Один взгляд назад. Зима 1989 года

Комната в общежитии. Никто никогда не говорит «общежитие», это – общага. Общага, знаковое слово – для тех, кто понимает. Белая голова понимает, давно поняла, сидит на аккуратно заправленной кровати – простыня, одеяло, подушка взбита, сверху ворсистый и клетчатый плед, явно не тутошнего происхождения. Разумеется, у белой головы отдельная квартира, отдельная комната, отдельная и арабская кровать, но здесь – Бобка, значит, надо быть здесь.

Напротив – еще одна кровать, кокетливо убранная вязаным одеялом в технике «пэчворк», плодом многомесячного монотонного труда мастериц какой‑то семьи, может быть, вот этот колючий кусочек вывязывала старушка в инвалидном кресле и очках с толстыми линзами, а может быть, вот эти кривые фрагменты – дело рук самых маленьких племянниц, гордых от причастности к настоящему искусству женщин.

У окна – письменный стол, одна тумба, три ящика, полированная светлая столешница в меру ободрана, исчеркана кривыми и дугами, местами залита черной тушью. Два расшатанных стула.

На столе – несколько разновеликих гор учебников, тетрадей, просто листы бумаги, местами исписанные, раскрытая косметичка, вытарчивает черный карандаш «Искусство 2 м‑4м», используемый для рисования глазок, расческа раз, расческа два, почему‑то щетка для обуви, будильник в розово‑желтом пластмассовом корпусе, вместо звонка у него петушиный крик, а при нажатии на продолговатую кнопочку он с готовностью скажет: «Двадцать часов пять минут».

На гвоздях, косо набитых в стену, висят юбки – две штуки, блузы – две штуки, теплые шерстяные брюки в рубчик, отдельно белые халаты, пальто и дубленка, внизу аккуратно сложены туфли в родных картонных коробках и сапоги – без.

На окне опять стопки книг, больших форматов, анатомический атлас, граненый стакан с кефиром или чем‑то таким, похожим на бариевую взвесь в рентгенкабинете, алюминиевая ложка, вилка с перекрученной ручкой, полхлеба в полиэтиленовом пакете, неожиданная изящная китайская пепельница с разноцветной эмалью, что‑то неопределенное бугрится в матерчатой цветастой сумке за окном – все. Весь быт здесь.

На стене афиша, конкурс молодых скрипачей в Риге трехлетней давности, участвовала средне‑русая, заняла второе место, она талантливая во всем, и даже ненавистные кости черепа запоминает столбцами с первого раза, от чего сама немного пугается, шумно захлопывая учебник.

Хозяек нету дома, средне‑русая голова подрабатывает медсестрой в травмпункте и сегодня дежурит, черная голова отправилась в душ и вот уже приходит, замотанная полотенцем, розовая и довольная.

– Ну что ты, что как долго! – обижается белая. – Я уже затрахалась здесь одна. Дядя Федор приходил, передал тебе лекции по химии и шоколадку… И Таньке шоколадку. Таньке – две.

– О! – Черная голова даже радостно подпрыгивает на месте. – Хочу шоколадку, хочу шоколадку!

– Да подожди ты, – белая морщит чистый лоб, – все бы тебе жрать, у меня к тебе, типа, дело на миллион долларов. Только не ори сразу, послушай. Обещаешь не орать?

– Вместо тебя на лабах по химии, что ли, отработать? Не‑е‑а! Даже не проси. Прошлый раз я так перетряслась, что от страха даже соображать перестала. Атомную массу кальция забыла.

– Отвали со своей химией, пожалуйста, – тоненько просит белая. – При чем здесь идиотская химия, какая, в звезду, атомная масса, какой кальций, придумала еще какой‑то кальций, а я ведь люблю Бобку, я умираю.

Черная молча залезает с ногами на кровать, черная – хорошая подруга и всегда готова выслушать, поддержать, посоветовать, если находит, что.

– Я люблю его, я умираю, – с нажимом повторяет белая, – надо что‑то делать именно сейчас, надо, типа, сломать ситуацию, в которой я для него просто друг, товарищ и брат…

– Homo homini lupus est[5],– тихо подсказывает черная, смотрит в сторону.

– Задолбала со своими шуточками. Я вот думала сегодня… думала… и у меня есть план.

– Думали мы думали и наконец придумали, – еще тише говорит черная, – строили мы строили и наконец – построили…

– Тебе неинтересно? – заботливо интересуется белая и с подчеркнуто независимым видом встает и снимает с гвоздя коричневую дубленку. Она с удовольствием дала бы черной пинка. Черная со смехом дубленку выхватывает, скатывает в объемный валик:

– Ну все, все, прости, пожалуйста… Давай свой план.

Белая оживляется, плюхается на стул, стулова гнутая спинка впереди, ноги на ширине плеч, и начинает рассказывать, выразительно жестикулируя, золотой браслет на левой руке красиво блестит, мамин подарок на семнадцатилетие, на браслете тяжеленький брелок: две рыбки, зодиакальный знак.

