамбукового столика, у нас не было. Из поликлиники маме выдали под расписку на время жесткую, узкую кушетку, на которых обычно смотрят больных. Яя дала нам одну железную кровать с немного провисшей сеткой и кухонный стол с табуретками, который стоял посреди комнаты. Не сразу, но через некоторое время появились еще две разнокалиберные кровати - дар маминой пациентки, работавшей в каком-то военном санатории в Махинджаури. Вот и вся наша обста­новка. Гардероба не было: одежда висела в углу комнаты под занаве­ской. На маленьком столике лежали наши с братом учебники и тетради, а уроки мы готовили, сидя за кухонным столом или на широ­ком подоконнике. Мне очень нравился наш буфет. Когда-то, году в 1938-39 родители купили его в Батуми, но увезти в хутор Чернигов­ский Краснодарского края не смогли, и он остался стоять у яи. В подвале потолок был настолько низок, что буфет пришлось разделить на две части. В соб-ранном виде он совершенно потряс мое детское воображение своей мону-ментальностью, хотя сейчас я понимаю, что это был обыкновенный буфет, даже не из орехового дерева. Мне нра­вилось заглядывать в зеркальную вставку, нравились радужные сол­нечные зайчики на стенах от граненых толстых стекол верхней части дверец. Одним словом, в моем представлении буфет был самой ценной нашей вещью.

Радовало нас новое жилье теплом и сухостью. Наш сырой подвал в бесконечные батумские дождливые недели отапливался лишь керо­синкой.

Яя после замужества тети Элени, где-то в 1947 или 1948 году, переехала к нам и спала на кушетке. В подвале остались кое-какие веши и треугольный шкафчик-иконостас с иконами. Забрать его, не­смотря на настойчивые просьбы яи, родители не решались: хотя они сами были беспартийными, но наши соседи - члены партии, и неизве­стно, как они отнесутся к этому. За иконостасом присматривала моя тетя Марика, жившая с двумя сыновьями в том же дворе, что и яя. Она зажигала слабую лампадку по воскресеньям и по праздникам, смахи­вала пыль с икон, проветривала комнатку...

Я пишу с такими, казалось бы, незначительными подробностями, чтобы воспроизвести тот быт, которым жили мы, греки, накануне депорта-ции. Греки - представители не столько национальной, сколько советской интеллигенции уже послереволюционной формации.

На летние каникулы мы с братом обычно оставались в городе. После двух поездок в пионерлагеря, окончившиеся для меня весьма плачевно (после первой я завшивела так, что яе месяца три приходи­лось дважды в день вычесывать из моих волос гнид частым гребнем, смоченным в керо-сине, а после второй я тяжело заболела от недоеда­ния), решено было на семейном совете оставить меня дома с братом, который был младше меня года на три, но отчаянно отстаивал свою независимость от моих посяга-тельств, что без конца приводило к кон­фликтам. Кроме того, отец получил недалеко от поликлиники крохот­ный огородик, и почти каждый вечер мы все отправлялись туда окучивать две грядки с картошкой, огурцами и луком, выдергивать сорняки и поливать. Днем иногда вся детвора из соседних домов вата­гой в 7 -10 человек, где самому взрослому было 13, а самому младшему - 7 лет, отправлялись на море. Чаще ходили пешком на Барцхану, ближний пригород, иногда садились на автобус и ехали на главный пляж, на Примор-ский бульвар. Но больше всего я любила лето за свободу и возможность вдоволь читать. При рабочем клубе Главнефтеснаба была библиотека с молодой и энергичной библиотекаршей, которую звали Тина. Большего, к сожалению, моя память не сохрани­ла. Тина пыталась занять нашу праздную летнюю жизнь хоть чем-то интересным: записывала в драмкружок, устраи-вала утренники с де­кламацией так называемых "литмонтажей" и с киносе-ансами. Правда, мы предпочитали смотреть вечерние сеансы с улицы, за-глядывая в открытые от духоты окна клуба. Библиотека, благодаря стара-ниям Тины, была довольно хорошей. А так как я была пай-девочка и отлич­ница, то пользовалась особым ее доверием: мне позволялось входить в книгохранилище и самой выбирать себе книжки. Отец составил спи­сок, куда входила вся русская и зарубежная классика. Так началось мое образова-ние. Некоторые книги мне были явно не "по зубам". Взяв в библиотеке трагедии Шекспира, в основном, из-за картинок (это было, видимо, издание Брокгауза-Ефрона под редакцией С.А.Венгерова с иллюстрациями знаме-нитых живописцев - Тициана, Делакруа,Миллеса, Редгрейва, Каульбаха и др.), я пыталась их читать, но мне стало скучно. Я пожаловалась отцу, что не могу читать Шекспира, и тогда он, открыв "Отелло", начал читать вслух, попутно комментируя текст и объясняя слова, значение которых мне было неясно. Это было захватывающе интересно. Дальше я уже читала сама, но каждый вечер после работы отец, по моей просьбе, прочитывал какой-нибудь монолог из "Гамлета", "Ромео и Джульетты", "Отелло" или "Макбета". Помимо библиотеки я брала книги для чтения и у нашей родственни­цы, невестки бабушки Афины по фамилии Иоакимиди.

