Память: 1947. После представления Конрад Штольц идет в гримерную к Амелии; так продолжается уже неделю

После представления Конрад Штольц идет в гримерную к Амелии; так продолжается уже неделю. Каждый вечер по окончании спектакля он идет к ней. Актеры малобюждетного оперного театра с постоянной труппой и определенным репертуаром должны быть настоящими универсалами – как говорится, актеры без амплуа. И действительно: Амелия играет не только Пальмину в «Волшебной флейте». Она занята в «Тоске» и выступает дублершей в «Медее» Керубини. Конрад сумел раздобыть себе роли во всех трех спектаклях. В «Волшебной флейте» он один из трех гениев храма; в «Тоске» – мальчик‑пастушок, который поет очаровательную пасторальную арию – раннюю утреннюю песнь пастушонка – в последнем действии, перед финальной кровавой трагедией; в «Медее» у него немая роль. Он заполучил себе роль одного из сыновей Медеи, которого мать то ласкает, то отталкивает от себя и, в конце концов, зверски закалывает ножом. Ему нравится играть мертвого, и Herr Майлс даже как‑то его похвалил, что он так спокойно лежит без движения в течение почти получаса и даже как будто не дышит. («Это как‑то естественно получается», – сказал он дирижеру и улыбнулся своей загадочной неотразимой улыбкой.)

Теперь он опять ждет. Голод жжет изнутри; перед спектаклем он пил кровь бездомной кошки. Безвкусную кровь.

Он ни разу не пил Амелию Ротштейн, но его тянет к ней – неодолимо. Может быть, из‑за ее улыбки. Она так хорошо ему улыбается: чуть приоткрыв губы, на которых так изумительно влажно блестит помада – ее любимая, ярко‑красная, как горячая артериальная кровь.

– Войдите.

Он открывает дверь. Она сидит перед зеркалом в обрамлении позолоченных купидонов. Верхний свет не горит. Комната освещена только мягким мерцанием свечей в массивном серебряном канделябре. В зеркале не видна дверь; и это хорошо. Он тихонько проскальзывает в дальний угол, который тоже не отражается в зеркале, – туда, где малиновая бархатная портьера скрывает ободранные обои в переплетении виноградных лоз, жаворонков и павлинов.

Она спрашивает:

– Кто там?

– Конрад.

– Ой. Ты так тихо вошел. Как котенок. – Она оборачивается к нему. Ее египетский костюм Пальмины уже расшнурован. Видна одна голая грудь. – Ой, прости, я не подумала, что тебе не надо на это смотреть… – Она прикрывает грудь рукой, изображая стыдливое смущение. Но он заметил, как она на мгновение заколебалась. Ее кажущаяся неловкость пронизана желанием.

– Я… я пришел спросить, фрейлин Ротштейн. Нет ли у вас ко мне поручений?

– О, ты такой милый мальчик. Иди сюда, сядь со мной. – Он ждет, пока она полностью не отвернется от зеркала, и только тогда подходит. Он опускается на скамеечку у ее ног. Она стирает с лица последний грим; ее левая бровь все еще густо‑синяя от теней, а от уголка глаза почти до середины щеки опускается черный подтек густой смазанной туши. – У меня нет никаких поручений. Но я хочу спросить тебя, Конрад, почему ты приходишь сюда каждый вечер? Боишься, меня украдет какой‑нибудь пылкий поклонник?

– Du bist hubsch.

Это смело с его стороны – обращаться к ней на «ты». Она все‑таки взрослая женщина, примадонна, а он просто маленький мальчик.

– Правда? Ты думаешь, я красивая? – Похоже, она польщена. – Ты сирота, верно?

– Да… Амелия.

Она смущенно краснеет.

– Как странно. Иногда мне кажется, что ты гораздо старше. Почти как… зрелый мужчина. Почему так, интересно. – Она легонько сдвигает руку, и платье опять ползет с плеч, почти обнажая грудь. Полные груди подрагивают в такт неровному сбивчивому дыханию. От них веет теплом. Он слышит, как бьется ее сердце. Она говорит: – Это, наверное, потому, что ты вырос один, без тепла и любви.

– Ты даже не знаешь, как это верно.

