От автора 5 page. Он прижал ладонь к груди и посмотрел на нее грустными глазами спаниеля

– Пожалуйста. Для меня.

Он прижал ладонь к груди и посмотрел на нее грустными глазами спаниеля. Видно было, что для него это важно. Она не могла понять, для чего он это делает. Но уступила.

– Пойду надену что‑нибудь на ноги.

Он пристально смотрел за тем, как она вернулась в патио, надела джинсы и фуфайку.

– Захватите полотенце! – крикнул он.

– Полотенце?

– Да, – повторил он, как непонятливому ребенку, – полотенце.

Запирая дверь, Ким начала сомневаться в разумности этой авантюры. Сумерки уже ложились на воду, перетекали через живую изгородь. Некоторое время они шли по берегу, наконец она нарушила молчание:

– Куда мы идем?

– Вы все увидите.

Они шли в направлении мыса. Страж вновь исчез.

– Вы хорошо говорите по‑английски, – сказала Ким.

– Вы не правы. Не хорошо. Прежде хорошо говорил. Сейчас – нет.

– Лучше, чем я по‑гречески.

Они подошли к огромному камню, скользкому от мха и светящемуся зеленым в сумерках. Он осторожно поддерживал ее под локоть, помогая перелезть через камень.

– Я не всегда был пастухом. В молодости я был моряком на торговом флоте. Немного научился английскому. Но потом случилось так, что отец умер. Это его отара, и я вернулся. Я не часто пользуюсь английским. – В его голосе звучали сожаление и смирение. – А теперь придется намочить ноги.

Они достигли того места, где Ким и Майк всегда сворачивали вместе с тропой, отходящей от берега, уверенные, что дальше прохода нет. Но пастух скинул сандалии и ждал, когда Ким последует его примеру. По щиколотку в воде они обошли черную зазубренную скалу и оказались перед темной впадиной, по стенам которой стекала вода. Пастух остановился. Какая‑то мысль пришла ему в голову.

– Я Манусос, – сказал он.

– А я Ким.

Он поднял руку:

– Ким. Теперь будьте осторожны, Ким.

Он двинулся прямо к скале, и Ким поняла, что там есть расщелина. Манусос провел пальцем по камню, предупреждая, что края расщелины остры, как коса, потом кивнул, подбадривая ее, и ловко проскользнул в отверстие. Она последовала за ним и, к своему удивлению, оказалась на небольшом полукруглом, как створка раковины, участке берега.

Волны шлепали в скалу и посасывали гальку. В полутьме Ким разглядела крутую тропинку, обрывающуюся в двенадцати футах над головой: в давнее время скала обвалилась в том месте и тропа осталась на высоте, нехоженая и бесполезная. Теперь Ким поняла, почему люди протоптали сюда тропу. На противоположной стороне – куда вела обвалившаяся тропа – стояло необычное строение.

Оно было невелико и упиралось в скалу. Нижние ряды кладки были из красного кирпича, типично римские. На уровне плеча они неровно кончались, и дальше шла каменная кладка, более поздняя, но тоже древняя. Верх представлял собой довольно грубый купол с двумя маленькими отверстиями.

Ким стояла в нерешительности. Море пошлепывало и посасывало. Манусос кивком приглашал ее войти внутрь.

Дверной проем представлял собой два бетонных столба, перекрытых сверху большим камнем. Подойдя ближе, Ким почувствовала сильный запах серы. Возле входа вода, бившая из скалы, бурлила и из лопавшихся пузырей били струйки пара.

Они нырнули внутрь, в полную тьму. Запах серы стал невыносимым. Она слышала, как сандалии Манусоса стучат по бетонному полу. Вспыхнула спичка, потом загорелся маленький свечной огарок. Манусос поставил его в углубление в стене и достал горсть тонких свечей разной длины; коричневых церковных свечей, словно он ограбил церковь, чтобы добыть их.

