Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Странник 8 page





Пушкину удалось блестяще решить обе эти задачи, и немало поспособствовали этому его друзья – современники, а в последующем пушкинисты, которые не допускали и мысли, что в добропорядочном семействе Пушкиных мог случиться подобный скандал. Приведем рассуждения на эту тему академика Николая Яковлевича Петракова, который с чувством легкой иронии пишет в своем сочинении, наделавшем столь много шуму:

«Итак, будем придерживаться очевидного. Пушкин истолковал упоминание о Нарышкине как любой нормальный человек.

 

Дальше пушкинисты начинают фантазировать на тему, что должен был почувствовать поэт, расшифровав немудреный подтекст анонимки. Здесь наблюдается полная разноголосица. Большинство исследователей стоят на том, что Пушкин воспринял намеки анонима как беспочвенную клевету на супругу. Его возмущение имело в основе стопроцентную уверенность в супружеской верности Натали. И Пушкин не ошибался. Эта группа «специалистов по Пушкину» искренне считает, что, отстаивая такую точку зрения, они демонстрируют свою личную любовь к поэту. Поэт хотел, чтобы именно так сложилось общественное мнение, и надо быть верными его последней воле.

Любопытно, что система аргументов этой «партии» строится исключительно на цитатах из высказываний близких друзей Пушкина. Но друзья на то и друзья, чтобы пропагандировать версию, которую Александр Сергеевич считал благопристойной для себя и своей семьи. Тем более, что за это он заплатил своей жизнью. Еще более наивным аргументом сторонников этой версии выглядит ссылка на то, что Наталья Николаевна была абсолютно откровенна с мужем. Однако, согласитесь, одно дело – рассказывать мужу о своем успехе на балах, о комплиментах в свой адрес, и совсем друтое признаться мужу в интимной связи, да еще с царем!

Позицию друзей и близких Пушкина, по‑моему, наиболее точно и глубоко выразил в 1855 году С.А. Соболевский: «Публика, как всякое большинство, глупа и не помнит, что и в солнце есть пятна; поэтому не напишет об покойном никто из друзей его, зная, что если выскажет правду, то будут его укорять в недружелюбии из всякого верного и совестливого словечка; с другой стороны не может он часто, где следует, оправдывать субъекта своей биографии, ибо это оправдание должно основываться на обвинении или осмеянии других, еще здравствующих лиц. Итак, чтобы не пересказать лишнего или недосказать нужного – каждый друг Пушкина должен молчать» (Друзья Пушкина. Т. 2, М., 1984. С 306).

Соболевский относился к числу людей, которым Пушкин особенно доверял. Ему ли не знать, что было о чем молчать».

Небольшого формата, немногостраничная книжечка в мягком переплете, написанная академиком‑экономистом, произвела эффект разорвавшейся бомбы. Знаменитые пушкинисты, словно ожидавшие это бомбометание, попрятались в окопах и укрытиях, и не подают оттуда голоса вот уже скоро как десять лет. За них за всех гневной статьей, опубликованной во 2‑м номере журнала «Вопросы литературы» за 2004 год, разразился уважаемый Бенедикт Сарнов, озаглавив свой эпатаж «Тамара ему, конечно, изменила». Если оставить в стороне иронические экскурсы автора статьи в 1937 год, то основной критический запал обрушился на голову бедного академика за то, что не в свою область вторгся не просто экономист, а, страшно сказать, экономист советский. Однако ни одного аргумента в опровержение версии Петракова, что «дипломы рогоносца» написаны не Пушкиным, уважаемый критик не приводит. Да и где ему их взять? Пушкинисты над проблемой авторства диплома бьются вот уже 175 лет, выдвигали до десятка кандидатов в авторы «пасквиля», но, увы – воз и ныне там.

