Глава 37. По дороге мы остановились в каком‑то городке перекусить

По дороге мы остановились в каком‑то городке перекусить. Зашли в супермаркет, накупили, как в прошлый раз, еды и минералки, по проселку доехали до хижины. В доме все было, как я оставил неделю назад. Я открыл окно, чтобы проветрить комнату. Разобрал купленные продукты.

— Я посплю немного. — Осима прижал ладони к лицу и зевнул. — Ночью спал плохо.

Осима в самом деле совсем не выспался — быстро разобрав постель, он, не раздеваясь, залез под одеяло, повернулся лицом к стенке и немедленно заснул. А я вскипятил минералки, приготовил ему кофе, налил в термос. Потом взял две пустые пластиковые фляги и пошел к ручью за водой. В лесу все было по‑прежнему. Ароматы травы, голоса птиц, журчание ручья… В кронах гулял ветерок, трепетали тени листвы. Казалось, облака проплывали над самой головой. Мир этот наполнял душу радостью и теплом, естественно принимая меня как частицу.

Пока Осима спал, я расположился на крыльце на стуле и, попивая чай, стал читать книгу о 1812 годе — о походе Наполеона в Россию. В той большой и, по существу, бессмысленной войне на безвестных чужих просторах сгинули четыреста тысяч французских солдат. Шли страшные, жестокие сражения. Не хватало врачей, лекарств, и большинство тяжелораненых умирали в мучениях. Ужасная смерть. Но еще больше солдат гибли от голода и морозов. Это был кошмар. Я сидел на крыльце, пил под птичий щебет горячий чай с травами и представлял, как в России снежная буря заносит поле битвы.

Одолев треть этой печальной истории, я ощутил непонятную тревогу. Отложил книгу и пошел взглянуть, как там Осима. Тот спал как‑то слишком тихо — даже для сильно уставшего человека. Лежал, накрывшись тонким одеялом, и почти не подавал признаков жизни, только еле заметно дышал. Подойдя ближе, я увидел, как в такт дыханию чуть поднимается и опускается его плечо. Я постоял рядом и вдруг вспомнил, что Осима — женщина. Обычно мне это не приходило в голову, я воспринимал его как мужчину. Да и самому Осиме, должно быть, этого хотелось. Но во сне он, казалось, непонятным образом возвращается к своей женской сущности.

Вернувшись на крыльцо, я стал читать дальше и снова перенесся сердцем под Смоленск, на дорогу, где остались лежать замерзшие трупы.

Осима спал часа два. Проснувшись, вышел на крыльцо, посмотрел на свою машину. «Родстер», пока мы ехали по пыльному проселку, из зеленого сделался почти белоснежным. Осима сладко потянулся и сел со мной рядом.

— Что‑то в этом году дождей маловато. Хотя вроде самое время [62], — протирая глаза, вымолвил он. — Это нехорошо. Летом в Такамацу всегда с водой проблемы, если дождей мало.

— Саэки‑сан знает, где я сейчас? — спросил я.

Осима покачал головой:

— Вообще‑то я ей ничего не говорил. Про этот домик она знать не должна. Я подумал, чем меньше она знает, тем лучше. Когда не знаешь, ничего скрывать не надо. Меньше забот.

Я кивнул. Конечно, так лучше.

— Ей и без того уже досталось, — сказал Осима.

— Я ей рассказал об убийстве отца. И о том, кто его убил. Только про полицию, что меня ищут, не говорил.

— Мне кажется, Саэки‑сан сама обо всем догадывается и без наших с тобой объяснений. Она умная. Так что когда завтра утром я появлюсь в библиотеке и скажу: «У Тамуры какие‑то дела, он уехал ненадолго. Просил вам привет передать», — она вряд ли начнет меня расспрашивать. Кивнет и промолчит, если я больше ничего не скажу.

Я кивнул.

— Но ты хотел бы ее видеть?

Я не ответил. Просто не знал, как лучше выразить то, что хочу сказать. Хотя ответ был абсолютно четким.

— Это тяжело. Я понимаю. Но я же говорил: лучше тебе с ней какое‑то время не видеться.

— Но может получиться, что я ее больше вообще не увижу.

— Может быть, — подумав немного, согласился Осима. — Наверное, звучит банально, но на свете всегда что‑то происходит в первый раз, хотя мы часто этого даже не замечаем.

— Интересно, что она чувствует?

Прищурившись, Осима посмотрел на меня:

— Чувствует?

— Ну… если Саэки‑сан поймет, что мы можем с ней больше не встретиться, что она почувствует? То же, что и я сейчас?

Осима улыбнулся:

— А почему ты меня об этом спрашиваешь?

— Потому что не знаю. Вот и спрашиваю. У меня же такого еще не было — чтобы кто‑то нравился, был мне нужен. Да и во мне до сих пор тоже никто не нуждался.