Вода, от которой шел пар, бежала сквозь узкую, как шейка матки, щель в стене и стекала по желобу их ног во впадину такой же ширины, как купол. Манусос перешагнул желоб и зажег еще свечи, поставив их вокруг впадины. Ким смотрела, стоя в преддверье. Свет свечей плясал в черном колышущемся зеркале воды. Струя горячего подземного источника падала в образовавшийся бассейн с одной стороны и с такой же скоростью вытекала с другой. Видно было, как пар кольцами поднимается от воды и, развиваясь, уходит сквозь крохотные отверстия в потолке. Малейшее движение или стук подошв отзывались внутри помещения пугающим эхом.

– Ведь это…

– Да, – сказал Манусос – Турецкая баня. Турки сделали эту крышу. В давние времена.

– А до них римляне?

Ким была в восхищении.

– Да. Почему нет? – Манусос попробовал воду пальцем. – Вода поступает отсюда, вытекает там. Ее температура остается постоянной, всегда. Я каждую неделю тут купаюсь. Потом плаваю. Долгая жизнь. Крепкое здоровье.

Она шагнула в помещение. Нагнулась, попробовала рукой воду, вода оказалась почти нестерпимо горячей.

– Хотите попробовать?

– Да вы шутите. Я не выдержу такой горячей воды!

– Извините. Я подожду снаружи, если захотите искупаться.

– Нет, дело не в этом. Просто слишком горячо.

Тогда Манусос подал пример. Разделся, оставшись в мешковатых плавках, и осторожно ступил в воду.

– Хитрость в том, чтобы не баламутить воду. Не плюхаться сразу.

Он стоял в воде, наслаждаясь жаром и паром, оранжевое пламя свечей, отражавшееся от штукатурки стен, освещало его загрубевшую смуглую кожу.

– Майку, моему мужу, понравится это место.

Он улыбнулся, стоя в воде:

– Я буду очень счастлив, если вы приведете его сюда.

– Но, может, вы сможете привести нас обоих, в другой раз?

– Конечно, тоже буду счастлив. – Секунду помолчав, он сказал: – Теперь я вылезу, так что можете попробовать.

– Ни к чему.

Ее останавливал не страх перед Манусосом, а то, что вода казалась слишком уж горячей. Собственно, она чувствовала себя вполне уверенно с этим человеком, хотя все еще не понимала, что им движет. Его учтивость и заботливость заронили в ней доверие к нему; к тому же его сдержанность и некоторая застенчивость заставили ее отбросить осторожность.

Он отошел к дверному проему:

– Я подожду тут. Но вам нечего бояться, никто сюда не придет. А я смотреть не буду.

Пусть его церемонность и выглядела несколько неуклюжей, но он старался вести себя благородно. И еще она предположила, что это место очень много значит для него. Его приглушенный голос выдавал благоговейное отношение. Это было его тайное место, и по какой‑то причине он решил поделиться своей тайной с ней. Подарить ей его. Она понимала, что он будет разочарован, если она выкажет недоверие или даже откажется пользоваться целебным источником.

Да, ты можешь доверять ему.

Голос отчетливо прозвучал у нее в голове, настолько отчетливо, что она в удивлении оглянулась на Манусоса. Но он стоял у входа, по другую сторону мокрой стены, ничего не ведая о том, что так поразило ее. Слова были одновременно ее и не ее. То же самое произошло в саду, когда она была наедине с солдатом и услышала голос: знакомый, интимный, но и пугающий, поскольку исходил из ниоткуда. «Шизофреники слышат голоса, – сказала она себе, – ты сходишь с ума». Однако голос повторял, что она может доверять ему.

Купальник еще был на ней, под одеждой. Решившись, она сняла джинсы и фуфайку и медленно, как показал Манусос, шагнула в бассейн. Вода была такая горячая, просто нет спасения.

– Ай‑я‑яй!!!

– Не плещитесь! – донеслось эхо его голоса.

– Ай‑я‑яй!