Нет нужды приводить некое собственное мнение о замечательном исследовании академика Н.Я. Петракова, поскольку мы полностью согласны с мнением Анатолия Королева, который, кстати, раньше Петракова выдвинул аналогичную версию авторства «дипломов рогоносца», «…аргументы автора мне кажутся весьма остроумными и убедительными. Практически с большинством из того, что сказал академик, я склонен согласиться. Во всяком случае, у него острый, снайперский глаз и его исследование требует самого внимательного прочтения и обсуждения. <…> вкратце суть того, что высказал и во многом доказал автор в своей книге, полной азарта и мысли <сводится к следующему>.

<…> супруга Пушкина Натали, став членом избранного кружка ближайших подруг царствующей императрицы Александры Федоровны, вскоре вступила в интимную связь с императором. Пушкин, чей глаз был глазом ревнивого орла, так же вскоре понял, с кем жена делит постель и кто украсил его рогами. Император тем временем сознательно переводит стрелку сплетен на Дантеса, а Натали, понукаемая царем, принимает ухаживания Дантеса.

Не желая быть пешкой в монаршей игре и не считая такое бесчестье за счастье (в тогдашнем свете связь жены с императором почиталась мужьями за удачу судьбы), Пушкин, не имея возможности стреляться с государем, вступил в тайный поединок с императором, где в свою очередь тоже использовал Дантеса, как подставную фигуру в своем поединке с венценосцем.

Главную роль в интриге сыграл пресловутый диплом рогоносца, который, по мнению Петракова, сфабриковал сам поэт, чтобы смешать все карты великосветской интриги и дать понять императору, что он все видит и не позволит водить себя за нос.

Итак, Дантес в той ситуации исполнял роль прикрытия царской связи с женой поэта и исполнил эту роль совершенно сознательно, с молчаливого одобрения императора. А с другой стороны, был втянут Пушкиным в интригу против того же императора».

Все так, но если Дантес всего лишь пешка в великосветской интриге и фактически перед Пушкиным ни в чем не виноват, тогда зачем же его убивать? На то она и дуэль, что на ней убивают, и как бы выглядел перед современниками и потомками великий гуманист, убивший не за понюх табаку человека? Об этом как раз и писал с беспокойством B.C. Соловьев, что, подняв руку на человека, тем более неповинного перед ним, Пушкин перестал бы быть Пушкиным». И «никаких новых художественных созданий нам не мог бы дать и никакими сокровищами не мог больше обогатить нашу словесность».

На эту нестыковку в версии Петракова обратил внимание В. Козаровецкий, пытаясь внушить ему мысль, что причина дуэли с Дантесом – это реализация замысла Пушкина о самоубийстве. Приводим фрагмент диалога журналиста с академиком Н.Я. Петраковым (принятые сокращения: В.К. – Владимир Козаровецкий; Н.П. – Николай Петраков):

 

 

...

В.К.: На самом деле Пушкин уже знал, что пришла пора умереть – но по другой причине. Его болезнь грозила ему маразмом, если не сумасшествием, ее симптомы ежечасно напоминали о приближении этого жуткого рубежа и о необходимости быстрейшего ухода из жизни. Я писал два года назад в «Новых известиях» об этом исследовании Александра Лациса…

Н.П.: Вы имеете в виду работу Лациса «Почему Пушкин плакал?»?

В.К.: Да, ее. Я полагаю, что именно это стало причиной смертельных условий поединка. Ведь если бы речь шла только о защите чести и достоинства, Пушкину было бы достаточно дуэли без тяжких последствий, самого ее факта, поскольку минимальным наказанием за любую дуэль была бы ссылка, а в ссылку, как вы и полагаете, он рассчитывал уехать с семьей. Но ему надо было уходить, и в такой ситуации он решил хлопнуть дверью.