Где-то числа 13 июня 1949 года я отправилась за очередной книгой, но дом Иоакимиди представлял собой странное зрелище: все было сдвинуто с мест, кругом валялись раскрытые ящики,обрывкиверевок, бумажки... В большой комнате, всегда чинно убранной и пустынной был полный хаос. Все дверцы громадного двухэтажного дубового буфета были раскрыты, часть длинного стола заставлена посудой. С привычных мест - напротив входной двери - сняты портре­ты бабушки Афины и дедушки Ильи, скатан ковер, покрывавший тахту, и она стыдливо белела полосатым мат-расом. Без конца кто-то вбегал и выбегал, что-то вносили и выносили... Никому до меня не было дела, все были взвинчены, взволнованы. С трудом я разобрала, что готовится выселение всех понтийских греков. Вернувшись домой, я все рассказала отцу. Мама была на суточном дежурстве в роддоме и должна была придти домой только вечером на следующий день. Ни отец, ни тем более я не восприняли всерьез принесенную мной новость. Дело в том, что Иоакимиди как и некоторые другие наши батумские родственники, все еще имели иностранное, то есть греческое поддан­ство. В некоторых отношениях это было удобно: их не призывали в армию, их не вовлекали в другие советские акции... И мы с папой решили, что разговоры о выселении имеют отношение только к ино­странно-подданным грекам.

Но когда стемнело, в нашем поселке началось какое-то скрытое, стран-ное движение, а на площади перед магазином стали выстраи­ваться ряды больших военных грузовиков, крытых брезентом. В воз­духе витала неопре-деленная тревога, а в душу закрадывался страх. Прислушивавшаяся к нашему разговору яя вдруг потребовала, чтобы мы с отцом доставили ее иконы. Уложив спать брата, мы с папой пешком пошли в город, в центр. По дороге отец показывал мне неко­торые созвездия в бархатно-черном южном небе.С тех пор я люблю находить ковш Большой Медведицы, неверно поблескиваю-щую По­лярную, Плеяды и созвездие Лиры, где равнодушно сверкает Вега.

Вернувшись домой с иконами, под сильным впечатлением лихора­дочных сборов наших родственников я тоже попыталась набить всем, что попало под руку, три наших жалких, видавших виды чемоданчика.

Отец разбирал при свете настольной лампы какие-то бумаги, брат и яя давно спали, и я, полив напоследок цветы на балконе, тоже легла, мгно-венно провалившись в сон. Проснулась я от того, что кто-то тряс меня за плечо. Сон подростка глубок и крепок, и я не сразу открыла глаза, а открыв, долго не могла сообразить что происходит.

В комнате было людно. При слабом свете настольной лампы и холод-но-мертвенном свете луны, лившемся в балконную дверь, я уви­дела незна-комого военного в форме лейтенанта, он сидел за столом, двух мужчин в штатском с растерянными и какими-то помятыми лицами (они назывались "понятыми"), а у дверей стоял молоденький солдатик с ружьем. Схватив халатик, я хотела выйти в туалет пере­одеться, но солдатик меня не пустил. Тогда я вышла на балкон, сняла ночную рубашку, натянула халат, с опоз-данием сообразив, что через незанавешанную балконную дверь мое пере-одевание прекрасно про­сматривалось из комнаты.

Закончив что-то писать, лейтенант сказал понятым: "Приступайте к обыску". В комнату вошел еще один красноармеец, и втроем они быстро вывернули содержимое чемоданов, обшарили все полки буфе­та, перетрях-нули наши книги и учебники, заглянули под матрасы, прощупали подушки. Разбуженная яя тихо причитала, мой восьми­летний брат, поднятый с кро-вати, опять заснул, примостившись на детском стульчике и положив голову на переворошенную постель. Когда взялись за большую плетеную корзину,

в которой лежали зим­ние вещи, и в комнате запахло нафталином, отец, не выдержав, спро­сил: "Что вы ищете?" Последовал короткий ответ: "Оружие". Обыск продолжался еще какое-то время, наконец, лейтенант, кончив писать протокол, дал его отцу на подпись и сказал:

- Собирайтесь, вы и ваша семья высылаетесь отсюда. У вас есть еще
два с половиной часа.

Отец, не терявший присутствия духа, попросил привезти маму, которая дежурит в больнице. Пока за ней ездили, один из понятых, вооруженный красноармеец и я безуспешно пытались собрать хоть что-то из того, что валялось на полу, лежало на кроватях и под ними. Привезли маму. На ней, что называется, лица не было. Войдя в ком­нату и увидев все это, она разрыдалась. И опять отец, который был, или во всяком случае выглядел совершенно спокойным, обратился к лейтенанту:

- Если выселяются только греки, то нельзя ли оставить мою жену,
она не гречанка - с детьми? Дети еще не достигли совершеннолетия.