— Из‑за этого ты и мучаешься?

— Из‑за этого и мучаюсь, — кивнул я.

— Не уверен, есть у нее к тебе такое же глубокое чистое чувство, как у тебя к ней?

Я покачал головой:

— Начинаю об этом думать — и так тяжело становится.

Осима замолчал и какое‑то время, сощурив глаза, смотрел на деревья, по которым с ветки на ветку прыгали птицы. Потом обнял меня сзади за шею обеими руками.

— Я очень хорошо понимаю, каково тебе, — сказал он. — Но это такое дело… тут надо думать и решать самому. Никто за тебя этого не сделает. Такая уж это штука — любовь, Кафка. Чувства, прекрасные, как дыхание, — они для тебя одного, но во мраке блуждаешь тоже один. Терпи. Закаляйся телом и душой.

Осима уехал в половине третьего.

— Продуктов должно хватить на неделю, если не будешь объедаться, конечно. А потом я приеду. Если к этому времени не выберусь — мало ли что может быть, позвоню брату, попрошу подвезти тебе еды. Он здесь недалеко, всего в часе езды. Я ему сказал, что ты здесь поживешь. Так что не беспокойся. Понятно?

— Понятно — ответил я.

— И еще. Я уже говорил: будь осторожнее в лесу. Особенно вечером. Заблудишься — не выберешься.

— Хорошо.

— Был такой случай перед самой войной. Императорская армия устроила в этом самом месте большие учения. Воображали, как будут воевать с Советами в сибирской тайге. Я тебе не рассказывал?

— Нет, — сказал я.

— Что‑то я часто о важных вещах забываю, — посетовал Осима, потирая висок.

— Но здесь же не Сибирь, не тайга.

— Правильно. Здесь лес лиственный, а в Сибири хвойный. Хотя военные на такие мелочи внимания не обращали. Главное им было — в непролазном лесу в полной выкладке учения провести.

Он налил из термоса в чашку приготовленный мной кофе, положил немного сахара и с удовольствием хлебнул.

— Командование обратилось к моему прадеду: мол, у вас в горах должны проводиться учения. Он возражать не стал: ну что ж, проводите, раз надо. Все равно тут никого нет. И вот по дороге, по которой мы с тобой ехали, сюда явились солдаты. Углубились в лес. Через несколько дней учения кончились, устроили перекличку и двоих недосчитались. Пропали вместе со всем обмундированием. Новички, только призвали. Их, конечно, искали, большой шум поднялся. Но они как в воду канули. — Осима сделал еще глоток из своей чашки. — То ли заблудились, то ли сбежали — так никто и не узнал. Но здесь в горах глушь страшная, и еды почти никакой.

Я кивнул.

— С нашим миром, в котором мы живем, всегда граничит какой‑то другой. Ты можешь проникнуть в него на сколько‑то шагов и благополучно вернуться обратно. Если будешь осторожным. Но стоит лишь переступить некую черту — и возврата назад уже не будет. Ты не сможешь найти обратную дорогу. Знаешь, откуда пошло понятие «лабиринт»?

Я покачал головой.

— Как теперь считают, первым его придумали жители древней Месопотамии. Они вынимали кишки у животных, — а иногда, возможно, и у людей — и по их форме предсказывали судьбу. Чем запутаннее были кишки, тем больше ими восхищались. Поэтому переплетенные ходы лабиринта напоминают кишечник. Иначе говоря, принцип лабиринта лежит внутри тебя. Это внутренняя сторона человека, которая соотносится с хитросплетениями того, что лежит на поверхности.

— Метафора, — сказал я.

— Именно. Причем, обоюдная. Твои внешние проявления — отражение того, что сидит внутри тебя, и наоборот. Поэтому нередко, вступая в лабиринт своих внешних проявлений, ты попадаешь в лабиринт внутри тебя. И часто это бывает очень опасно.

— Прямо как Гензель и Гретель в лесу.

— Вот‑вот. Точно. Как Гензель и Гретель. Лес ставит ловушки. Сколько ни стереги, все равно прилетят остроглазые птицы и склюют все крошки.

— Я буду осторожен, — обещал я.

Осима опустил верх своего «родстера», сел на водительское сиденье. Надел солнечные очки и положил руку на рычаг скоростей. Отдаваясь эхом в лесу, знакомо зарокотал мотор. Откинув волосы со лба, Осима легонько махнул рукой и укатил. Поднятая «родстером» пыль какое‑то время вилась в воздухе, пока ее не унес налетевший ветерок.