Н.П.: К сожалению, вашу статью я пропустил, а работу Лациса в его книге «Верните лошадь» прочел только недавно, когда моя книга уже была издана. Это интересная версия, но, с моей точки зрения, все‑таки только версия – хотя факты, которые приводит Лацис, достаточно убедительны. Я бы сказал так: среди причин смертельных условий дуэли могла быть и названная вами. Не случайно же Вяземский обмолвился: «Эта история окутана многими тайнами…»

В.К.: Обратите внимание на то, что, начиная с 1830 года, то есть еще до женитьбы на Натали, Пушкин то и дело поминает свою смерть: только в цитированных вами письмах последних лет жизни это прозвучало дважды. И если даже инстинктивно он мог делать некие движения для сохранения жизни, мысль о неминуемой, необходимой смерти последние годы не оставляла его.

Н.П.: Это так, но я против того, чтобы считать единственной целью дуэли самоубийство. Пушкин использовал дуэль и для того, чтобы защитить свою честь и честь дуры‑жены, и для того, чтобы ответить императору, которого он не мог вызвать на дуэль, и для того, чтобы за участие в оскорбительных для Пушкина играх наказать Дантеса, карьера которого в России, независимо от исхода дуэли должна была быть разрушена. Кстати сказать, и Полетика в результате этой дуэли была жестоко наказана: ее муж из‑за дуэльного скандала был отправлен служить в Одессу; именно это и стало причиной ее лютой ненависти к Пушкину, которую она так и не утолила до самой своей смерти. При этом Пушкин так обставил дело, что своей смертью навеки приклепал к этому трагическому действу не толькр Бенкендорфа, но и самого царя: он не только сделал достоянием истории его поведение, но и вынудил его принять прямое участие в убийстве вместе с Дантесом, когда Николай позволил (если не «посоветовал») Бенкендорфу отослать жандармов в противоположную сторону вместо того, чтобы предотвратить дуэль. Как бы Бенкендорф ни относился к Пушкину, без санкции царя он не посмел бы принять такое решение самостоятельно.

Словом, Пушкин так хлопнул дверью, что отзвуки слышны до сих пор, чему лучшее подтверждение – наше интервью. Но для достижения всех этих целей понадобилось целая цепочка пушкинских мистификаций».

 

Отметим, что в пылу дискуссии уважаемый академик допустил неточность, заявив, что И. Полетика возненавидела Пушкина в результате этой дуэли. Ниже мы покажем, что эта склочная дама ненавидела Пушкина еще при его жизни, и много сделала для компрометации великого поэта. Но главный вывод, который следует из этого интервью, – академик не признает версию А. Лациса о том, что «смертельная» болезнь – «дрожательный паралич» явилась причиной суицидного настроения Пушкина. Надо отметить, что из чувства уважения к покойному пушкинисту, сделал он это в довольно «мягкой» форме: «…я против того, чтобы считать единственной целью дуэли самоубийство», и далее приводит несколько проблем, которые решались посредством дуэли: «Пушкин использовал дуэль и для того, чтобы защитить свою честь и честь <…> жены, и для того, чтобы ответить императору, которого он не мог вызвать на дуэль, и для того, чтобы за участие в оскорбительных для Пушкина играх наказать Дантеса…» Кто бы возражал против такой аргументации, все эти проблемы Пушкин действительно решал с помощью дуэли (и надо признать, решал их с блеском), но все‑таки без признания факта, что решению этих проблем (как сопутствующих) способствовала именно установка поэта на то, чтобы уйти из жизни, что мы и попытались доказать в данном сочинении. Если из перечня проблем, перечисленных академиком, убрать с первого места решение Пушкина о самоубийстве, то дуэль будет выглядеть, как нонсенс: «Царь сделал меня рогоносцем, – пойду‑ка я и убью Дантеса!?» А поскольку и современники Пушкина и пушкинисты всех поколений в содержательной части «пасквиля» не «увидели» тонко зашифрованную месть поэта Николаю I, то и вовсе все выглядит весьма банально, а для Пушкина весьма оскорбительно: «Дантес добивается близости с моей женой, вместе со своим «отцом» сочинили паскудный «пасквиль» – пойду‑ка я и убью Дантеса»?