Лейтенант, очень молодой, почти мальчик, заколебался, вызвал с собой в коридор одного из понятых, переговорил с ним, затем, вернув­шись в комнату, сказал отцу, что съездит в штаб посоветоваться, но чтобы мы тем не менее собирались, так как времени осталось мало: в пять утра надо выезжать. Отец успокаивал маму, а она, судорожно всхлипывая, металась

от кроватей к буфету, пытаясь собрать вещи в дорогу.

Лейтенант вернулся очень быстро и сказал, что мы с братом и мамой остаемся, а отец и яя, которой к тому времени было 77 лет, должны ехать. Опять все было вывернуто из чемоданов, и мама, не переставая плакать, старалась разыскать в развале вещи папы и яи. Яя завязала в головной платок свои иконы и, сидя на кушетке, то посы­лала безадресный проклятия на понтийском диалекте, то начинала причитать, прощаясь с нами. Лейтенант, поглядывая на часы, стал торопить отца, подсказывая маме: "Не забудьте положить теплые вещи, кружки, ложки, какие-нибудь миски. Дайте с собой деньги". По­вернувшись к отцу, он велел: "Не забудьте взять документы, диплом и другое". "Ну что ж, - сказал отец, - в таком случае я надену свои награды" и достал из коробочки свои фронтовые медали. Лейтенант отвел глаза.

Уже рассветало, когда мы вынесли два деревянных чемодана и тюк с постелью. С докторским чемоданчиком в руках - в нем всегда лежали бланки для рецептов, аппарат для измерения давления, стетоскоп, справочник - отец стал прощаться с нами. Заголосила яя, громко заревел вновь разбуженный брат. У меня слез не было. Я плохо созна­вала, что происходит. Отец вышел... И тут мама рванулась следом - она забыла дать деньги. С сумкой в руках она буквально скатилась с лестницы, бросилась к машине. На ее счастье мотор не сразу завелся, и она успела еще раз обнять яю, что-то торопливо говорила отцу... В окнах стали появляться соседи. Мама, которую отталкивал красно-ар­меец, пыталась дотянуться до отца, сидящего в кузове. Я смотрела на все это сверху, из окна кухни. Вот лейтенант что-то резко сказал, сел в кабину, солдат впрыгнул в кузов, машина тронулась... Мама, рыдая, устремилась за ней. Откуда-то сразу возникли соседи, окружили ма­му, она стояла среди них и захлебывалась от рыданий. Я увидела, как в ее сумку, которую она держала в руках, женщины стали класть деньги. В нашем доме и в поселке жил народ простой, рабочий, разно­племенный и многонациональный. Отца любили: он никогда не отка­зывался от вызова к больному даже глубокой ночью...

Потом мама рассказывала, что дома денег как всегда перед зарпла­той не было, в сумке было всего 30 рублей - их она и отдала отцу. Это по нынеш-ним временам что-то около 3-х рублей. Соседи собрали око­ло тысячи, столь-ко же маме дали в долг еще две соседки, и с этими деньгами она кинулась в грузовой порт, куда, как ей сказала, свозили со всего города и окрестностей греков. Был уже полдень, когда верну­лась мама, бледная, с черными прова-лами на месте глаз.

- Пойдем скорее, - сказала она. - Их еще не увезли. Я успела сбегать на базар и кое-что купила им в дорогу. Беги за хлебом, купи сахара, соли и спичек.

Я помчалась в магазин, а мама стала что-то готовить на керосинке. Помню, как мы через пролом в ограде, прошли на территорию порта, заставленную длинными составами "телячьих" вагонов. Видимо, со­ставов нехватало, так как между ними у вещей и на вещах сидели и лежали люди.

К маме со слезами кинулась женщина - я узнала в ней нашу дальнюю род-ственницу. Она указала, где находится отец и яя. И мы побежали вдоль длинного ряда вагонов. Почти под самой крышей виднелись небольшие окошечки, которые были зарешечены. В око­шечках появлялись и исчезали лица людей. Двери вагонов были плотно закрыты на задвижки. Из вагонов доносился неясный шум, детский плач, иногда тяжелые рыдания и стоны.

К счастью, день был пасмур­ный, нежаркий. У каждого вагона мы приоста-навливались, и мама спрашивала, не ли в вагоне врача Анести Ерифриади. Везде отвечали отрицательно. Обогнув состав, мы пошли с другой стороны, и мама задавала и задавала свой вопрос. Охраны никакой не было, и мы свободно совершали свой обход. Отойдя от очередного вагона, услы­шали голос отца, зовущего нас. Бегом вернулись, увидев лицо отца в окошечке.

