Роксанн 5 page. – Знаешь, его всегда расстраивало, что ты прошляпил все футбольные стипендии, – говорю я

– Знаешь, его всегда расстраивало, что ты прошляпил все футбольные стипендии, – говорю я.

Он сурово смотрит на меня, не прошибешь.

– Так.

– Что ты будешь делать? – спрашиваю я.

– Не знаю, – говорит он.

– Куда поедешь?

– Не знаю.

– Куда?

– Не знаю. В Юту! – орет он. – Я поеду в Юту! В Юту или в Европу. – Он поднимается, отталкиваясь от стола. – Я больше не буду отвечать ни на один из твоих дурацких вопросов.

– Сядь, Шон, – говорю я.

– Меня тошнит от тебя, – говорит он.

– Это ничего не меняет, – говорю. – Теперь сядь на место.

Он не обращает на меня внимания и идет по коридору мимо палаты отца, мимо остальных палат.

– Я возьму лимузин, поеду к отцу домой, – говорит он, ударяя по кнопке лифта.

Вдруг раздается сигнал, и двери открываются. Он заходит, не оглядываясь.

Я подбираю палочку для коктейлей, которую он гнул. Выхожу из столовой и иду по коридору мимо помощников, которые даже не удосуживаются поднять на меня глаза. Звоню Эвелин с телефонного аппарата в коридоре. Она просит перезвонить позднее, напоминает, что сейчас уже ночь. Она вешает трубку, а я стою с трубкой, боясь ее повесить. Вот теперь те двое, что сидят возле двери, заинтересовались, теперь они наблюдают.

Пол

В «Карусели» я разговорился с городским, который для городского, на самом деле, весьма симпатичный. Он работает в грузоперевозках «Холмс» и думает, что Фассбиндер это французское пиво. Иными словами – идеал. Но Виктор Джонсон, который мне никогда особо не нравился и тут вдруг вернулся, в той же алкоголической кондиции, в какой и уехал, продолжает докучать мне вопросами типа «А где же все?», и мне приходится без конца его отшивать. В итоге он удаляется к игровым автоматам вместе с этим поэтом‑разоблачителем, который до того, как обрил башку, был очень даже ничего, и строит мне рожи. Я спрашиваю городского, чем он собирается заниматься, когда уйдет из «Холмса» («Проблемы с работой», – сообщает он по секрету).

– Поеду в Эл‑Эй, – говорит он.

– Правда?

Я даю ему прикурить и заказываю еще один «Морской бриз» (двойной, беззвучно артикулирую я бармену). Беру городскому еще один стопак «Джека Дэниелса» и пива «Роллинг рок». Еще он называет меня «сэром», как в «спасибо, сэр».

Лиззи, страшила с театрального, подходит, как раз когда я говорю городскому, как великолепен Эл‑Эй (не был ни разу), и произносит:

– Привет, Пол.

– Привет, Элизабет, – говорю я, по ходу отмечая, как тупой городской оглядывает Лиз, и, когда он поворачивается обратно к своей выпивке, испытываю облегчение.

Лиз долгое время пыталась затащить меня в кровать. Если это и произойдет, то не сегодня вечером. Она ставила в этом семестре пьесу Шепарда и, в общем, не такая уж и уродина; на самом деле даже довольно симпатичная для «пидорской подстилки», но все же спасибо, не надо. Кроме того, я взял за правило никогда не спать ни с кем с театрального.

– Хочешь познакомиться с моим приятелем Джеральдом? – спрашивает она.

– Это еще что значит? – говорю я.

– У нас есть экстази, – говорит она.

– Это должно меня подманить? – Я гляжу на городского, а затем говорю Лиз: – Позже.

– О’кей, – пищит она и уходит.

Я гляжу на городского, на выражение его лица – оно отсутствует, – на засаленную футболку, драные джинсы, длинные нечесаные волосы, сильное крепкое тело и римский нос – не понятно. Затем отворачиваюсь, надеваю темные очки, изучаю помещение; поздний час, и на улице идет снег, и больше никого не закадрить. Опять смотрю на городского, и он, кажется, пожимает плечами. Почудилось, что ли, – или я и вправду заставил его пожать плечами? Или, может, любой пьяный жест я интерпретировал именно так, как хотел? Если чувак в футболке «Огайо», это совсем не значит, что он из штата Огайо.