Вам не кажется, уважаемый читатель, что Пушкин не заслужил столь ханжеского к себе отношения? Чтобы вызвать Дантеса на дуэль, у Пушкина было масса других оснований, не дожидаясь получения диплома рогоносца. Взять хотя бы такой эпизод из «Воспоминаний» графа Соллогуба, который внимательно следил за развитием недружеских отношений между Дантесом и Пушкиным: «Отношения его <Пушкина> к Дантесу были уже весьма недружелюбные. Однажды, на вечере у князя Вяземского, он вдруг сказал, что Дантес носит перстень с изображением обезьяны. Дантес был тогда легитимистом и носил на руке портрет Генриха V.

– Посмотрите на эти черты, – воскликнул тотчас Дантес, – похожи ли они на господина Пушкина?

Размен невежливостей остался без последствия. Пушкин говорил отрывисто и едко. Скажет, бывало, колкую эпиграмму и вдруг зальется звонким, добродушным, детским смехом, выказывая два ряда белых, арабских зубов».

Дантес открытым текстом назвал Пушкина обезьяной, чего вполне достаточно было, чтобы вызвать его на дуэль, но Пушкин не возмутился и не потребовал удовлетворения. Пушкин вызывал своих «обидчиков» и по более мелочным причинам, вспомним хотя бы «дуэльную историю» с тем же графом Соллогубом, который по прошествии менее чем полугода готов оказать Пушкину услуги в качеств секунданта.

То, что автором «пасквиля» является сам поэт, вытекает из его же письма графу Бенкендорфу от 21 ноября 1836 года, ранее цитированного нами. Но вот какая деталь этого письма, ускользнувшая от внимания пушкинистов, яростно оспаривающих эту версию, весьма занимательна: «…Я занялся розысками. Я узнал, что семь или восемь человек получили в один и тот же день по экземпляру того же письма, запечатанного и адресованного на мое имя под двойным конвертом. Большинство лиц, получивших письма, подозревая гнусность, их ко мне не прислали».

Тут, что ни слово, то и признание Пушкина в своем авторстве, мало того, он невольно раскрывает «технологию» изготовления и рассылки «пасквиля».

Если «пасквиль» изготовил анонимный враг Пушкина, то почему он уверяет Бенкендорфа, что таких писем всего то 7 или 8? Какое такое расследование («розыск») он сумел организовать, чтобы выйти на эти цифры? Почему он полагает, что эти 7–8 писем были отправлены в один день? Может, аноним их рассылал не один день, может, продолжает их распространять среди недоброжелателей Пушкина, а не только среди тех, кто, «подозревая гнусность», переслал их Пушкину или уничтожили, сообщив об этом ему? Наконец, откуда поэту известно, что все письма изготовлены и разосланы под двойным конвертом? Благо, что это письмо (Бенкендорфу) не было отправлено адресату. Сыщики III‑го отделения моментально бы вычислили авторство самого поэта по этим фразам его фактического самопризнания.

И как же вовремя подоспели эти письма с «дипломами рогоносца»? Даже самому Пушкину это стало как бы в диковинку, о чем он пишет барону Геккерну‑старшему от 17 (21) ноября 1836 г. в неотправленном письме: «…Признаюсь, я был не совсем спокоен… <наблюдая за поведением Дантеса в отношении его женых Случай, который во всякое другое время был бы мне крайне неприятен, весьма КСТАТИ вывел меня из затруднения; я получил анонимные письма. Я увидел, что время пришло, и воспользовался этим…»

Какие еще доказательства нужны Б. Сарнову, который авторитетно заявил, что «фактов, подтверждающих эту гениальную догадку… никаких. Только соображения»? Безусловно, не всякому дано «соображать» подобно академику Петракову, но каких «фактов» добивается оппонент, – что ли дневниковую запись Николая I ему подавай; где расписано: когда, где и сколько раз? В том‑то и дело, что в этих делах все сокрыто и лишь сопоставлением косвенных обстоятельств можно как‑то приблизиться к раскрытию подобных тайн. Но это не каждому под силу, Б. Сарнову в том числе (это вам не «Империю зла» разоблачать).