Жар обхватил ее, пронзил. Она чувствовала, как даже кости вбирают его, когда скользящим движением погрузилась в воду до подбородка. От серных испарений тело расслабилось, ощущения стали смутными. Горячие чувственные пальцы массировали мышцы, прощупывая все тело; сладострастная дрожь прошла вдоль позвоночника, заставив исторгнуть вздох наслаждения.

– Хорошо? – послышался из темноты тихий голос Манусоса.

– О‑о‑ох!

Вода ласково терла ее бедра и руки, как бы осторожно стирая отмершую кожу, старые клетки, раздевая тело высвобождая светлое, чистое новое существо. Лоб покрылся крупными каплями испарины, и скоро по липу потекли струйки пота. Она почувствовала приятное прикосновение струй, прокатившихся в мозгу, будто уставшие старые клетки отмирали, а новые пробуждались. Она могла представить, как все токсичные шлаки уходят из ее тела в воду. Отрава, попадающая в организм с пищей, с воздухом, отработавшие свое адреналин и феромоны, мертвые мысли, дурные воспоминания, бесполезные идеи, пустые всплески и подъемы – все, казалось, утекало и растворялось в горячей, исходящей паром и насыщенной серой воде, бьющей из скалы и хранящей в себе жар первобытного огня.

Ощущение было такое, будто она вновь очутилась в материнской утробе. Штукатурка стен еще сохранила следы красной осыпающейся турецкой росписи. Пламя свечей отбрасывало оранжевые и красные отблески на воду, булькающую, как в сытом брюхе. Даже вход в баню походил на шейку матки. Оказавшись внутри, отсюда уже не хотелось уходить.

Десять минут пролетели незаметно.

– Не слишком долго, – позвал Манусос мягко, но настойчиво.

Ким неохотно повиновалась. Выходя из бассейна, она нечаянно плеснула, и брызги напомнили ей, насколько обжигающа вода. Шагнула сквозь щель в переднюю, и ей показалось, что там холодно, как в склепе.

– Теперь предлагаю поплавать, – сказал Манусос.

– В море?

– Где же еще?

Она вышла наружу, на галечный берег. Залитые лунным светом окружающие скалы походили на огромные глыбы мерцающего обсидиана. Небо – как в оперных декорациях с нарисованными звездами, море – как тихая заводь. Она, не раздумывая, бросилась в воду. Ей не было холодно; жар, сохранившийся в ней после бани, служил как бы преградой холоду. Море остужало только кожу, но пасовало перед глубинным жаром тела. Волны холода и тепла катились сквозь нее, где‑то в животе.

Она почувствовала сумасшедшее счастье. Словно действовал наркотик. Манусос ждал на берегу, держа наготове ее одежду и полотенце. Он внимательно разглядывал ее; она, отбросив мокрые волосы со лба, пронзительно засмеялась. Скалы ответили ей громким эхом. Раскинув руки, как крылья, она сделала круг по гальке.

– Видите? – сказал Манусос. – Видите?

– Да! Да!

– Особое место. Очень особое. Одевайтесь. Не то простудитесь.

Они пошли к дому. Ким была в состоянии эйфории, погружена в мечты. Манусос почти всю дорогу молчал, но, когда они подошли к дому, он вдруг взорвался, заговорил с удивившей ее яростью:

– А этот дом, что вы думаете о нем? Что?

Ким не ожидала такого вопроса.

– Ну, он мне нравится.

– Нравится? Он вам нравится?

Он явно рассчитывал на противоположный ответ.

– В нем иногда случаются какие‑то странные вещи.

– Странные? Какие странные?

Вместо ответа она пересказала ему то, что услышала от Кати о судьбе немки, Евы.

Он выслушал и покачал головой.

– Там есть кое‑что еще, – сказал он. Потом пошел дальше, руки его висели как плети.

– Что там есть еще?

Но от него было не добиться ни слова, и, как Ким ни старалась, он лишь качал головой, уставившись в землю.