И опять нам повезло - окошечко оказалось незарешеченным, и, связав два пояска от наших платьев с обрывком какой-то тут же найденной веревки, мы передали отцу авоську со снедью и сверто­чек денег. Мама опять запла-кала, отец просил ее быть мужественной, говорил что-то ласковое и мне...

Я, видимо, потеряла сознание, потому что не помню, как очутилась на земле. Когда я открыла глаза, первое, что я увидела - белое лицо мамы, ее шевеля-щиеся губы. Рядом стояли два вооруженных красноармейца и что-то говорили маме. Она дрожащими руками достала паспорт из сумочки, дала его тому, который был постарше. Тот долго недоверчиво изучал его, затем что-то сказал напарнику. Отдав ружье старшему, тот вместе с мамой поднял меня. Голова у меня кружилась, все плыло перед глазами, я ничего не слы­шала и только, посмотрев на судорожно подергивающиеся мамины губы, ее расширенные от ужаса глаза интуитивно поняла, что надо идти. Как мы дотащились до главной проходной и оказались за воро­тами порта, помню плохо. Посадив меня на скамейку, мама кинулась куда-то, принесла мне стакан воды и мокрым платком стала обтирать мне лицо, наконец, ко мне вернулся слух. Увидев, что я прихожу в себя, мама попросила посидеть и подождать ее. С моря дул прохладный бриз, приносивший запах керосина, гниющих водорослей и рыбы - неповторимый запах батумской бухты. Сколько раз я потом с тоской Щущала его в своих казахстанских снах!

Мама вернулась очень скоро, села рядом и зарыдала. С трудом я поняла, что пролом в ограде забили, и значит увидеть еще раз папу мы не сможем...

И суток не прошло с того часа, как я отправилась к Иоакимиди за

Майн Ридом - но жизнь перевернулась и я стала совсем другой...

Недели через две мы получили от папы первое письмо. Конверт со штемпелем Саратова. В конверте маленький рецептурный бланк, ис­писан-ный карандашом убористым отцовским почерком: "Родные мои! Есть надежда, что вы получите эту весточку: наш охранник согласился бросить письмо в почтовый ящик. Только сейчас я вздохнул с облегче­нием: нас везут на восток. Когда эшелон шел по побережью в сторону Туапсе, все решили, что везут в Новороссийск, чтоб погрузить на пароходы и отправить в Гре-цию. Что я пережил, не могу описать! Как я мысленно прощался с вами навсегда, мои дорогие! Но сейчас я бодр и весел: пусть будет Сибирь, но ведь там мы можем быть вместе. Рая, за нас не беспокойся. Иногда через охранников кое-что удается поку­пать на остановках. Раз в день приносят обед и хлеб. Целую вас, мои милые. Ваш Анести".

Затем бланк телеграммы с коротким текстом: "Прибыли оконча­тельное местоназначение станцию Тимур Казахстан. Подробности письмом, целую Анести".

Помню, как долго я отыскивала на карте Казахстана эту загадоч­ную станцию. Помню, как год спустя пассажирский поезд Москва - Алма-Ата, в котором мы ехали к отцу в город Чимкент - центр Южно-Казахстанского края, остановился на пять минут на этой станции: неопределенного бурого цвета станционное зданьице, за ним какие-то низенькие строения из самана с камышовыми крышами, несколько верблюдов, лениво бродящих чуть вдалеке, серая въедливая пыль и ни одного зеленого кустика или деревца.

Не могу забыть и того потрясе­ния, когда увидела человека, спящего в жид-кой тени телеграфного столба прямо на голой, растрескавшейся земле с какими-то редкими пучками высохшей травы... Полоснула мысль: как здесь могут жить люди?

За минувщий год мы получили от отца несколько писем. Одно из первых: "Шаульдер. Июль 1949. Привезли нас в Южный Казахстан, в район-ный центр Шаульдер. Меня как врача, несколько медсестер, строителей оставили здесь, остальных развезли по колхозам. Я уже работаю в районной больничке. Живем тут же, в комнатке с малень­ким оконцем, с земляным полом и дверью прямо на улицу. Стены толстые, из самана - это кирпичи из глины, перемешанной с соломой и навозом. А крыша камышовая. Зато в комнате прохладно, а на улице жара до 50 градусов. Спим пока на полу, но в больнице обещали дать два деревянных топчана. Раз в месяц мы, спецпе-реселенцы, обязаны ходить на регистрацию в районное отделение милиции. С водой очень трудно: местные жители пьют воду из арыков - это такие оросительные каналы. В больницу привозят воду из артезианского колодца,

и я ношу воду для питья из больницы в чайнике и ведре. Кипятим воду и готовим на костре во дворе. С питанием пока устраиваемся: в магазинчике есть хлеб, рис, чай, сахар. По воскресеньям на площади бывает базар: продают овец, овечий сыр, баранину, баранье сало, кумыс, верб­люжью и овечью шерсть, много арбузов и дынь, которые нам заменяют фрукты. Из овощей есть только морковь, лук, чеснок, бывают поми­доры, урюк (мелкие абрикосы). В общем, не голодаем. Яя понемногу привыкает к хозяйству, помогают ей медсестры из больницы. Как вы там? Рая, ты не нервничай, береги себя и детей. Нам ничего не надо, понемногу обживаемся, кое-что купим. Все время думаю о вас, мои дети. Как же мне вас не хватает!.."