Однако, как бы в угоду Б. Сарнову, пишущему, по выражению В. Козаровецкого, «…на редкость с омерзительным душком» неутомимым исследователям тайны последней дуэли Пушкина удалось найти один такой «факт», а именно – признание самого поэта в написании дипломов рогоносца.

Итак, в‑пятых, Пушкин лично признался в авторстве «дипломов рогоносца» и завещал Петру Александровичу Плетневу, чтобы он в своих мемуарах отразил этот факт. Вот что пишет Плетнев к Я.К. Гроту от 24 февраля 1842 года по поводу написания мемуаров: «Надеюсь, что в поздней старости (если увижу ее) буду жить иначе с моею дочерью, которая сделается секретарем моим и другом. Вот пора комментариев моих на сочинения друзей и пора записок собственно моей жизни. Последнее мне завещал Пушкин у Обухова моста во время прогулки за несколько дней до своей смерти. Он говорил со мною о судьбах Промысла, выше всего ставил в человеке качество благоволения ко всем, видел это качество во мне, завидовал моей жизни и вытребовал обещание, что я напишу свои мемуары».

Эта встреча у Обухова моста произошла буквально за неделю до дуэли. Гуляя по городу с Плетневым, Пушкин рассказал ему о «дипломе рогоносца», о чем Плетнев для памяти написал записку, которая была обнаружена через 160 с лишним лет при следующих обстоятельствах. Уже упоминаемый нами автор статьи «Судное дело», опубликованной в журнале «Народное образование» (2004, № 5), Андрей Лисунов пишет: «Несколько лет назад один из моих знакомых, владелец небольшого букинистического магазина и любитель русской словесности, зная, что я серьезно занимаюсь историей литературы XIX века, принес мне последнее прижизненное издание пушкинского «Онегина» 1837 года. Само по себе явление этой миниатюрной книги казалось чудом, но в ней хранился еще и сложенный вдвое пожелтевший листок, который особенно заинтересовал моего знакомого. В нем было написано:

«У Обухова моста, о судьбах Промысла. П. говорил, что как бы он не шутил с судьбой, судьба шутит злее. Составить мистификацию – на манер «диплома рогоносца», припугнуть приятелей, которые не верили, что N (здесь было затерто. – АЛ.) лезет к нему в душу и постель. Разослал в конвертах. А все оказалось правдой – жена в слезах, приятели испуганы. Как им сказать, что все шутка. Меня он пропустил, потому что я человек благоволения – и все пойму».

Кто писал эти строки и ком речь? Букинист считал, что ему посчастливилось найти записку Плетнева с описанием его встречи с Пушкиным на Обуховском мосту. Я не смог ни разубедить, ни уверить его. Он ушел, унося свой ценный груз, с тем, чтобы вскоре покинуть страну, а я с тех пор стал временами возвращаться к его догадке и задаваться вопросом: возможно ли такое, чтобы поэт написал на себя анонимку?»

У нас нет никаких причин не доверять А. Лисунову, что такое событие имело место быть. Мало того, нет никаких сомнений в том, что это именно памятная записка Плетнева, составленная по «горячим следам», поскольку такие ключевые слова, как «Промысел» и «качество благоволения», фигурирующие в письмо к Гроту и в записке, однозначно свидетельствуют, что перед А. Лисуновым был самый настоящий подлинник записки Плетнева. А что стоит фраза «как бы ни шутить с судьбой, судьба шутит злее», ее Плетнев воспроизвел дословно, ибо пропустить сей шедевр было бы большим грехом. Будь эта фраза опубликованной в письме к Гроту – она давно вошла бы в сокровищницу крылатых пушкинских экспромтов, а сама записка диплома рогоносцева стала бы неопровержимым доказательством авторства Пушкина.