Вернувшись в хижину, я улегся на кровать, где только что спал Осима, и закрыл глаза. Я ведь тоже прошлой ночью толком не спал. Подушка и одеяло еще хранили следы его присутствия. Нет, даже не отпечатки, а остатки его сна. Я погрузился в эту неведомую материю и проспал минут тридцать. Проснулся от какого‑то стука наружи. Будто упала ветка дерева, обломившись под собственной тяжестью. Я открыл глаза. Вышел на крыльцо, огляделся, но вокруг ничего необычного не обнаружил. Что это? Один из тех таинственных звуков, которыми наполнен лес? Похоже на то. А может, мне это приснилось? Провести грань между сном и явью не получалось.

Я просидел на крыльце с книгой, пока солнце не начало клониться к закату.

Приготовив что попроще, я молча расправился со своей стряпней. Убрал посуду, развалился на старом диване и стал думать о Саэки‑сан.

— Осима‑сан правильно сказал: она умная. И у нее свой стиль, — услышал я голос парня по прозвищу Ворона.

Он сидел со мной рядом на диване, совсем как тогда, у отца в кабинете.

— Вы с ней очень разные, — заявил он.

Вы с ней очень разные. Чего только она не пережила! Она знает много того, о чем не знаешь ты, испытывает такие чувства, каких ты еще не переживал. Может различить, что в жизни важно, а что — не очень. Ей приходилось принимать немало важных решений и видеть, что из этого вышло. Ты же — совсем другое дело. Так? В конце концов, ты — сынок, который, кроме своего узкого мирка, ничего не знает и не видел. Ты так старался стать сильнее и отчасти своего добился. Признаю. Однако этот новый мир, новые условия ставят тебя в тупик. Потому что все это для тебя — в первый раз.

Ты растерялся. Есть одна вещь, которую ты не можешь понять. Возбуждаются женщины от секса или нет? Теоретически, конечно, должны. Но в чем это проявляется, что они чувствуют, ты никакого представления не имеешь. Если о тебе говорить, тут ясно. Все очень просто. Но женщины, и особенно Саэки‑сан… Совершенно непонятно. Испытывает она такое же физическое наслаждение, что и ты, или ее ощущения совсем иного свойства?

«Ну почему мне пятнадцать лет!» — сокрушаешься ты, все глубже погружаясь в эти мысли. Тебя охватывает отчаяние. Было бы двадцать — ну, восемнадцать, на худой конец, — только не пятнадцать. Тогда ты мог бы лучше понять, что она за человек, разобраться в смысле ее слов и поступков. Мог бы правильнее реагировать на них. Сейчас в твоей жизни наступил замечательный момент. Может статься, в будущем ничего подобного тебе уже не встретится. Но сегодняшней прелести ты как следует понять не в состоянии. Нетерпение и нервное напряжение вгоняют тебя в отчаяние.

Интересно, что она сейчас делает? Сегодня понедельник, библиотека не работает. Чем Саэки‑сан занимается по выходным? Ты представляешь ее одну в квартире. Как она стирает, готовит, убирает, ходит по магазинам. Чем больше даешь волю воображению, тем тяжелее тебе отсиживаться здесь. Ты бы хотел превратиться в бесстрашную ворону и улететь отсюда, из этой горной хижины. Подняться в небо, взмыть над горами, сесть где‑нибудь у ее окна и не сводить с нее глаз.

А может быть, Саэки‑сан пришла в библиотеку и решила заглянуть в твою комнату. Стучит в дверь. Ответа нет. Дверь не заперта. Она входит и видит, что тебя нет. И вещей твоих тоже. Кровать аккуратно застелена. «Куда‑то вышел, наверное, — думает она. — Подождать, что ли?» Она садится за стол и, подперев ладонями щеки, смотрит на «Кафку на пляже». И думает о прошлом, с которым связана картина. Саэки‑сан ждет, но ты все не приходишь. Она вздыхает, выходит из комнаты и направляется к стоянке. Садится в «гольф», заводит мотор. Ты не хочешь отпускать ее так. Ты хочешь быть там, хочешь крепко прижать ее к себе, понять смысл каждого движения ее тела. Но тебя там нет. Ты торчишь здесь в одиночестве, оторванный от всех людей.

Ты ложишься на кровать, выключаешь свет. Как бы тебе хотелось, чтобы Саэки‑сан появилась в этой комнате. Если не нынешняя, то пятнадцатилетняя девочка. Пусть так. Ты хочешь ее видеть. Какая бы она ни была. Призрак, видение — все равно. Только бы оказалась рядом. Ты одержим этой мыслью. Такое чувство, будто тело того и гляди разлетится на мелкие кусочки. Но она не появится, сколько ни жди, сколько ни надейся. За окном лишь шелестит ветерок да время от времени ухает ночная птица. Затаив дыхание, ты изо всех сил стараешься разглядеть что‑нибудь в темноте. Вслушиваешься в шум ветра, пытаясь отыскать в нем какой‑то смысл, уловить намек на что‑то. Однако вокруг только мрак, окутавший тебя в несколько слоев. В конце концов, смирившись, ты закрываешь глаза и погружаешься в сон.