У ворот Манусос остановился и минуту, погруженный в свои мысли, смотрел на дом.

– Не хотите кофе? Или, может, стаканчик чего‑нибудь?

– Нет. В другой раз, когда ваш муж будет дома. Тогда выпью кофе.

– Манусос, спасибо, что показали мне турецкую баню. – Он любезно приложил руку к груди и прикрыл глаза, словно говоря, что это он получил удовольствие. – Но почему? Почему вы это сделали?

Он было смутился, но тут же принял невозмутимый вид и ответил:

– Почему не показать?

– Спасибо еще раз. Доброй ночи.

– Кали нихта! [11] – крикнул он. Он уже шагал назад, но рука его была поднята в прощальном жесте. – Кали нихта!

Впрочем, она знала, почему он показал ей турецкую баню. Это был лучший дар, который он мог предложить ей. Он пришел под давлением чувства вины за поведение Лакиса, считая, что ответственность неким образом лежит и на нем. Он был свидетелем случившегося и должен был смыть этот позор.

Что ж, он исполнил свой долг. Ким испытывала чувство благодарности и нежности. Купание в горячем источнике полностью сняло все напряжение. Испытанное наслаждение было сродни сексуальному. Она немного постояла перед тем, как войти в патио, глядя, как извивается, словно угорь, лунный свет на тихой воде, на звезды над береговой линией Малой Азии. Потом легла и провалилась в глубокий сон без сновидений.

В больнице Майк узнал новое греческое слово.

– Трелос. Они считают, что я трелос, чокнутый. Врач Думает, что я чокнутый, усатая медсестра думает, что я чокнутый. Другие пациенты и их родственники – и все смотрят на меня с этим невозможным состраданием.

Ким забрала «рено» из Палиоскалы. Большую часть вмятин выправили и закрасили краской с кремовым оттенком, немного отличавшейся от изначальной белой Майку так не терпелось поскорей покинуть больницу, что он ждал Ким, сидя с вещами на крыльце. Завидев ее, он повеселел и замахал рукой в гипсовой повязке. Все больные поставили свои автографы на гипсе, и Майк теперь изучал по ним греческий алфавит.

– Кто это был тогда на дороге? Как думаешь?

– Не знаю, – ответил Майк. – Самое невероятное, что они ничего не украли. Бумажник остался в кармане. Просто уделали меня по первое число. – Они возвращались домой дорогой, шедшей по краю кратера, все окна в машине были опущены.

– Ты говоришь, что обращался в полицию.

– Да, явился один, написал заявление с моих слов. Врач переводил полицейскому, но только бог знает, что он там сказал, когда я упомянул о металлических туфлях. Полицейский вежливо выслушал, угостил меня сигаретой и сказал, что он фанат «Манчестер юнайтед». Показал карточку какого‑то клуба греческих болельщиков нашей команды.

– Они были греки, те трое монахов?

– Думаю, греки. Хотя в лицо я видел только одного из них.

– Ну да, святого.

– Знаю, что ты думаешь, Ким. Но, клянусь, когда я выбрался из машины, у меня не было никакого сотрясения мозга. Помню, я осматривал машину. Я был потрясен, но авария только заставила меня протрезветь. – Майк погладил гипс, словно еще чувствовал удары, сломавшие ему руку. – А потом вдруг там… Ох, я не знаю.

– Продолжай.

– Я как раз вспомнил о глупом старике из таверны, перед тем как это случилось. Он взъярился на меня, потому что я пошутил насчет святого. Он вышел из таверны, проклиная меня. Наверно, это каким‑то образом смешалось у меня в голове с аварией.

Дальше они ехали молча, пока не добрались до перекрестка двух дорог: одна вела в Камари, другая в монастырь Святого Михаила. Майк попросил Ким остановиться. Они вышли из машины.

Белая пыльная извилистая дорога поднималась в горы над кратером и круто шла вниз с другой стороны.

– Ты хочешь, чтобы я поехала, в гору, Майк? Взглянуть на то место?