В этой записке самого А. Лисунова смущает то, что Пушкин затеял рассылку «дипломов» как бы ради шутки, встряхнуть хотел своих друзей, которые в упор не видели его мук ревности к государю. И понять А. Лисунова можно, действительно, хороша «шутка», стоившая жизни «шутнику». Не найдя никакого объяснения пушкинской «шутке», А. Лисунов и в самом деле «поверил» Пушкину: «…Между тем Пушкин если не писал, то вовсе не анонимку, а полный иронии «шутовской диплом» и распространял его не среди незнакомых людей, а в дружеском кругу. А значит, для скандала этот документ не предназначался. Во всяком случае, наличие двух имен в «пасквиле» – Нарышкина и Борха – заставляет так думать.

Скандальная репутация четы Борхов была известна всему светскому Петербургу, и без сомнения, не раз подвергалась насмешкам в карамзинском кружке. И надо же случиться, что выезжая на дуэль, поэт и Данзас встретили карету Борхов. Пушкин сказал другу: «Вот две образцовых семьи (франц.) – и, заметя, что Данзас не вдруг понял это, прибавил: – Ведь жена живет с кучером, а муж – с форейтором» [200].

Друг поэта, не посещавший великосветских салонов, все равно ничего не понял: что за мысли перед смертельной схваткой?! А вот любой член карамзинского кружка живо отреагировал бы на шутку! Только зачем поэт заговорил о человеке, подписавшем «диплом рогоносцев», не показалось ли ему случайная встреча напоминанием Провидения о неудачной мистификации, с которой начался путь на Черную речку? Бывают странные сближения…».

В этом экспромте А. Лисунова прозвучало ключевое слово – «мистификация», то есть действие на которое великий Пушкин был большой мастер, так и поищем в записке Плетнева эту самую мистификацию. Пушкин просил Плетнева обнародовать свою «шутку» – когда? Правильно, при написании своих мемуаров. Когда Плетнев в письме Гроту вспомнил о поручении Пушкина, ему было 50 лет – до написания мемуаров далековато. Но он помнит, что Пушкин буквально «вытребовал обещание, что я напишу свои мемуары». По большому счету Пушкину было все‑равно, что он будет писать в своих мемуарах, ему важно было, чтобы туда попали его признания, прозвучавшие на Обуховском мосту.

Плетнев собрался выполнить просьбу‑требование Пушкина, о чем он и рассуждает в письме к Гроту: «Надеюсь, что в поздней старости (если увижу ее) буду жить иначе с моей дочерью, которая сделается секретарем моим и другом» – дочери Ольге в ту пору было 12 лет, а жену свою Степаниду Александровну он похоронил три года назад (1839 год). «Поздняя старость» – это где‑то 65–70 лет по тем временам. Плетнев умер в 1865 году на 74 году жизни и мемуары мог бы написать, но! Дочь его, Плетнева Ольга Петровна, в замужестве Лакиер, умерла в 1851 году на 22‑м году жизни, чем повергла отца в смертельную печаль, с которой он и умер через 14 лет, даже не приступив к написанию мемуаров, так и не исполнив волю Пушкина.

Почему Пушкин говорил об «анонимных дипломах», разосланных друзьям, как о шутке? Похоже, он имел в виду то, что публикация событий конца 1836 года через 20–25 лет будет действительно расцениваться как шутка, да если эту информацию умело преподать. А на это Пушкин и рассчитывал, что Плетнев, как опытный журналист и издатель, сделать это сумеет мастерски. За это время многие участники событий уже будут «далече»: Екатерина Андреевна Карамзина умерла в 1851 году, Елисавета Михайловна Хитрово в 1839 году, Михаил Юрьевич Виельгорский в 1856 году, и лишь Петр Андреевич Вяземский переживет почти что всех «получателей» диплома и скончается в 1878 году на 87‑м году жизни. К тому времени станут взрослыми дети Натальи Николаевны (сама она скончается в 1863 году на 52‑м году жизни), а подросшему поколению, детство которого совпало с событиями вокруг дуэли Пушкина, эти события будут восприниматься так же, как события времен Троянской войны. Они действительно пушкинский эпатаж с рассылкой «дипломов рогоносца» воспримут как шутку гения – чудил‑де, мол, Александр Сергеевич! Спокойно восприняли бы эти откровения как биографы Пушкина, так и будущие исследователи‑пушкинисты и не висела бы в течение последующего столетия дамокловым мечом «тайна» анонимного авторства диплома рогоносцев. Но! История не знает сослагательного наклонения. Семейные проблемы не позволили П.А. Плетневу выполнить наказ Пушкина, однако зададимся вопросом: а выполнил бы он его даже при благоприятных семейных обстоятельствах?