Мы с братом к этому времени были в деревне у тети Лены, сестры отца. Эта деревня - Дагва - находилась в горах, недалеко от Кобулети. Двухэтажные дома с шиферными крышами были разбросаны по скло­ну далеко друг от друга, скрываясь в зелени цитрусовых, ореховых и лавро-вишневых деревьев. Все это перемежалось плантациями чайных кустов, спускавшихся террасами вниз по ущелью. Дом стоял на самой горе и оттуда открывался захватывающе красивый вид на море и на россыпь домиков Кобулети. Мы с братом облюбовали высокое лавро­вишневое дерево с боль-шой развилкой. С раннего утра, если не шел дождь, пока тетя выгоняла корову вниз по тропе, мы, схватив ломоть хлеба, который выпекался дома каждые пять дней и хранился в кла­довке, забирались на дерево и устраи-вались в развилке. Брат выстру­гивал себе деревянный кинжал или вырезал из коры лодку, а я, наевшись лавровишни до горечи во рту и почернения языка, утыка­лась в книжку.

После отъезда отца и яи, мы с мамой как-то отправились в бабуш­кин подвал, чтобы посмотреть, что из вещей там осталось. Тогда-то я и открыла свой "Клондайк", мое книжное Эльдорадо: в двух больших ящиках лежали книги, оставленные когда-то нашими родственника­ми, уехавшими в 1938 году в Грецию. Как я сейчас понимаю, это были приложения к журналу "Нива": собрания сочинений Бальзака и Золя, Мольера и Диккенса, Метер-линка и Гюго. Потихоньку от мамы я том за томом стала перетаскивать книги к нам домой. Начался мой книж­ный запой, как потом определила мое состояние мама. Я могла сидеть за книгой сутки, забывая о еде и питье, о брате и о целом мире. Это продолжалось недели три, пока совершенно замученная разными работами мама не обратила внимание на мою бледность, сонливость, отсутствие аппетита. Тогда-то нас с братом и забрала тетя в деревню. Мама запретила брать с собой книги, но я сумела тайком сунуть в корзину томик Гофмана с интригующим названием "Эликсир сата­ны", и с упоением зачитывалась им.

Через двенадцать дней мы вернулись в город: у брата началось силь-ное расстройство желудка, и перепуганная тетя, безуспешно пе­репробовав все домашние средства, сочла за благо отвезти нас домой. Наша комната представляла собой странное зрелище: на столе, на полу, на кроватях лежали кучи разных вещей. Тут были шерстяные одеяла, керосинка с набором фитилей, алюминиевые кастрюльки, резиновые сапоги, теплое мужское белье, два клетчатых крестьянских платка, стеганка-ватник и старый папин меховой жилет. Это готови­лись посылки в Казахстан.

За наше отсутствие произошло небывалое в истории нашей семьи событие: на одну из облигаций очередного займа вдруг выпал выигрыш в 10000 рублей. Ни до того, ни после не происходило ничего подобного. Сумма была для нас почти астрономической, и мама лихорадочно начала покупать всякие вещи, которые были необходимы, чтобы пе­резимовать в условиях суровой казахстанской зимы. В общей сложно­сти было отправ-лено папе около десяти посылок...

... Уже в Казахстане папа рассказывал: "В теплушке нас было человек 60, не считая детей. Вдоль стен в два ряда шли нары, но на них не все расположились: на полу, на тюках и чемоданах лежали и сидели люди. В нашем вагоне дети было немного, но оказалась одна роженица, которую с младенцем забрали прямо из роддома. От нерв­ного потрясения у нее пропало молоко: младенец кричал два дня и две ночи, потом умер. Женщина умерла через сутки от родовой горячки. Помочь я ей не мог: лекарств, кроме двух пакетиков фталазола, слу­чайно оказавшихся у меня в кармане рубашки, не было никаких. В дороге умерли еще трое стариков: один от инсульта, остальные от инфаркта. Везли нас недели две. До Туапсе ехали преимуще-ственно по ночам. Потом повезли быстрее. Все очень страдали от жары и жажды, особенно старики и дети. Дверь открывали два раза в сутки: утром вносили большой котел с кашей или макаронами и большой бак с водой, вечером забирали опорожненную посуду и, если попадался молодой дежурный охранник, то за деньги, собранные для него, при­носил буханки хлеба и несколько чайников кипятку. Очень донимала вонь от стоявшей в углу параши...