Черная послушно слушает. Не перебивает. Правильное классическое воспитание.

– И ты должна мне помочь, – заканчивает белая угрожающе, – если ты мне друг, конечно. Товарищ и брат.

– Ну ты даешь! – пораженно протягивает черная, округлив глаза. – Это же не план, это… Армагеддон какой‑то! Ты сегодня чем питалась? Цианистым калием? Сумасшедшая ты на всю голову! В дурдоме тебя с фонарями ищут. Прогулы давно ставят… Бобка ведь не идиот.

– При чем здесь идиот не идиот? Сама ты сумасшедшая на всю голову. Мне просто надо, чтобы он на меня по‑другому посмотрел! И сказал!

– Да, после такого он точно на тебя посмотрит по‑другому. Как на девочку‑дурочку. А уж скажет‑то что… Боюсь даже предположить. И мне, кстати, тоже скажет. Как соучастнице. Слушай, у тебя курить есть?

Белая кивком указывает на свою сумку, красную лакированную, пряжка со стразами, призывно расстегнутая. Черная, немного порывшись в сумкиных недрах, вытягивает белую мятую пачку:

– «Стюардесса»? Класс! – Черная с наслаждением ее нюхает, как будто бы это духи. Прошлым летом маме подарили «Шанель № 5», сладкий запах, ничего такого особенного, недавно белая голова приносила «Клима» в голубой с разводами коробочке, вот это вещь.

Но лучше пачки сигарет ничего не пахнет.

Черная жадно затягивается, мама знать не знает о взаимной любви дочери к курению, а вот и хорошо, вот и правильно.

Через два часа она даст себя убедить, нервно хихикающая белая заляжет под «пэчворк» лицом к стене, предварительно в продуманном беспорядке разложив волосы по подушке, черная потушит верхний жесткий свет (на всю оставшуюся жизнь обе сохранят нелюбовь к люстрам: «как в общаге», будут сварливо ругаться на бесчинствующих с освещением мужей и детей).

Черная голова погримасничает перед зеркалом – «Учи слова!» – донесется сдавленный голос из‑под «пэчворка» – несколько раз тяжело вздохнет, наденет общественные разношенные тапочки, подумав, снимет общественные разношенные тапочки, наденет личные сапоги, личное пальто, замотается длинным красным шарфом с кистями, хит сезона, сожмет в руке полученный от белой головы тетрадный листок в клетку, там всего несколько слов, спустится на один этаж ниже, заколотит в дверь комнаты 407.

«Заходи закуривай в тюбетейке тюлевой!» – как обычно, отзовется Бобкин сосед добряк дядя Федор, вариант: «Заходи закуривая в шапке каракулевой», – Бобка вопросительно обернется от письменного стола со знакомой приветливой улыбкой. Черная голова подавится репликой, с силой и кашлем все же протолкнет ее через онемевшее и чужое горло:

– Б‑б‑боб, ммможно тебя на ммминуточку?..

Через еще три минуты в темноватом, пахнущем вермишелевым супом коридоре она, не глядя, сунет удивленному нестандартной ситуацией Бобу чуть влажный – вспотели от волнения ладони – листок, там всего несколько слов, и быстро‑быстро проговорит, не окрашивая текст интонациями:

– Вернулась сейчас из душа, на кровати подруга, рядом записка. Три литра воды, марганцовка, промыли желудок, пыталась ее успокоить, сейчас уснула вроде бы.

Боб помолчит. Посмотрит на краснеющую неровными пятнами черную. Она еще раз механически проговорит:

– Вернулась сейчас из душа, на кровати подруга…

Боб отыщет ее маленькую и нервно сжатую в кулак руку, слегка, успокаивающе погладит большим пальцем ладошку, заглянет в комнату, сообщит соседу: я на минутку, повернется, пойдет по коридору. Высокий, плечи расправлены, подбородок вперед, невыразимо красивый, впрочем, как всегда. Черная посмотрит ему вслед какое‑то время. Потом туже замотается шарфом, прихватывая еще и часть лица, спустится на улицу.

Идей насчет куда пойти у нее нет, ничего, придумает что‑нибудь.

Можно вернуться к дяде Федору, с ним весело, он обожает разговаривать про часовые механизмы, средне‑русую Таню и знает по анекдоту на каждый случай жизни.

А можно просто погулять. Лицо можно прикрыть от колкого ветра руками, так даже лучше иногда – ничего не видеть.

Еще через пять минут Боб усядется на пол, чуть придавливая спиной цветастый «пэчворк», согнет в коленках длинные ноги и чиркнет спичкой. Откинет темные волосы со лба. Белая совершенно врастет носом в стенку. Если бы умела, она остановила бы временно дыхание. Говорят, йоги так могут.