Владимир Козаровецкий, опираясь на результаты изысканий пушкиниста А. Лациса, убедительно, на наш взгляд, доказал, что в любом случае П.А. Плетнев не решился бы опубликовать признания Пушкина. П.А. Плетнев по натуре был человеком весьма осторожным, где‑то даже трусливым и не очень выдающего ума, над чем постоянно иронизировал Пушкин, но мастерски использовал эти недостатки Плетнева для достижения своих мистификационных целей. Так, В. Козаровецкий в своей статье «Встреча у Обухова моста» пишет: «Из записки следует, что мистификатор знал о взаимоотношениях Пушкина и Плетнева: ведь Пушкин над Плетневым нередко иронизировал, трусоватость учитывая, а его недалекий ум использовал в своих мистификационных целях, зачастую говоря ему не все, или вообще не говоря скрытой правды, чтобы тот не испугался раньше времени. А. Лацис это показал, анализируя переписку Пушкина и Плетнева во время пребывания поэта в Болдино, когда Пушкин, с нетерпением ожидая разрешения на свадебную поездку за границу и зная, что Плетнев показывает письмо Дельвигу и Жуковскому, шифровал свои вопросы, обозначая Бенкендорфа то «невестой», то «тещей», а царя – «женой», «молодой женой». Когда Плетнев понял, о чем идет речь в письмах, он до смерти перепугался и переписку тут же прекратил.

Теперь, когда мы, благодаря А. Баркову, знаем, каков был замысел «Евгения Онегина» и что по этому замыслу «Онегин» – вполне законченная вещь, мы понимаем, что и стихотворение Пушкина «Ты мне советуешь, Плетнев любезный, // Оставленный роман наш продолжать // И строгий век, расчета век железный, // Рассказами пустыми угощать. // Ты думаешь, что с целию полезной // Тревогу славы можно сочетать, // И что <полезно> нашему собрату // Брать с публики умеренную плату. // Ты говоришь: пока Онегин жив, // Дотоль роман не кончен – нет причины // Его прервать… к тому же план счастлив<ый>…» – скрытая ирония. Таким образом, слова Пушкина «Как им сказать, что все шутка» (в то время как «диплом» был отнюдь не шуточной акцией, и кто, как не Пушкин, это понимал!) предназначалось для нейтрализации предыдущей – и главной в этом разговоре – фразы «все оказалось правдой» и для успокоения Плетнева. … Слова «меня (он) пропустил, потому что я человек благоволил – все пойму». – пересказ комплимента Пушкина Плетневу, сделанного, чтобы тот не обиделся за неприсылку ему «диплома». Плетнев, испугавшись по получении такого «диплома», мог поступить и непредсказуемо, – потому‑то Пушкин и обошел его при рассылке.

Затертое имя. Да, Плетнев вполне мог по горячим следам разговора с Пушкиным записать имя, но тут же, испугавшись (или перепугавшись позже, когда познакомился с «дипломом»), постарался затереть, а «записку» спрятать в книгу. Но тогда это не могло быть никакое другое имя, кроме имени царя (не имени же Дантеса мог испугаться Плетнев!). Это подтверждает и фраза «записки» – «N лезет к нему в душу и постель», имеющая прямое отношение к царю, но никак не к Дантесу: в общении с Пушкиным – как в непосредственном, так и через А. Смирнову‑Россет Николай постоянно претендовал на душевное участие и покровительственную дружбу».