Майк не ответил. Он пристально глядел на дорогу. Воздух был так раскален, что трудно было дышать. Исступленный звон цикад пилил плотную тишину.

– Майк?…

Ким тронула его за плечо. Его била дрожь.

– Садись в машину. Отвезу тебя домой.

Они сделали остановку в деревне, чтобы купить что‑то поесть. Муж торговки помидорами обрадовался, увидев Майка, восхитился его расписанной гипсовой повязкой. Пока он отвечал на град вопросов, Мария зашипела на Ким из своей лавки, неистово маша ей рукой.

– «Рейтерс», – сказала Ким.

– Только не застревай у нее, – умоляюще попросил Майк.

Мария чуть ли не втащила Ким в лавку, пнув ногой деревянный клин, не дававший двери закрыться. Он отлетел к вешалке с платьями с люрексом. Мария с такой силой захлопнула дверь, что Ким отчетливо увидела, как задрожали дверные стекла.

– Яйцо! – хохоча, сказала Мария по‑гречески. – Яйцо!

– О чем ты, Мария? Какое яйцо?

– Прекрасное яйцо! Твоя работа? Да? – Мария топала ногой и хлопала в ладоши, заходясь в истерическом хохоте. Ким была ошеломлена. Мария, глядя на ее лицо, только еще пуще захохотала. Рухнула на колени и колотила кулаками о пол. – Замечательное яйцо!

Ким, словно надеясь, что кто‑нибудь войдет в лавку, оглянулась на дверь.

– Мария…

Мария встала:

– Твоя работа, да? Скажи, что твоя! Скажи! Скажи!

– О чем ты, Мария?

Гречанка внезапно перестала смеяться. Подбородок у нее отвис.

– Яйцо! У него отличное яйцо! Вот тут! – Она показала на свою бровь. – Лакис! Это наверняка ты! Скажи, что это твоя работа!

– Да. Моя.

Мария взвизгнула и захлопала в ладоши. Потом погладила Ким по щеке и поцеловала.

– Я знала! Я говорила, что это ты! Ублюдок, он заслуживает этого. Ха!

Ее веселье резко оборвалось. Теперь она была разъярена. Скривив губы, она разразилась потоком греческих ругательств, из которых Ким поняла только некоторые. Кое‑где среди них звучало имя Лакиса. Потом Мария снова засмеялась и снова поцеловала ее в щеку.

– Мне надо идти, – сказала Ким, выскальзывая из объятий Марии. – Майк на улице.

– Я знала! Я говорила!

Она шагала по мощеной улице, а позади слышно было, как продолжает ликовать в своей лавке Мария.

– У нее хорошее настроение, – сказал Майк.

– Да.

Они миновали церковь Девы Непорочной и остановились у лавки Кати. Когда они вошли, Кати разговаривала по телефону. Она выпалила несколько слов в трубку, потом сказала на прощанье: «Гьясу, Мария» – и многозначительно посмотрела на Ким. Аккуратно опустила трубку, поцеловала Майка и, усадив его на свой стул, занялась варкой кофе.

– Что тут у вас происходило в деревне, пока я отсутствовал? – поинтересовался Майк.

– Ничего, – ответила Кати, даже не моргнув глазом. – Обычная скучная жизнь, ничего интересного.

– Как, совсем ничего? Никаких сплетен? Никаких скандалов? Не могу поверить.

– Ты, – сказала Кати, – ты предмет всех разговоров. И то, что случилось с тобой. Все говорят, что ты сражался с Агьос Микалис [12]. О тебе говорят.

– Значит, и сюда дошло? Надо мне было держать язык за зубами.

– Не беспокойся, Майк! Ты был когда немножко сумасшедший, когда… не был. – Кати сжимала губы, чтобы не рассмеяться, но ее огромные карие глаза улыбались.

Вид у Майка был озадаченный, будто он не понимал, что она имеет в виду.