И все же я принимаю решение отправиться домой с городским. Я извиняюсь и сначала иду в туалет. Кто‑то написал: «Pink Floyd – круто» на стене, и я пишу под этим: «Да ладно, уж повзрослеть пора». Когда выхожу, в очереди стоят Лиззи и Джеральд, актер, которого я видел до этого пару раз. В позапрошлом семестре мы были вместе в пьесе Стриндберга. Джеральд выглядит о’кей: белокурые курчавые волосы, слегка костлявый, отличный костюмчик.

– Я вижу, у тебя там роскошный городской, – говорит Джеральд. – С нами не хочешь поделиться?

– Джеральд, – говорю я, оглядывая его; он, затаив дыхание, ждет. – Нет.

– Ты его знаешь? – спрашивает он.

– Да ну, я не знаю, – мямлю я, вытягивая шею – убедиться, что городской все еще там, где я его оставил. – А ты?

– Нет, – говорит Джеральд, – хотя я знаю его девушку. – И теперь улыбается он.

Наступает длительное молчание. Кто‑то вклинивается между нами и закрывает дверь в туалет. Новая песня из джукбокса. Шумит бачок. Я пялюсь на Джеральда, а затем снова на городского. Облокачиваюсь о стену и бормочу: «Дерьмо». Девушка из местных уже заняла мой табурет у стойки. Так что присоединяюсь к Джеральду и этой великолепной Лиззи на выпивку в их кабинке. Джеральд подмигивает мне, когда городской уходит с девушкой, которая села рядом с ним.

– Какие планы? – спрашиваю я.

– Джеральд хочет сходить в качалку, – говорит Лиззи. – Просто посмотреть, конечно же.

– Конечно же, – говорю я.

– Как будет «шабаш» наоборот, Пол? – спрашивает Джеральд.

Я пялюсь в пол, пытаясь найти ответ.

– Шабаш? Не знаю. Сдаюсь.

– «Шабаш», – оживленно пищит Лиззи.

– Как умно, – бормочу я. Джеральд мне снова подмигивает.

Шон

После ужина в «Джемс» мы с Робертом отправляемся в «Трейдер‑Вик». На мне узорчатый смокинг и бабочка, которую я нашел в отцовском шкафу в «Карлейле». Роберт, только вернувшийся из Монте‑Карло, в голубой спортивной куртке «Фифтиз» и с широким зеленым поясом – подарком его почти идеальной подружки Холли. Еще на нем бабочка, купленная сегодня, когда мы ходили по магазинам, но мне не вспомнить, где точно он ее купил. Может, в «Поле Стюарте», или в «Брукс бразерс», или же в «Барниз», или «Шаривари», или «Армани» – где‑то там. Холли в городе нет, и у нас обоих чешется, и мы готовы к прыжку. Я разок трахнул Холли, когда она уже встречалась с Робертом. Вряд ли он знает. Это и еще то, что мы оба переспали с Корнелией, – единственное, что нас связывает.

Я проезжал мимо дома в Ларчмонте вчера ночью. Он выставлен на продажу. Гарольд все так же обитает на задах. Мой «миджет», слава богу, не выгнали, и он все так же стоял в одном из гаражей, но моя комната наверху пустовала, а большую часть мебели из дома увезли – забыл спросить куда. Сам дом был заперт, и мне пришлось забираться со двора через одно из больших, до пола, створчатых окон. Дом по‑прежнему кажется огромным, теперь даже еще больше, чем когда я в нем рос. Но я провел там не много времени. Школа была в Андовере, а каникулы обычно проходили еще где‑нибудь. Дом навеял мало воспоминаний, почти никаких, но в тех немногих, что сохранились, странным образом участвовал Патрик. Как мы играем с ним в снегу на лужайке перед домом, которая, казалось, простирается на многие километры. Как мы накуривались и играли в пинг‑понг в комнате отдыха. Там был бассейн, в котором никому не позволялось плавать, и правила соблюдения тишины. Больше я ничего не смог наскрести, потому что этот дом для меня был временным. Я нашел ключи от «миджета» на щите в одном из гаражей и завел машину, надеясь, что Гарольд меня не услышит. Но он стоял в конце проезда, посреди холодной снежной ноябрьской ночи, и, обязательный до последнего, открыл для меня ворота. Я приложил палец к губам – шшш, – когда проезжал мимо него.