Таким образом, В. Козаровецкий приходит к выводу, с которым трудно не согласиться, что «записка» могла быть написана только самим Плетневым, добросовестно зафиксировавшим сказанное Пушкиным. Тем не менее, весь этот анализ приведенного Лисуновым текста не может стать строго научным доказательством пушкинского авторства «диплома рогоносцев». Вот если бы можно было провести графологическую экспертизу текста, сравнив почерк автора «записки» (для такого анализа объема текста в «записке» вполне достаточно) с почерком Плетнева, рукописи которого хранятся в Пушкинском Доме, и подтвердить, что «записка» написана Плетневым, – вот тогда «дежурным» пушкинистам пришлось бы признать это авторство, наступив на горло собственным «песням» про дуэль и смерть Пушкина».

Вот бы уважаемому Б.М. Сарнову, используя свой непоколебимый в литературном мире авторитет, вместе со специалистами Пушкинского Дома, принять меры к розыску того самого бывшего «владельца небольшого букинистического магазина», который будучи «одним из знакомых» писателя А. Лисунова, увез за границу бесценный вещдок – «Записку Плетнева». Вот это была бы сенсация похлеще всех петраковских сенсаций, над которыми он так «тонко» изгалялся. А что? Человек за границей, это ведь не иголка в стоге сена?! Найти можно, даже если А. Лисунов будет его по‑прежнему, как считает В. Козаровецкий, покрывать, таким образом «участвуя в неблаговидном деле». А может, к тому времени и А. Лисунов одумается и даст необходимую информацию для облегчения розыска «любителя русской словесности»? Может, этому «любителю» захочется продать «Записку» подороже, что ж, бросьте клич через Интернет – и тысячи пушкинолюбов всех стран и народов сбросятся, чтобы наконец‑то поставить все точки над «і» в загадочном деле об анонимном авторстве «дипломов рогоносца».

И вот когда, уважаемый Бенедикт Михайлович, вы будете иметь на руках подлинник «записки Плетнева», и будет проведена графологическая экспертиза, о которой мечтает В. Козаровецкий, и когда обнаружится, что она ни с какого боку не относится к П.А. Плетневу, а всего лишь фальшивка, вот тогда можно будет устроить «пляски святого Витта» на косточках академика Петракова и всех его почитателей. Так что, за дело, Бенедикт Михайлович!!

Вместе с тем, объективности ради, следует отметить, что замечание Б. Сарнова по поводу утверждения Н.Я. Петракова, что свидание на квартире И. Полетики у Натальи Николаевны было не с Дантесом, а с Николаем I, ничем не подтверждено – в точку!

Свидание на квартире у И. Полетики событие знаковое и от него просто так отмахнуться не удастся. Во‑первых, потому, что именно это свидание стало стартовым сигналом для всех последующих событий, закончившихся смертельным выстрелом на Черной речке. 2 ноября свидание, а уже 4 ноября вызов Пушкиным на дуэль «героя» этого дня. Во‑вторых, это событие настолько сильно потрясло Наталью Николаевну, что она вспоминала о нем с содроганием всю оставшуюся жизнь. Так, дочь ее от второго брака Александра Ланская, в замужестве Арапова, в своей книге воспоминаний приводит слова матери, кающейся за свой грех: «Столько лет прошло с тех пор, а я не переставала строго допытывать свою совесть, и единственный поступок, в котором она меня уличает, это согласие на роковое свидание… Свидание, за которое мой муж заплатил своей кровью, а я – счастьем и покоем всей своей жизни. Бог свидетель, что оно было столько же кратко, сколько невинно. Единственным извинением мне может послужить моя неопытность на почве сострадания… Но кто допустит его искренность?»

Date: 2016-02-19; view: 336; Нарушение авторских прав; Помощь в написании работы --> СЮДА...



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.007 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию