Глава 13. Подошло время обеда. Я устроился перекусить — так, чтобы видеть сад, — и тут ко мне подошел Осима и сел рядом

Подошло время обеда. Я устроился перекусить — так, чтобы видеть сад, — и тут ко мне подошел Осима и сел рядом. Других посетителей в тот день в библиотеке не было. Питался я все тем же — дешевым бэнто из киоска на вокзале. Мы немного поболтали. Осима предложил мне половину сэндвичей, которые были у него на обед, сказав, что специально приготовил сегодня на мою долю.

— Может, тебе неприятно слышать, но, мне кажется, ты недоедаешь.

— Хочу, чтобы желудок поменьше стал, — объяснил я.

— Значит, ты специально? — поинтересовался он. Я кивнул.

— По финансовым соображениям? Я снова кивнул.

— Понимаю, но ты ведь сейчас растешь, поэтому есть надо как следует. У тебя сейчас как раз такое время — питание должно быть в норме.

Сэндвич Осимы выглядел весьма аппетитно. Поблагодарив, я взял его и стал жевать. Мягкий белый хлеб с хрустящей корочкой, копченый лосось, кресс‑салат и листочки латука. Плюс хрен и масло.

— Сами готовили, да?

— Никто ведь больше не приготовит, — ответил Осима.

Он плеснул в кружку из термоса черного кофе, отхлебнул. Я тоже открыл пакет с молоком и сделал глоток.

— Чем зачитался?

— Нацумэ Сосэки. Собрание сочинений. Я у него кое‑что еще не читал, вот и решил сейчас все сразу прочесть.

— Все собрание сочинений? Так нравится? — спросил Осима.

Я ответил кивком.

Из кружки, которую держал Осима, поднимайся белый парок. Дождь перестал, хотя небо все еще скрывали мрачные тучи.

— И что же ты уже здесь прочел?

— Сейчас вот «Траву у изголовья» читаю, а до этого — «Шахтера».

— «Шахтера»? — смутно припоминая, сказал Осима. — Это как одного студента из Токио почему‑то занесло работать на шахту. Оказался в рабочей среде, натерпелся всякого, а потом свалил оттуда. Давно эту повесть читал. Нетипичная для Сосэки книжка. Стиль грубоватый. В общем, одна из самых неудачных его вещей… Чего ты в ней интересного нашел?

Я хотел как‑нибудь выразить словами свои неясные впечатления от этой книги, но для этого требовалась помощь Вороны. Он возникает неизвестно откуда, широко расправляет крылья и подыскивает для меня слова. И я сказал:

— Главный герой родился в богатой семье. Случилось так, что он влюбился, но чего‑то не заладилось, все пошло кувырком, и он ушел из дома. Случайно встретил на улице какого‑то чудика, который спросил, не хочет ли он стать шахтером. Он взял и согласился, устроился работать на медный рудник в Асио. Спустился глубоко под землю, повидал такого, чего и вообразить не мог. Маменькин сынок, в жизни до этого ничего не видел, оказался в самых низах, по самому дну жизни ползал.

Я глотнул молока, подбирая слова, чтобы говорить дальше. Ворона вернулся не сразу. Осима терпеливо ждал.

— Там было так: выжить или умереть. Герой как‑то выбрался оттуда, вернулся в нормальную жизнь наверху. Извлек он из этого какой‑то урок? Стал жить по‑другому? Всерьез задумался о жизни? Появились ли у него сомнения в устройстве общества? Об этом в книжке почти ничего не сказано. И о том, что после этого он вырос как человек, — тоже. У меня, когда я до конца дочитал, какое‑то странное чувство осталось. Что писатель этой повестью хотел сказать? И вот это самое «что он хотел сказать?» застряло в сердце, как заноза. Как тут объяснить?..

— То есть, ты хочешь сказать, что «Шахтер» совсем не то, что поучительные романы типа «Сансиро»?

Я кивнул:

— Угу. Вообще‑то я в этом плохо разбираюсь, но очень может быть. Сансиро в книжке растет над собой. Наталкивается на препятствие — начинает думать. Думает‑думает и что‑нибудь придумывает. Так ведь? А в «Шахтере» герой совсем другой. Вялый какой‑то. Просто смотрит на то, что происходит вокруг него, и все. Что‑то он, конечно, чувствует, но так… ничего серьезного. Любовь свою никак забыть не может. И больше ничего его не волнует. С виду он, во всяком случае, когда из ямы вылез, мало изменился. А чтобы самому что‑то решать — слабу. Ни рыба ни мясо, короче. Хотя, мне кажется, самостоятельные решения любому человеку нелегко даются.