Он кривит губы в подобие улыбки. Они оба молчат, но он слышит, как бьется ее сердце. Он ее любит, по‑своему. Не так, как мужчина‑смертный любит женщину. У его рола свои пути. Он ее любит, да. Но он в теле незрелого мальчика, а способность к физической любви он утратил еще до того, как стал неумершим. Он знает, что ему никогда не познать ее как женщину. И все же – она откровенно флиртует с ним, с ребенком.

Она ласково гладит его по щеке. Она шепчет:

– Почему, Конрад? Почему меня тянет к тебе? Он пытается вобрать в себя холод, который липнет к нему, но она все равно чувствует что‑то не то, и на мгновение ее рука замирает.

– Ты был на улице, Конрад? Ты замерз? Но там не так холодно… уже лето.

– Лето.

Голод бьется в такт ее пульсу.

– Почему эта фрау Штольц говорит, что ты зло? А, Конрад?

– Зло? А что есть зло?

Она наклоняется к нему, и ее черные волосы ложатся ему на лицо. Она меня любит, думает он. Она меня жалеет. Любовь и голод терзают его изнутри, и невозможно понять, что сильнее.

– То, что мы сейчас делаем, это зло. Это плохо, да? – говорит Амелия. – Сладострастная женщина и совсем юный мальчик. Что ты знаешь о жизни… хотя, извини. Ты знаешь. Ты вырос на улице.

– Я знаю, что такое секс, – говорит он решительно и принимается распускать шнуровку на корсаже ее костюма. – Но я ничего не могу.

Он не говорит ей, почему.

– Но есть и другие приятные вещи. – Она берет его холодную руку и кладет себе под платье. На упругий живот. Он с изумлением трогает пальцами теплую влажную плоть ее женского естества… там кровь, и его рука дрожит. Амелию тоже бьет дрожь – наслаждения и ужаса…

– Можно я там полижу? Как котенок?

– Я не знаю… я и не думала, что ты такой… искушённый… – Но она не противится, когда он опускается на колени и зарывается лицом туда. Поначалу его язык серебристо‑прохладный. Но быстро теплеет от темной крови. – Ты мой маленький вампир, – говорит она с чувством.

– Да, я вампир.

Она, конечно, ему не верит. Его проворный язык проникает все глубже и глубже. Он пьет ее менструальную кровь, и особый жар этой густой лунной крови бьет по его мертвым чувствам струями огня… в исступлении он теснее сжимает ее в объятиях. Он сам не заметил, как поцарапал ее под одной из подмышек. Дурманящий запах сводит его с ума. Такой обольстительный… Он поднимает голову, целует ее в пупок, щекочет ей грудь кончиком носа. Его ласки – как зыбкий щекочущий холодок. Он находит губами ранку и пьет кровь, напоминая себе, что нельзя выпускать клыки, нельзя делать ей больно… нужно ее уберечь от последнего безысходного холода. Она смотрит на него с притворной робостью – на ребенка, прильнувшего к ее груди, – бесстыдная мадонна с младенцем. Она не может не видеть, что его белки налиты кровью… алый туман насыщения… но она не говорит ни слова. Ей приятно, и странно, и стыдно… она содрогается в судорогах оргазма. Он благодарен ей за то, что она – может быть, не желая признаться себе, что ею движет одно только чувственное влечение – не попыталась дотронуться до его пениса. Он не хочет, чтобы она узнала о его увечье. Нет. Ему хочется только… любви. Да, наверное, это хрупкое мимолетное пересечение путей двух разных и чуждых друг другу созданий можно назвать любовью.

Она задремала, убаюканная ритмом его странных ласк, сонная от потери крови. Я не должен ее убивать, говорит он себе. Не должен.

Он с сожалением отрывается от нее. Смотрит в зеркало и видит тень тени над бледным телом спящей Амелии Ротштейн.

Он прикрывает ее костюмом и начисто вылизывает ранку у нес па боку.

Потом он тихонько выходит из гримерной. Пробирается к задней двери по лабиринту сумрачных коридоров. Выходит наружу – на Заккербротгассе, в переулочек на задах театра.

На улице уже темно. А у дверей его поджидает фрау Штольц. Как обычно, вся в черном. Лицо прикрыто вуалькой.

– Где ты был, мальчик? – хмурится она. – И зачем ты свалился на мою голову?! Что ты там делал, ведьминский ты ребенок? Одни от тебя несчастья…

Он лишь улыбается. Молча.

Она говорит:

– У тебя кровь на губах, Конрад! Что ты там делал, ужасный ребенок?