– Ой, чуть не забыла, – сказала Ким. – Вчера я кое с кем познакомилась.

– С кем?

– С пастухом. Ты видел его, Майк, он каждый день проходит мимо нашего сада.

На лицо Кати внезапно легла тень беспокойства.

– Манусос. Кати, ты должна его знать.

– Да, я его знаю. – С озабоченным видом она отвернулась к окну. Упоминание о Манусосе явно встревожило ее.

– Должна сказать, что он кажется порядочным человеком. – Ким решила ничего не говорить о турецкой бане. Не хотелось намекать, что она оставалась наедине с пастухом.

Кати встала и, больше для вида, принялась переставлять образцы керамики на полке.

– Он разговаривал с тобой? Этот Манусос?

– Конечно.

– Неслыханно. Он странный человек. Не разговаривает с людьми.

– Да?

– Ну, редко. Только о том, что ему нужно, когда приходит в деревню.

– Он кажется очень приятным.

– Да. Но будь осторожна. Я кое‑что слышала. Я слышала, что этот пастух следит за твоим домом.

– Кто тебе сказал такое?

– Лакис.

– И кому из них ты больше доверяешь? Лакису?

Повернувшись к ней, Кати ответила:

– Нет.

Майк чувствовал – что‑то есть за их словами, чего он не понимает. Он хотел было вмешаться в разговор, но тут Кати спросила, как он собирается плавать с рукой в гипсе.

– Трудно будет. Но собираюсь попробовать.

Они поехали домой, и жена мясника громко приветствовала их, когда они проезжали мимо, а торговка помидорами поднялась от своих грядок и помахала им.

– Ты стал местной знаменитостью, – сказала Ким.

– Ты так думаешь? Мне показалось, они машут тебе.

В тот день Манусос гнал овец мимо их дома и, казалось, не собирался останавливаться, но Ким окликнула его. Он смущенно повернулся, щелкнув овцам прутом, срезанным на склоне. Майк, голый по пояс, пожал ему руку:

– Ким рассказала мне о турецкой бане. Я бы тоже сходил посмотреть ее.

– Может, сегодня вечером? – предложила Ким.

– Я очень занят. Очень занят. Идите вдвоем. Отведите своего мужа. Теперь вы знаете, где это. А вам, – пастух показал на синяки Майка, – это очень полезно. Мне пора.

– Может, в другой раз сходите с нами?

– Хотелось бы.

Он отказался от кофе и пошел дальше.

– Выглядит устрашающе, – сказал Майк, когда пастух скрылся из виду.

– Но он болезненно застенчив. И хотя вид у него малость свирепый, есть в нем какая‑то сердечность.

– Да. Хотя не знаю. Не уверен. Пока что.

Ким заставила Майка потерпеть до темноты, чтобы он смог оценить всю красоту купания при свечах. Она купила дюжину их в Палиоскале, да и Манусос оставил там свои церковные. Она зажгла все. Казалось, они очутились в сказочной пещере. Оранжевое пламя свечей, колебавшееся в волнах воздуха от двери, подталкивавшего в спину, словно приглашая войти, колыхалось в черном зеркале воды, подсвечивало пар, спирально поднимавшийся вверх и истончавшийся у отверстий в потолке.

– Какая красота! – Голос Майка взлетел под купол и на восторженное мгновение повис в воздухе.

Ким разделась. Свет, словно масло, заструился по ее гибкому телу. Она задержалась на несколько секунд, чтобы Майк мог полюбоваться ею. Движением, одновременно стыдливым и сладострастным, склонила голову к плечу. Его глаза скользнули по спелой выпуклости ее лобка, где в густой путанице темно‑русых завитков поблескивали жемчужинки влаги. Видение богини. Такое ощущение, что он никогда не видел своей жены обнаженной. Трепет охватил его.

Не сводя с него взгляда, она погрузилась в воду. Он последовал за ней, осторожно держа загипсованную руку на бетонном краю бассейна. Жар обволок его. Ким была права, сравнив это ощущение с соитием.

– Господи! А‑ах!

– О‑о‑о‑о!

– Только не плещись!

Они лежали в воде, раскинув руки и ноги, как пара розовых морских звезд. В объятиях времени.

– Мы сваримся, – сказал Майк.

– Пора вылезать.

Ким вывела его на берег и бросилась в море. Майк за ней, но осторожно, и плавал кругами на спине, выставив руку в гипсе. Потом, пошатываясь, выбрался на сушу и повалился спиной на мелкую гальку. Скалы кружилась вокруг него, и шипели, накатываясь и отступая, волны.

– Земля! Планета! Э‑э‑эй! У тебя нет ощущения…

– Будто мы покурили что‑нибудь? Есть.

– Наркотик самой Земли. Я могу и подсесть.

Ким оседлала его, ее кожа пахла морем и водорослями. Она наклонилась поцеловать его, ее мокрые волосы упали ему на глаза, губы были солоны. У него от ее поцелуя задрожал подбородок, так что клацнули зубы.

– Я соскучилась по тебе, – сказала она. От нее словно било током. Она встала. – Подожди.

– Ты куда?

Она снова скрылась в бане.

– Две минутки.

Он лежал, глядя в ночное небо. Звезды сверкали, словно на карте астронома. Он был в состоянии эйфории после купания, и воображение легко рисовало ему геометрические фигуры, соединяя яркие точки меловыми линиями, как на астрологических схемах. Близнецы. Стрелец. «Эй! – хотелось сказать ему. – Посмотри на это!»

Она вышла из бани, пар шел от ее тела, как в день Сотворения, кожа была розовой, как внутренность раковины, влажные волосы прилипли к голове. От нее пахнуло влажным потом и серой, когда она снова села на него. Она была горячей; ее прикосновение жгло его охлажденную морем кожу. Даже рот горячий. Она наклонилась, скользнула раскрытыми губами по его пениcу и нежным прикосновением зубов прошлась по всей его жадно напряженной длине. Потом, медленно целуя заросшую грудь, поднялась до шеи, мягко стискивая горячими ладонями мошонку.

Он наслюнил пальцы, но она уже была влажной. Она развела бедра и опустилась на него всем своим весом, он охнул, ловя ртом воздух. Ритмично обжигающее пламя раскаляло его плоть, проникало в мозг. Он едва не терял сознания, настолько острым было наслаждение. Он поднял глаза и увидел над собой богоподобные фигуры созвездий, смотрящие на них с интересом, охлажденным далью.

Потом они лежали в объятиях друг друга, задыхающиеся, при последних остатках сознания. Вдруг, когда сердце перестало колотиться так бешено, он услышал голос, женский, как будто это Ким говорила чьим‑то голосом. Слова звучали очень ясно, но словно бы из огромного далека: Ангел‑воитель побивает и преследует людей, но я дарю тебе это.

Он поднял голову:

– Что?

– Ты мне?

– Да. Ты что‑то сказала?

– Я ничего не говорила.

– Точно?

Она тоже подняла голову.

Точно, – сказала она, гладя его по щеке.

Майк снова откинулся на спину. Голоса. Остров полон голосов.

Что за место! – сказал он. – Что за место!

Поживите без воды под рукой и поймете подлинную ценность водопроводной трубы и обыкновенного крана. Каждые несколько дней Майку и Ким приходилось заново открывать для себя то, что всю жизнь воспринимали как не требующее доказательства. Вода есть основа основ.

Они восполняли ее запас; бережно расходовали ее при готовке, старались пить поменьше и обходиться всего пригоршней, чистя зубы. Выжженный пейзаж середины лета одобрял подобное самоограничение. Вода из церкви Девы Непорочной искрилась у горлышка канистры. Майк, у которого одна рука еще была в гипсе, пока не мог взвалить на себя каторгу ежедневных поездок за водой. Ким рассказала ему, что одалживалась водой у солдат, но и отбила у него охоту обращаться к ним, усомнившись, что она у них свежая, поскольку хранится в цистерне. Возможно, это было и так; но, главное, она не хотела, чтобы у него с ними наладились какие‑то отношения.