— И ты в какой‑то мере сравниваешь себя с этим парнем из «Шахтера», да?

Я покачал головой:

— Нет. И не думал даже.

— Но человек всегда связывает себя с чем‑то, — сказал Осима. — Иначе нельзя. Ты это делаешь бессознательно, сам того не замечая. Как говорил Гёте, весь мир — метафора.

Я задумался.

Осима сделал глоток кофе из кружки и продолжал:

— В любом случае, очень интересно было послушать, что ты думаешь о «Шахтере» Сосэки. Весьма убедительно для молодого человека, который из дома убежал. Даже перечитать захотелось.

Я дожевал сэндвич Осимы, смял и выбросил в корзину для бумаг пустой пакет из‑под молока.

— Осима‑сан, есть одна проблема… Кроме вас, мне больше не с кем посоветоваться, — решился я.

Он развел руки в стороны, приглашая меня продолжать.

— Долго объяснять… ко мне сегодня ночевать негде. У меня спальный мешок есть — обойдусь без кровати и без одеяла. Крышу бы какую‑нибудь. Вы здесь, поблизости, ничего не знаете?

— Как я понимаю, гостиница или рёкан [28]отпадают?

— С финансами проблемы, — покачал головой я. — И потом, не хочется лишний раз привлекать к себе внимание.

— Особенно полицейских из отдела по делам несовершеннолетних?

— Наверное.

— Ну раз так, можно и здесь, — заявил, подумав, Осима.

— В библиотеке?

— Именно. Крыша есть, свободная комната имеется. По ночам ей все равно никто не пользуется.

— Правда можно?

— Конечно, кое‑какая подготовка потребуется. Но в принципе — можно. Ничего невозможного нет. Устрою как‑нибудь.

— А как?

— Человек ты положительный — книжки хорошие читаешь, мозга у тебя варят хоть куда. Физически здоров, самостоятелен. Ведешь здоровый образ жизни. Вон с желудком разбираешься, как хочешь. Попробую поговорить с Саэки‑сан: назначим тебя моим помощником, а ночевать будешь в библиотеке, в этой самой комнате.

— Вашим помощником?

— Ну, это я так сказал… Ничего особенного делать не надо. Будешь вместе со мной открывать библиотеку, закрывать. Убираться специальный человек приходит, компьютерами тоже специалист занимается. А больше делать нечего. Сиди и читай. Неплохо, правда? — спросил Осима.

— Неплохо, конечно… — Я уже толком не понимал, что для меня хорошо. — Но разве Саэки‑сан разрешит? Вряд ли. Мне ж пятнадцать лет всего. Да она и не знает меня совсем. Да еще из дома убежал.

— Саэки‑сан… Она… как бы это сказать… — Осима замялся, подыскивая подходящее слою. — Необычная.

— Необычная?

— Короче говоря, к ней обычные мерки не подходят.

Я кивнул, хотя понятия не имел, что это такое — когда обычные мерки не подходят.

— Значит, она особенный человек? Осима качнул головой:

— Вовсе нет. Уж если кто особенный, так это я. А она… просто она из тех, кто не дает здравому смыслу сковывать себе руки.

Я не очень понимал разницу между «необычной» и «особенной», но мне показалось, что вопросов лучше не задавать. По крайней мере, пока.

Помолчав немного, Осима продолжал:

— Однако, понимаешь, такое дело… Сегодня и еще несколько дней здесь, наверное, нельзя будет ночевать. Так получилось. Поэтому пока я тебя в другом месте устрою.

Поживешь там денька два‑три, пока я не договорюсь. Не возражаешь? Правда, отсюда далековато. Я не возражал.

— Библиотека в пять закрывается. Тут еще кое‑что сделать надо, полшестого, думаю, освободимся. Я на машине, подвезу тебя. Сейчас там нет никого, а с крышей все в порядке.

— Спасибо.

— Благодарить будешь, когда на место приедем. Может, это совсем не то, чего ты ожидаешь.