Мы с Робертом посасываем коктейль «Скорпион» на двоих и курим «Кэмел». Поглядываем на столик в глубине зала с четырьмя девчонками – все очень сытные, все блондинки.

– Ривердейл, – говорю я.

– Нет. Далтон, – говорит он.

– Может, Чоут? – предлагаю я.

– Определенно Далтон, – произносит Роберт.

– Могу поспорить, это Вассар, – говорю я с уверенностью.

Роберт теперь работает на Уолл‑стрите и, в общем, не жалуется. Мы учились вместе в закрытой школе. Он поступил в Йелъский университет и там встретил Холли. Сегодня, после того как я выиграл у него в сквош в Сипорте, за пивом он рассказал мне, что хочет ее слить, но мне показалось, что это Холли слила его еще в Монте‑Карло и потому‑то и не вернулась.

Мы частенько ездили вместе в Виллидж, смутно припоминаю я, сидя в «Трейдер‑Вике», нюхая цветок на дне стакана.

– Давай кокса нюхнем, – предлагает Роберт.

– Я в порядке. – Я все еще прусь от рома, пытаюсь встретиться взглядом хотя бы с одной из девчонок.

– Я пойду в туалет, – говорит он, поднимаясь. – Закажи мне «Сент‑Паули‑Герл».

Он уходит. Я выкуриваю очередную сигарету. Четыре девчонки теперь глядят на меня. Я заказываю еще один «Скорпион». Неожиданно их всех пробивает на ржач. Полинезийский бармен подозрительно косится на меня. Я сверкаю золотой карточкой «Американ экспресс». Он делает коктейль.

Усаживаюсь нога на ногу, но девчонка, с которой я встречался глазами, не подходит. Подходит одна из ее подруг.

– Привет, – говорит она и хихикает. – Как тебя зовут?

– Блейн, – говорю я. – Привет.

– Что нового, Блейн? – спрашивает она.

– Ничего особенного, – говорит Блейн.

– Великолепно, – говорит она.

– Куда ходили? – спрашивает Блейн.

– Никуда. В «Палладиум», – говорит она. – А вы с приятелем?

– Просто болтались.

Бармен ставит новый коктейль на стойку. Я киваю.

– Можно задать тебе дурацкий вопрос? – произносит она.

– Давай. – Могу поспорить, что вопрос действительно дурацкий.

– А твой друг случайно не Майкл Джей Фокс? – спрашивает она.

– Э, нет, – говорю я.

– Вы голубые или типа того? – спрашивает она, собираясь с мыслями.

– Нет, – говорю я. – А ты и твои подружки – лесбиянки?

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает она. Блейн думает: забудь об этой девчонке, хотя ты и

не прочь переспать с ней, но она курит ментоловые сигареты и немного пухловатая.

Майкл Джей Фокс возвращается обратно, бросает на девчонку взгляд, говорящий «отъебись», шепчет мне что‑то на ухо и протягивает пузырек. Я предлагаю ему решить вопрос с этой девчонкой и шепчу ему в ответ:

– Она считает, что ты Майкл Джей Фокс – И отправляюсь в туалет.

– Так ты смотрела «Назад в будущее»? – спрашивает он.

Я сижу в кабинке и каждый раз, занюхивая дорожку, спускаю воду. Выхожу из кабинки, чувствуя себя немного лучше, на самом деле просто отлично, и подхожу к раковине вымыть руки – убедиться, что нос чистый. Мне слышно, как в одной из кабинок кто‑то блюет, пока я тщательно пялюсь на себя в зеркало и стираю остатки порошка из‑под носа. Возвращаюсь обратно в бар.

Майкл Джей Фокс уговорил девчонок пойти с нами. Мы ведем их в «Палладиум», где оставляем на танцполе, а сами сливаемся в «Зал Майка Тодда» и там тусим и убиваемся еще круче. По ходу я теряю свои кварцевые часы «Конкорд», отпускаю грубую шутку по поводу грудей Бианки Джаггер ей в лицо и заканчиваю вечер с какой‑то шлындрой у отца в «Карлейле». В соседней комнате Роберт с другой шлындрой – недоучившейся в Кэмдене Джейни Филдз, с которой у него, кажется, был роман. Так всегда все и заканчивается. Нечему удивляться.

Лорен

Сегодня я остаюсь с Ноэлем, симпатичным длинноволосым постпанком‑неохиппи; его девушка Дженет уехала в Нью‑Йорк на уик‑энд, и на самом деле он встречается с Мэри – девчонкой из Индианы. Я встречалась с Нилом, бывшим парнем Дженет, незадолго до того, как Ноэль – лучший друг Нила, – стал встречаться с Дженет. После того как мы съездили в темно‑голубом «саабе» Ноэля в китайский ресторан по заснеженному городу и заказали еду без глутамата натрия и отметились на голимой вечеринке в Фелс‑хаусе, идем в комнату Ноэля, где он ставит «2001» на видак, который стоит на ящике из‑под молока у основания его футона. Потом делим марку «Синего дракона» и смотрим фильм в ожидании трипа. Все, о чем я могу думать, – та ночь в прошлом семестре, когда мы с Виктором трахнулись в кинотеатре, пока меняли пленку, и как сильно для апреля шел снег, и как мы напились сакэ, и играл «The Unforgettable Fire» [30], и от него пахло бальзамом для губ «Чапстик»… Но на Ноэля находит кураж, и он не оставляет меня в покое, и мне хочется посмотреть фильм, на котором все равно не получается сосредоточиться – слишком длинный и затянутый, и сцены и кадры тянутся целую вечность. Мне нужно что‑то чистое и быстрое, и я даже не уверена, что кислота действует. Не понимаю, что происходит. Ноэль целует мою шею и треплет по внутренней стороне бедра, и, хотя у меня инфекция мочеполового тракта и я принимала гигантские колеса, чтобы вылечиться, я позволяю ему сделать то, что ему хочется. Когда кассета с фильмом выключается и он перекатывается, чтобы поставить музыку, я говорю:

– Но я терпеть не могу «Битлз».

Он смотрит на меня и снимает футболку Grateful Dead, открывая прекрасное тело, перед которым мне не устоять, и, стягивая кроссовки «Рибок», произносит:

– Знаешь, я тоже битлов терпеть не могу.

Шон

Еду в Нью‑Гэмпшир и снова оказываюсь в кампусе в поисках Лорен, вспоминаю, как целовал ее шею, как ее руки обнимали меня. Иду к ней в комнату, но ее нет. В общей комнате Кэнфилда Роксанн говорит мне, что Руперт хочет со мной поговорить и что мне кранты. В итоге прихожу в «Паб», но там ее тоже нет. Народу вообще немного – большинство, наверное, где‑то на вечеринке. Заказываю пиво. Сегодня вечером в «Пабе» человек пятнадцать, кто за столиками, кто рядом с игровыми автоматами, пара девчонок около джукбокса, парочка первокурсников сидят себе в углу, обсуждают фильмы. Я расплачиваюсь за пиво и присаживаюсь за пустой столик рядом с игровыми автоматами. С наводящей тоску кристальной ясностью до меня доходит, что с тремя девчонками из тех, что сегодня в «Пабе», я переспал.

Одна из них около джукбокса. Сьюзен стоит у стойки. Еще одна девчонка с первого курса сидит на диване и разговаривает со своей подругой. И я говорю себе, что буду избегать случайного секса после пятничных вечеринок и пьяной бессмысленной ебли бесконечными субботними вечерами, и до меня доходит, что, кроме Лорен, я и не хочу никого. Джукбокс играет «Heaven» [31] – грустную песню Talking Heads. На меня накатывает депрессия. Подходит Сьюзен.

– Привет, Шон, – говорит она.

– Привет, Сьюзен, – говорю я, надеясь, что она не присядет.