Когда нас привезли на станцию Тимур и открыли двери, то люди, увидав пустыню, не захотели выходить из вагонов. Тогда к открытым дверям подогнали грузовик и охранники, войдя в вагон, начинали швырять в кузов вперемешку чемоданы, тюки, детей, женщин... Сто­ял страшный крик... Одна молоденькая девушка кричала: "Не смейте. Прекрати издевательства! Я комсомолка, я протестую!" Но ее быстро заставили замолчать: попросту стукнули прикладом по голове...

Привезли нас в районный центр Шаульдер. Специалистов-медсестер и врачей (кроме меня, врачей не было), инженеров, строителей - оставили там, а остальных развезли по колхозам.

Тяжко пришлось нам в этом краю с его жестоким климатом, непри-вычной для приморских жителей адской сухой жарой, отсутствием зелени и воды. Старые люди умирали от перегрева, дети - от кишечных инфекций, от некачественных продуктов питания, от скверной воды. Очень угнетал растилающийся кругом пейзаж: безжизненная пусты­ня с растрескавшейся землей, какими-то полузасохшими, нищенски­ми кустиками. Единственный раз этот безрадостный, тягостный пейзаж потряс меня ранней весной, в марте, когда как-то сразу, вдруг покрылся желтыми и красными тюльпанами, но через два дня краски пропали так же внезапно, как и появились. Все опять стало уныло-се­рым, безысходным... Меня часто вызывали к больным за пределы районного центра. Сначала я каждый раз оповещал милицию, когда за мной приезжали на грузовике или на лошади, но потом начальник махнул рукой на инструкции и разрешил мне в любое время ехать по вызовам.

Наша районная медицина не справлялась с объемом работы. Осо­бенно тяжелое положение было с чабанами и их семьями на участках отгонного животноводства. Однажды, это было в середине апреля, меня вызвал заве-дующий больницей и попросил поехать к больной, которая находилась в степи, в юрте, приблизительно в 50 километрах от нас. Ехать надо было на лошади верхом: ее привел в поводу 15-лет­ний сын больной. Объяснить, что с матерью он не мог, только твердил, что надо ехать быстрее, а то она умрет. Ехали мы почти всю ночь: мальчик, видимо, заплутал и боялся в этом созна-ться. От тряски в седле меня сильно укачало, я то засыпал, то, встряхнув-шись, прихо­дил в себя. Уже брезжил рассвет, когда мы подъехали к трем одиноким юртам. Больная была без сознания, бредила, температура под 40 гра­дусов. Необходима была срочная госпитализация. Мальчик поскакал в близлежащий колхоз за подводой, на которой через несколько часов я доставил больную в районную больницу. У женщины оказался энце­фалит.

А спустя несколько дней заболел и я сам: лошадь, на которой я ехал к боль-ной, носила на себе зараженных клещей..."

Отца отправили в областную больницу, где он лечился около двух месяцев. По выздоровлении он остался работать в городе Чимкенте, куда в конце августа 1950 года приехали и мы с мамой. В Батуми мы сдали ведомственную квартиру, продали мой любимый буфет и оплаканные мною книги, чтобы набрать денег на дорогу.

В Батуми наша семья так никогда и не вернулась...

... В сентябре мы с братом пошли в школу. Моя женская школа имени В.И.Ленина располагалась на центральной улице Чимкента - Советской. Седьмой класс, куда я попала, оказался многочисленным и многонациональным: из 43 человек было шесть гречанок, большин­ство составляли русские, украинки, было три казашки, две узбечки несколько татарок... Разноплеменность никак не сказывалась на на­ших взаимоотно-шениях – все мы чувствовали себя одинаково равны­ми. Может быть, сыграло свою роль и то обстоятельство, что педагогический состав школы был столь же многонационален.

Ко времени нашего с мамой приезда в Чимкент уже переехали многие из наших знакомых и родственников. Большинство греков, разбросанных сначала по отдаленным колхозам, стали стекаться в районные центры, города и поселки городского типа Арысь, Кентау, Джамбул, Туркестан. Среди них было много хороших специалистов – техники и инженеры-строители, педагоги, врачи, квалифицирован­ные каменщики, механики... Нужда в специалистах была огромной. Поэтому областное отделение МГБ не чинило препятствий для этих переездов: все равно все обязаны были, начиная с 16 лет, ежемесячно являться в спецкомендатуру по месту жительства на отметку.

Перебрались в Чимкент и братья Иоакимиди, за исключением од­ного, который с семьей оказался в Арыси. Сначала они все попали в хлопковый совхоз Пахта-Арал, где спецпереселенцы работали на уборке хлопка: целый день на жаре, согнувшись, страдая от жажды, так как арычную воду пить боялись, а чистую не всегда привозили в поле. Дети болели дизентерией, умирали, особенно малыши до года. И все же те, кто попал в Пахта-Арал, оказались в более сносных условиях: там было много зелени, сады, огороды, а на воскресных базарах - изобилие молочных продуктов, овощей и фруктов.

Моя одноклассница Элли Таксопуло рассказывала, что их семья попала в отдаленный колхоз, где разводили верблюдов. Кругом не было ни деревца, ни травинки, кроме верблюжьей колючки и саксау­ла. Готовили на костре, жгли кизяк и саксаул. Через два месяца отцу удалось выбраться на цент-ральную усадьбу колхоза и устроиться ра­ботать счетоводом. Жили они вчетвером в одной комнатке саманного дома с земляным полом и крошечным окошком. Учиться было негде: единственная школа имела всего четыре класса с обучением на казах­ском языке. Поэтому они с сестрой год не ходили в школу. Было довольно голодно, пока не приучились есть конину и баранину. Спа­сали посылки тетки, родной сестры матери, оставшейся в Сухуми. К моменту нашего появления в Чимкенте они уже месяц как были там - тетя продала в Сухуми их частный дом, всю мебель, книги и старый рояль, и, приехав в Чимкент, купила на свое имя дом, так как спецпе­ресе-ленцам запрещалось приобретать дома. Георгию Константиновичу, отцу Элли, пришлось приложить колоссальные усилия, чтобы вырваться в областной центр: он был прекрасный финансист, и правление колхоза ни за что не желало расставаться с ним.

Жили мы все убого - мебели не было никакой, так что привезенные из Батуми наши разнокалиберные кровати еще долго служили нам. Помню, каким праздником было для нас, когда один благодарный папин пациент принес ему в подарок самодельную резную полочку для полотенец и не-большое зеркало в деревянной раме. В доме долго не было шкафа для одежды, которая висела на стене на гвоздях. Од­нажды там завелась мышка, которую я обнаружила, случайно встрях­нув платье прежде чем его надеть...

Перебираясь в Чимкент и другие города края, греки быстро начи­нали обустраиваться. В основном им приходилось снимать квартиры у местных жителей. Город тогда резко делился на старый, где преобла­дали глинобитные дома с плоскими или камышовыми крышами и глу­хими, без окон стенами, выходившими на улицу. В старом городе жили, в основном, узбеки и казахи. Новый город состоял из довольно широких улиц, застроенных одноэтажны-ми частными домами на ок­раинах и невысокими двухэтажными, изредка трехэтажными - в цен­тре.

Весь центр состоял из одной улицы, Советской, и начинался от пло-щади Ленина, доходя до Пионерского парка, хотя сама улица про­должалась и дальше. В центре помещалось здание обкома с внуши­тельными колонна-ми, кинотеатр с псевдоклассическим портиком на четырех колоннах, город-ской парк и наша школа, удачно расположен­ная рядом с кинотеатром и входом в парк. Вдоль всех улиц журчали арыки и стеной стояли высоченные пирамидальные тополя.

Несмотря на мощеные булыжниками дороги над городом вечно висела серая мучная пыль, так что окна, выходящие на улицу посто­янно прихо-дилось держать закрытыми. Население нового города со­ставляли русские и украинцы, потомки казаков с Урала, переселившиеся сюда еще в конце XIX века, да кое-кто из эвакуиро­ванных сюда в годы войны. Народ в общем был довольно добродушный. При каждом доме сад с огородом, дома выходили на улицу трех-четырехоконными фасадами, над которыми низко нависали шиферные или железные крыши, но попадались и камышовые. Сады были ухожен­ными, обильно поливаемыми, в них росли почти все известные фрукты - яблоки, груши, виноград и сливы, абрикосы, урюк, персики... Многие держали на подворье коров, которых кормили жмыхом и сеном, привозимым на рынок, по-местному толчок. Один толчок назывался Верх-ний базар, наверное, потому, что располагался он на холме над городом, и функционировал по воскресеньям. Чего там только не было. — Среди всякой снеди, гор арбузов и дынь, ходили знакомые старушки-гречанки в черной одежде, увешанные гирляндами разноцветных вязаных носков (зимой шерстяных, летом бумажных) и, бы­стро перебирая спицами и переговариваясь, продолжали на ходу вя­зать свои изделия. Для многих наших знакомых и родственников, греков базар был источником сущест-вования: они торговали там вя­заными и шитыми собственными руками изделиями, обувью (среди греков много портных и сапожников), кустарно изготовленной ме­белью и прочей мелочью...

Ощущалась ли какая-нибудь дискриминация спецпереселенцев? Конечно. Грек, каким бы блестящим специалистом он не был, не мог зани-мать руководящую должность вплоть до 1956 года, когда были сняты ограничения, но не возвращены гражданские права. Правда, моего отца реабилитировали в октябре 1950 года и этому предшество­вала следующая история.

После высылки отца мама никак не могла успокоиться и начала хлопотать, естественно, без всяких результатов. Но среди маминых паци-енток оказалась одна очень милая женщина-москвичка, жена военного, которая оказалась с ним в Батуми и жила с нами по соседству в Городке.