Вернувшись в читальный зал, я снова принялся за «Траву у изголовья». С детства читаю медленно, строчку за строчкой. Чтобы удовольствие от текста получить. Когда удовольствия нет, не могу — бросаю. Без чего‑то пять я закрыл книгу — роман кончился. Поставив ее на полку, я сел на диван и закрыл глаза. В голове, как в тумане, проплывали обрывки прошлой ночи. Сакура… Квартира, в которой она живет… Ее рука, отвечавшая на мое желание… Картины сменяли друг друга, словно кадры кинопленки.

В половине шестого я поджидал Осиму в вестибюле. Он провел меня на стоянку за библиотекой, где стоял зеленый спортивный автомобиль, открыл дверцу, приглашая сесть рядом с ним. «Мазда‑родстер», очень симпатичная двухместная машинка с открытым верхом. Только багажник был такой маленький, что я даже рюкзак не смог в него запихать. Пришлось крепко привязать его веревкой к сетке за спиной.

— Ехать долго, перекусим где‑нибудь по дороге, — предложил Осима, поворачивая ключ зажигания.

— Куда едем?

— В Коти. Бывал там?

Я покачал головой:

— И сколько ехать?

— Часа два примерно. Через горы, на юг.

— А ничего, что так далеко?

— Ничего. Дорога прямая, еще не темно, бензина полный бак.

Уже начало смеркаться. Мы выехали из города и помчались на запад по скоростному шоссе. Осима ловко перестраивался из ряда в ряд, лавировал между машинами. Быстро переключал левой рукой рычаг коробки передач, та мягко срабатывала, и мотор всякий раз отзывался на это движение, начиная крутить свою песню на новый лад. Осима выжал сцепление, вдавил в пол педаль газа, и скорость в одно мгновение зашкалила за 140.

— Специальный тюнинг. Ускоряется как зверь. На обычном «родстере» так не разгонишься. Ты в машинах разбираешься?

Я покачал головой: нет, в машинах я ничего не понимал.

— А вы любите водить, да, Осима‑сан?

— Врачи запретили мне всякие рискованные упражнения. Гоняю на машине вместо этого. В порядке компенсации.

— У вас что‑то со здоровьем?

— Называется длинно. Проще говоря, разновидность гемофилии. — Тон у Осимы был беззаботный, словно речь шла о каком‑то пустяке. — Слыхал о гемофилии?

— Ну, в общем, да. — Нам о гемофилии на уроках биологии рассказывали. — Это когда кровотечение не останавливается. Из‑за генов кровь не сворачивается.

— Правильно. Есть разные виды гемофилии, у меня какой‑то редкий. Случай, говорят, не такой тяжелый, но все равно приходится соблюдать осторожность, чтобы не пораниться. Чуть что, кровь пойдет — надо сразу в больницу. И еще, как ты знаешь, с кровью, которая есть в обычных больницах, бывают разные проблемы. Мне что‑то не хочется заразиться СПИДом и медленно мучиться, пока не загнешься. Меня такой вариант не устраивает. А в этом городке у меня связи, доступ к банку крови. Поэтому я ни в какие путешествия не езжу. Из города почти не выезжаю, только в Хиросиму, в университетскую больницу. Да бог с ними с путешествиями, с физкультурой этой. Я никогда этого особо не любил. Так что ничего страшного. Вот только готовить проблема. Нож в руки не возьмешь, ничего толком не сделаешь.

— Но машина — это ведь тоже опасно, — заметил я.

— Здесь опасность совсем другая. На машине я стараюсь выжимать скорость по максимуму. И тут уж если что случится… это не палец порезать. А когда сильное кровотечение, большой разницы нет. Что гемофилик, что здоровый — все едино. И все по справедливости. Можно умереть со спокойной душой и не ломать голову, сворачивается у тебя кровь или нет.

— Понятно.

— Да ты не бойся, — рассмеялся Осима. — Аварии так просто не происходят. Я человек осторожный, глупостей себе не позволяю. И потом, если уж умирать, так в одиночку. Тихо, спокойно.

— То есть умирать с кем‑нибудь за компанию — вас такой вариант не устраивает?

— Именно.

Мы остановились на шоссе в зоне отдыха, поужинали в ресторане. Я съел курицу и салат, он заказал рис с морепродуктами и соусом карри и тоже салат. Закусили что надо. Осима заплатил по счету, и мы опять сели в машину. Стало совсем темно. Осима нажал на газ — стрелка тахометра подскочила, как подброшенная пружиной.