Вода же из крана возле церкви была кристально чистая и холодная, шедшая по трубам прямо с гор. В любое время дня у нее был вкус утренней росы. Как говорила Ким, хоть разливай по бутылкам и отправляй пароходом продавать в Сенсбери.

– Схожу за водой, – сказал в то утро Майк, хватая пластмассовую канистру.

Ким мыла тарелки в соленой воде из колонки.

– Ладно. Пока!

Он уже отошел от дома, когда она крикнула вдогонку:

– Если встретишь святого по дороге в Камари, убей его!

Он обернулся. Зачем она сказала это? Но она уже скрылась в доме.

Если встретишь святого по дороге в Камари, убей его. Майк еще мысленно повторял слова Ким, а канистра уже наполнилась, и вода потекла через край ему под нога. Завинтив крышку, он досыта напился из‑под крана и подставил пригоршню, чтобы плеснуть на горящую от солнца шею. Он поднял голову и увидел, что дверь в церковь открыта. Оттуда вышел православный священник с охапкой увядших цветов.

До этого Майк лишь бегло осматривал церковь снаружи. Он оставил канистру возле крана и вошел внутрь.

Церковь Девы Непорочной представляла собой классическое византийское строение, наполовину высеченное в скале. Внутри было сумрачно, пахло ладаном и свечным воском. Каменный пол был тщательно подметен, на побеленных стенах без единого пятнышка висели иконы в серебряных окладах. Три масляные лампы тускло светили на алтаре, рядом, как обычно, кто‑то оставил коробок спичек и бутылку с маслом для ламп. Внутри церковь почти не отличалась от часовни в монастыре на горе, где он и Ким побывали, или от тысяч других небольших греческих православных церквей, датируемых Средними веками.

Но были у этого храма две особенности. Во‑первых, частично сохранившаяся византийская фреска на стене. Она пережила четырехлетнюю оккупацию острова Османской империей только потому, что в какой‑то момент истории ее покрыли штукатуркой. В начале этого столетия штукатурка отвалилась, открыв древнее сокровище. Золотая и серебряная краски до сих пор блестели; выразительные многоцветные фигуры были полны энергии.

Второе отличие храма было относительно недавним – это изображение над алтарем – в том месте, где задняя стена сходилась с потолком, – огромного, немигающего глаза. Вероятно, некогда предназначенный охранять верующих от дурного глаза, нарисованный глаз смотрел со стены с пугающей суровостью. Голова кружилась от лучей бирюзового, серебристо‑черного и черного цветов, которые расходились от глаза, занимая верхнюю часть задней стены. С каким бы умыслом ни было помещено здесь это изображение, оно отнюдь не успокаивало смотрящего на него.

Майк поймал себя на том, что отвернулся к фреске, чтобы только не смотреть на сверлящий, всевидящий глаз. По сохранившемуся фрагменту он смог уловить в ней наличие некого непонятного сюжета, но тут замер, пораженный фигурой на фреске. Те же горящие глаза, та же обритая голова – ошибиться невозможно. А в качестве лишнего подтверждения по бокам стояли две зловещие фигуры в надвинутых на глаза капюшонах и металлической обуви. Со стены на него смотрел в упор святой Михаил, ангел‑воитель, с тяжелым посохом в руке.

Это невозможно! Настенной росписи более шестисот лет, однако вот оно, перед ним – точное изображение человека, избившего его на горной дороге. Майк не мог оторвать глаз от фигуры. Правда, раньше, в начале лета, он заглядывал в церковь, но не больше, чем на полминуты, и не обращал на роспись внимания, достаточного, чтобы она отложилась хотя бы в подсознательной памяти.

Date: 2015-12-12; view: 509; Нарушение авторских прав