Она и предложила маме свою помощь. Маме надо было написать прошение на имя тогдашнего Председателя Президиума Верховного Совета СССР Шверника, а передать его в приемную и даже в собственные руки Предсе-дателя она бралась сама через свою сестру, которая работала в Секретариате Верховного Совета. Моск­вичка была журналисткой и с ее помощью было написано короткое, но эмоционально-энергичное прошение, где перечень заслуг отца перед советской властью кончался обращением: "Верните мне мужа, а моим детям отца!" Не думаю, чтобы этот призыв возымел свое действие, скорее всего сестра нашей заступницы действительно сумела получить нужную резолюцию и прошение было переслано в МГБ Грузин-ской ССР, где в свою очередь решили, что исключение лишь подтверждает правило, и сообщили отцу через своих коллег из Казахстана, что произошла ошибка с его выселением и что отныне он не считается спецпереселенцем и восстанавливается в гражданских правах. Вот и все: официальных извинений никто не принес, а уж о возмещении материальных убытков и мыслей ни у кого, в том числе и у пострадав­шего не было. И недолго он пребывал в "честных" гражданах: в 1952 году в связи с намечавшимся процессом "врачей-убийц" отцу напом­нили о его "неблагонадежности" по причине национальности. К тому же он имел неосторожность высказать сомнение относительно "винов­ности" своего учителя академика Виноградова, за что и был тотчас же уволен с работы. Тогда же уволили и маму, и долгие четыре месяца, вплоть до марта 1953 годы мы существовали лишь на гонорары за частные вызовы к больным...

Мы, дети, гораздо меньше сталкивались с откровенной дискрими­на-цией и несправедливостью. Надо отдать должное директору нашей школы Осецкой и завучу Шевченко Нине Дмитриевне - только благо­даря их твердости и принципиальности гороно не посмел лишить меня и Элли золотых медалей по окончании средней школы.

И все-таки две по сей день саднящие царапины остались на моей памяти. Помню, как я была уязвлена, когда в паспортном столе мили­ции, куда я пришла получать паспорт, меня долго уговаривали заме­нить в графе национальность "гречанка" на "русскую". Это было мое первое столкновение с двойной моралью: в школе нам внушали, что в нашей стране все национальности равноправны, а здесь предлагали отречься от отца, от я, и от всего того, что было мне родным и дорогим. Другой случай – закономерное следствие этой двойной морали: в 1954 году я с родителями впервые отправилась голосовать на выборах. Там меня заметила корреспондент городской газеты, сфотографиро­вала и решила взять короткое интервью. Однако, узнав мою фами­лию, не смогла скрыть своего разочарования и досады. Так я начала понимать, что существует разлад между истинами, декларирумыми школьными учебниками, газетами, радио и - реальной жизнью.

С 1954 года начались некоторые послабления режима спецпересе­ленцев - отменили обязательную явку в комендатуру, разрешили беспре-пятственные поездки по территории области и в Алма-Ату на лечение и учебу. А ведь до этого греческой молодежи было трудно получить обра-зование. Выбор у нас был небогатый: пединсти­тут и технологический ин-ститут стройматериалов в Чимкенте, да зу­боврачебный и индустриально-строительный техникумы.

Хорошо помню драматическую историю с одной нашей дальней родственницей, одаренной музыкантшей, которая покушалась на само-убийство, получив из МГБ отказ на выезд в Алма-Ату, хотя имелся вызов на экзамены от Казахской консерватории. Произошло это в 1951году...

Наступил 1956 год... Греки перестали быть спецпереселенцами.Кое-кто, решившись пройти через многочисленные бюрократические препоны и мытарства, добился разрешения уехать в Грецию. Но таких было немного. Другие стали собираться назад, к прежним пенатам. Но вышло постановление – возвращение на прежнее место жительства запрещалось. Вероятно, государство предусмотрело лишние хлопоты с возвращающимися хозяевами незаконно конфискованного имуще­стваи домов. Невольно поднимался вопрос о возмещении нанесенного материального ущерба. У многих греков оставались приусадебные участки с добротными домами, скот, обстановка, мебель, книги... По­мню, какое удручающее впечатление произвела на меня продажа скарба увезенных греков - горестное свидетельство человеческого несчастья. Антикварной мебели и предметов художественно ценных на таких торжищах не встречалось: они оседали в руках и домах "власть предержащих". Все понимая, греки рвались к родному морю - Понту Эвксинскому, на побережье, где родились они и их отцы, где остались могилы. Их возвращение к разоренным очагам - особая история.

Те же греки, у которых, как у нашей семьи, не осталось на прежнем месте глубоких корней, предпочли остаться там, где худо-бедно, но обжи-лись. В Чимкенте мы похоронили яю, и спустя несколько лет маму...

Древний народ, давший человечеству великую культуру, оказался в советской стране искусственно разобщенным, разбросанным по об­ширной территории, лицом к лицу с реальной опасностью растерять последние остатки национально-культурной самобытности.

Древний народ - вечный скиталец.