— Может, музыку послушаем? — предложил он.

Я был не против.

Осима нажал кнопку CD‑плейера, и в динамиках зазвучала фортепианная классическая музыка. Послушав немного, я стал гадать: не Бетховен и не Шуман, а кто‑то между ними.

— Шуберт? — спросил я.

— Точно, — отозвался Осима. Держа руки на руле — они напомнили мне стрелки часов, показывающие десять минут одиннадцатого, — он мельком взглянул на меня. — Тебе нравится Шуберт?

— Да не то что бы очень…

Он кивнул:

— А я за рулем часто его слушаю. Сонаты для фортепиано. Включаю погромче и слушаю. Думаешь, почему?

— Не знаю, — ответил я.

— Потому что классно сыграть сонату Франца Шуберта — это такая работенка… Сложнее в мире, наверное, нет. Особенно ре‑мажор. Исключительно сложная вещь. Есть пианисты, которые могут безупречно отыграть одну или две части, но чтобы все четыре… Насколько мне известно, никому не удается ее исполнить удовлетворительно. Чтобы человек слушал и чувствовал, что части — это единое целое. Многие пианисты с именем за нее брались, но все без толку — у всех недостатки невооруженным ухом уловить можно. Совершенно ее пока никто не исполнил. А почему?

— Понятия не имею.

— Соната сама по себе несовершенна. Уж на что Роберт Шуман понимал достоинства фортепианной музыки Шуберта, и тот эту вещь назвал «божественным многословием».

— Но если соната несовершенная, что же тогда известные пианисты так рвутся ее играть?

— Хороший вопрос, — сказал Осима. Помолчал. Возникшую паузу заполнила музыка. Потом продолжил: — Толком тут не объяснишь. Одно можно сказать: вещь, несущая в себе определенное несовершенство, привлекает именно своим несовершенством. По крайней мере, определенных людей. Вот тебя, например, привлекает «Шахтер» Сосэки. Потому что в этой книжке есть притягательная сила. В «Сердце» и «Сансиро» нет, хотя это вещи законченные, совершенные, а в «Шахтере» — есть. В общем, ты эту вещь заметил. Или, говоря иначе, она тебя заметила. То же самое с сонатой ре‑мажор. Она особенная, в ней есть то, чего нет в других, из‑за чего начинают звенеть струны души.

— И все‑таки интересно: почему вы слушаете Шуберта? Особенно за рулем?

— Если его, и сонату ре‑мажор, конечно, играть по‑простому, по нотам — это не искусство. Шуман считал, что соната слишком длинная, как пасторальная песня, и простовата в техническом отношении. При таком исполнении из нее выходит эдакая засушенная безделица. Поэтому пианисты, когда ее играют, пускаются на всяческие ухищрения. Кто во что горазд. Вот, послушай: как на артикуляцию нажимает! Темпо рубато включил. Темп какой! Ритм! Почти без интервалов играет. Но надо меру знать. Перестараешься — и все, от вещи ничего не останется. Это уже будет не Шуберт. Все, кто его исполняет, все без исключения оказываются перед такой дилеммой.

Осима прислушался к лившимся из динамиков звукам, мурлыкая себе под нос, и продолжил:

— Вот почему я его часто завожу в машине. Я уже говорил: исполнение Шуберта почти всегда несовершенно, так или иначе. Такое несовершенство — концентрированное, высокого пошиба — дает толчок сознанию, стимулирует внимание. А когда едешь и слушаешь что‑нибудь идеальное, да еще в идеальном исполнении, единственном и неповторимом, так и хочется закрыть глаза и умереть на месте. Но в сонате ре‑мажор, если прислушаться, можно уловить ту грань, за которой — предел человеческих деяний. Начинаешь понимать, что совершенство находит свое воплощение лишь благодаря безграничному нагромождению несовершенств. И это меня воодушевляет. Понимаешь, о чем я?

— Более или менее.

— Ты извини, — сказал Осима. — Когда такой разговор, я обо всем забываю.

— Но ведь несовершенство тоже разное бывает — и по виду, и по степени.

— Конечно.

— Ну а если сравнить, то из всех, кого вы слышали, кто лучше исполняет эту сонату?

— Трудный вопрос. — Осима задумался. Переключил скорость, перестроился в другой ряд, чтобы обогнать огромный рефрижератор, и, снова переведя рычаг, вернулся в свой ряд. — Не хочу тебя пугать, но зеленый «родстер» — машина, которую ночью на дороге хуже всего видно. Посадка низкая, цвет такой, что в темноте не разглядишь. Например, водитель трейлера со своего места ее вообще не увидит. Если отвлекаться, это очень опасно. Особенно в тоннелях. Вообще‑то, спорткары в красный цвет надо красить. Он заметный. Поэтому многие «феррари» красные. Но я вот зеленый люблю, хоть и опасно. Зеленый — цвет леса. А красный — это кровь.

Он бросил взгляд на часы и снова замурлыкал в такт мелодии.

— Вообще, лучше других, наверное, Брендель и Ашкенази. Но честно сказать, мне лично их исполнение не очень нравится. Не берет за душу. Шуберт, я бы сказал, — это музыка, которая бросает вызов существующему порядку вещей, ломает его. В этом сущность романтизма, и в этом смысле его музыка есть квинтэссенция романтизма.

Я прислушался к звукам из динамиков.

— Что? Скучно?

— Да, скучновато, — признался я.

— Чтобы понимать Шуберта, подготовка нужна. Я, когда впервые услышал, тоже заскучал. Для твоего возраста — вполне естественная реакция. Но ты обязательно ее поймешь. То, что не скучно, людям быстро приедается, а не надоедают, как правило, как раз скучные вещи. Вот такие дела. Моя жизнь достаточно скучна, но не настолько, чтобы надоесть совсем. Большинство людей этого нюанса не понимают.

— Осима‑сан, вот вы себя назвали «особенным человеком». Это из‑за гемофилии?

— Из‑за нее в том числе, — сказал он, посмотрел на меня и улыбнулся. В этой улыбке проскользнуло что‑то нехорошее. — Но не только. Есть еще кое‑что.

Божественное многословие Шубертовой сонаты кончилось. Ничего другого слушать не хотелось. Слова как‑то иссякли сами собой, и каждый погрузился в свои бессвязные мысли, из которых была соткана тишина. Я рассеянно провожал глазами летевшие мимо дорожные знаки. На развилке повернув на юг, дорога стала подниматься в горы. Потянулись длинные тоннели. Осима весь напрягся, сосредоточившись на обгонах. По шоссе ползло много больших грузовиков. Мы оставляли позади одну машину за другой, проносились мимо трейлеров, рассекая воздух со свистом, напоминающим завывание злых духов. Я то и дело оборачивался назад — проверить, не сдуло ли рюкзак.

— Местечко далеко в горах, без удобств. Ни радио, ни телевизора, ни телефона. Может, ты там живой души не встретишь, — заговорил Осима. — Ну как? Не передумал?

— Мне все равно.

— В одиночестве, вдалеке от людей.

Я кивнул.

— Но ведь одиночество‑то разное бывает. А вдруг окажется, что это совсем не то, что ты себе представляешь?

— Это как?

Осима поправил пальцем очки на переносице.

— Словами не передашь. Это от тебя будет зависеть.

С трассы мы съехали на обычное шоссе и почти сразу наткнулись на придорожный поселок. Там был круглосуточный супермаркет. Остановив машину, Осима сходил туда и принес большой пакет всякой еды. Овощи, фрукты, крекеры, молоко, минеральная воду, консервы, хлеб, что‑то в упаковках — в основном такое, что готовить не надо, а можно сразу есть. Платил за все снова он. Я сунулся было со своими деньгами, но Осима только голевой покачал.

Мы опять сели в машину и покатили дальше. Я прижимал к груди пакет с продуктами — в багажнике он не поместился. За поселком тьма обступила нас со всех сторон. Дома исчезли, встречных машин попадалось все меньше, дорога сузилась так, что две машины с трудом могли разъехаться. Но скорости Осима почти не сбросил и все так же летел вперед. Только дальний свет включил. Торможение… разгон… Опять тормоз, ускорение… Он все время ехал на второй или третьей передаче. Его лицо словно окаменело. Сжатые губы, глаза уставились вперед, в одну точку, которая скрывалась где‑то в темноте, — видно, что человек сконцентрировал все внимание на дороге. Правая рука на руле, левая на коротком рычаге переключения скоростей.

Слева от шоссе потянулся крутой обрыв. Внизу, под откосом, наверное, бежал горный поток. Повороты закручивались сильнее, удерживать машину на дороге стало тяжело, и задние колеса то и дело срывались в занос с эффектным визгом. Но я решил об опасности не думать. Надо полагать, авария в таком месте скорее всего Осиму не устраивала.

На часах было почти девять. Я приоткрыл окно, и в кабину ворвалась струя холодного воздуха. В горах звук распространяется совсем не так, как внизу, а мы забирались все выше и выше. Дорога наконец отвернула от пропасти (теперь можно хоть немного перевести дух, подумал я) и углубилась в лес. Вокруг, как заколдованные, замерли высоченные деревья. Свет фар их выхватывал из темноты одно за другим. Асфальт уже давно кончился, вылетавшие из‑под колес мелкие камешки сухо барабанили по днищу. Подвеска плясала, еле поспевая за ухабами. На небе — ни звезд, ни месяца. То и дело о ветровое стекло разбивались мелкие дождевые капли.

— Вы часто сюда приезжаете? — поинтересовался я.

— Раньше часто. Сейчас уже нет. Работа. Мой старший брат — фанат виндсерфинга. Живет в Коти, на самом берегу. У него магазин, где продают разные штуки для серфингистов. Еще они там лодки делают. Изредка заезжает переночевать в то местечко, куда мы едем. А ты как? Не занимаешься серфингом?

— Ни разу не пробовал.

— Захочешь — брат может научить. Он мастер, — продолжат Осима. — Мы с ним совершенно разные. Сразу поймешь, если его увидишь. Он высокий, молчаливый, неприветливый, загорелый. Пиво любит, Вагнера от Шуберта не отличит. И все равно, нас с ним водой не разольешь.

Проехав еще дальше по горной дороге сквозь чащу, мы прибыли на место. Не заглушая мотор, Осима вылез из машины и, отперев ключом подобие ворот из металлической сетки, надавил на них. Створки отворились. Еще немного вперед по плохой извилистой грунтовке — и мы выбрались на небольшое открытое пространство. Дорога кончилась. Осима остановился, откинулся на сиденье и глубоко вздохнул. Потом обеими руками убрал назад волосы со лба и, повернув ключ, выключил двигатель. Потянул ручку стояночного тормоза.

Урчание мотора смолкло, и нас придавила тишина. Работал лишь вентилятор системы охлаждения — горячий двигатель, из которого Осима выжал все, что можно, потрескивал, остывая. Над капотом еле заметно вился парок. До слуха долетел слабый шум воды — похоже, где‑то поблизости ручей. Налетавший время от времени порывами ветер шумел высоко над головой, словно какое‑то знамение. Я открыл дверцу и выбрался наружу. Воздух напоминал слоеный пирог — теплые слои то тут, то там перемежались холодными. На мне поверх майки была куртка с капюшоном. Я застегнул молнию до самого подбородка.

Перед нами стояла маленькая постройка — нечто вроде горной хижины. Разглядеть в темноте, что она собой представляла, было невозможно. На фоне леса проступали только черные контуры. Не выключая фар, Осима с фонариком в руке, не торопясь, подошел к домику, поднялся по ступенькам на крыльцо и, достав из кармана ключ, открыл дверь. Вошел, чиркнул спичкой, зажигая переносную лампу. Затем вышел на крыльцо и, держа над головой лампу, провозгласил:

— Добро пожаловать в мое убежище! — Он мне напомнил персонаж из книжки старинных сказок. Я поднялся на крыльцо вслед за ним. С потолка свисала еще одна лампа — побольше. Осима зажег и ее.

В доме была всего одна большая комната, похожая на ящик. В углу маленькая кровать. Стол для еды, два деревянных стула. Старый, потертый диван. Безнадежно выгоревший ковер. Казалось, интерьер оформляли чем попало, собирая по домам отслужившие вещи. На поставленных друг на друга книжных полках из толстых досок — много книг, зачитанных, в старых обложках. Древний комод для одежды. Примитивная кухонька: разделочный столик, газовая плитка, раковина. Водопровода не было. Вместо него — алюминиевый бак для воды. На полках расставлены кастрюли, чайники. На стене сковородки. Посреди комнаты — черная чугунная печка, которую топили дровами.

— Брат почти все здесь сам построил. Раньше в этой хижине жили рабочие с лесозаготовок, а потом он все переделал. Мастер на все руки. Я ему помогал, по мелочи, конечно, чтобы не пораниться, хоть и маленький был тогда. Хвастаться нечем — жилище первобытного человека. Света нет, я уже говорил. И водопровода. Туалет нормальный тоже отсутствует. Из достижений цивилизации — один пропан.

Осима взял чайник, слегка ополоснул и поставил кипятить воду.

— Места здесь, в горах, принадлежали моему деду. Он в Коти считался богачом. Имел большое состояние — землю, другое имущество. Лет десять назад дед умер, и нам с братом достался в наследство этот уголок. Считай, целая гора. Больше никому из родственников она не приглянулась. Далеко и почти ничего не стоит. Чтобы тут что‑то сделать, людей надо собрать, все отремонтировать. Для этого денег нужна куча.

Я отодвинул занавеску и посмотрел в окно, но взгляд уперся лишь в стену непроницаемого мрака.

— В твои годы, — заговорил Осима, опуская в чайник пакетик чая с ромашкой, — я часто сюда ездил. Жил здесь один, ни с кем не встречался, не разговаривал. Брат почти насильно сюда меня выселял. Вообще‑то с человеком, у которого такое заболевание, так не поступают. Опасно одного в глуши оставлять. Но брата это не волновало.

Облокотившись о разделочный столик, Осима ждал, когда закипит чайник.

— И дело не в том, что брат решил из меня человека сделать. Нет. Просто он считал, что мне это необходимо. И прав оказался. Я, пока тут жил, многого набрался. Книжек перечитал целую кучу, получил возможность спокойно подумать в одиночестве о жизни. Так получилось, что я почти перестал в школу ходить. Школу я не любил, и она не слишком меня жаловала. Потому что… как бы это сказать… я был другой, не такой, как все. От средних классов какие‑то теплые чувства еще остались, а дальше всё один и один. Прямо как ты сейчас. Верно?

Я покачал головой:

— Значит, вы из‑за этого так со мной возитесь?

— Из‑за этого тоже, — сказал он и, помолчав немного, добавил: — Но не только.

Осима передал мне чашку с чаем, сам отхлебнул из своей. Горячий ромашковый чай успокаивал нервы, взбудораженные долгой гонкой.

Осима взглянул на часы.

— Мне уже пора. Сейчас расскажу, как здесь хозяйничать, и поеду. Воду бери из ручья. Он тут, рядом. Вода чистая, ключевая. Можно сразу пить. Гораздо лучше минералки. Дрова сложены на заднем дворе, станет холодно — затопи печку. Тут вообще‑то прохладно. Бывает, и в августе топить приходится. На печке и готовить можно — сварить что‑нибудь по‑быстрому или пожарить. За домом сарай с разными инструментами. Поройся, если что понадобится. В шкафу вещи брата. Надевай что хочешь. Не бойся, он из‑за тряпок переживать не станет.

Уперев руки в бока, Осима обвел комнату взглядом.

— Домик, как видишь, не для романтических приключений строили. Но жить можно. Вполне. Да, вот еще что. В лес Далеко заходить не советую. Лес здесь серьезный, глухой. Ни тропинок, ничего. Захочешь прогуляться — смотри, не выпускай дом из виду. А то заблудишься. И уж тогда замучаешься обратную дорогу искать. Со мной раз был случай… И отошел‑то всего метров на триста‑четыреста, зато потом полдня круги наматывал. Ты, может, подумаешь: «Ну как в Японии можно заблудиться? Она ведь такая маленькая». А на самом деле, только начни плутать, кругом чаща — куда ни поверни.

Я принял его совет к сведению.

— Вниз тоже без особой нужды не спускайся. До людей далековато будет. Жди здесь. Я за тобой приеду. Дня через два‑три. Еды хватит. Кстати, мобильник у тебя есть?

Я сказал, что есть, и показал на рюкзак.

Осима улыбнулся:

— Не доставай. Все равно работать не будет. Сюда волны не доходят. Радио, естественно, тоже нет. Так что остаешься один, полностью оторванный от мира. Зато читать можно сколько хочешь.

Я вдруг вспомнил о делах житейских и спросил:

— А как же без туалета?

Осима широко развел руками.

— Лес большой. Весь в твоем распоряжении. Уж как‑нибудь разберешься, надеюсь.

Date: 2016-02-19; view: 373; Нарушение авторских прав