– Пойдешь на вечеринку? – спрашивает она с улыбкой и пока не садится.

– Да. Возможно, – пожимаю плечами. – Пиво только допью.

Она оглядывается.

– Да. Говорят, отличная вечеринка.

– Да?

– Да. Где Лорен? – спрашивает она.

– Там, наверное, – отвечаю наугад.

– Да, – произносит Сьюзен. – Слышала, у вас были какие‑то неприятности.

– Нет. – Я трясу головой. – Вовсе нет. А где же ты это слышала?

– Да говорят.

– Да нет, – говорю я. – Не переживай.

– О’кей.

– Великолепно.

Отхлебываю пива и думаю: скольким об этом известно, скольких это волнует?

– Ну, может, увидимся позже на вечеринке, о’кей? – спрашивает она, стоя и до смерти желая присесть рядом.

– О’кей, конечно, – киваю, мне не удается вспомнить, как у нас это было, улыбаюсь.

Она стоит еще какое‑то время. Поднимаю глаза и улыбаюсь еще раз.

В конце концов она возвращается к своей подруге.

Надеюсь, что с Лорен у меня никогда не будет такого разговора – поверхностного, тоскливого, безнадежного. И я так ужасно по ней скучаю и хочу, чтобы мы были вместе, что желание обнять ее и почувствовать пронзает меня насквозь, ослепляя на долю секунды, и я быстро допиваю пиво, чувствуя себя лучше, поскольку уверен, что она чувствует себя так же. Один из парней, играющих в «Кристал каслз», бьет ногой по автомату и рычит:

– Сука, нахуй.

Продолжает звучать «Heaven».

Есть вещи, которые я никогда не сделаю: никогда не куплю сырный попкорн в «Пабе». Никогда не пошлю видеоигру на хуй. Никогда не сотру надписи в мой адрес, которые попадаются мне в туалетах в кампусе. Ни с кем не буду спать, кроме Лорен. Никогда не швырну тыкву ей в дверь. Никогда не включу «Вurning Down the House» [32]на джукбоксе.

Пол

Делаю вид, что просматриваю старые смятые и запачканные заметки со встречи студсовета за прошлую неделю, валяющиеся на грязном полу перед задним сиденьем в машине Лиззи. Рядом со мной сидит Джеральд и пытается мне подрочить, мы оба затиснуты сзади. Каким‑то образом на переднее сиденье огромного «бьюика» запихнули Шона, а кроме него еще пятерых – в общей сложности в тачку забились одиннадцать человек. Все пьяны, и никто не знает, куда мы едем, все поддались смутной идее дорожного приключения. Джеральд продолжает тереть мои бедра. Я дико мерзну. Мы заблудились.

Последний раз, когда я видел Шона, он зашел ко мне в комнату примерно в середине ноября. Я сидел за столом, ничего не делал и услышал стук в дверь.

– Входите, – произнес я.

Последовала тишина, затем в дверь постучались еще раз, на этот раз громче.

– Входите, – повторил я и поднялся.

Дверь открылась. Он вошел. Я сел обратно. Сидел, глядя на него, и затем очень медленно встал.

– Привет, Шон, – сказал я.

– Привет, Дент, – сказал он.

Дент? Называл ли он меня так когда‑нибудь? Я размышлял об этом, пока мы ехали в город, поужинали, вернулись обратно в кампус. Он припарковался перед Бутом. Мы пошли наверх к нему. Его комната выглядела больше и пустее, чем я ее помнил. Узкая кровать, стол, кресло, шкафчик с ящиками, сломанный проигрыватель, никаких постеров, никаких фотографий, у стены в углу множество пластинок. На следующее утро я проснулся на маленьком матрасе. Он уже поднялся и, сидя в кресле, пялился в окно на утренний снегопад. Ему надо было побриться, волосы стояли торчком. Я тихо оделся. В комнате было жарко. Он помалкивал. Просто сидел в кресле и курил «Парламент». Я подошел сзади, сказать, что ухожу. Я стоял так близко, что мог бы прикоснуться к его щеке, шее, но не сделал этого. Я просто вышел. Затем, стоя в коридоре, услышал, как он запер дверь…

До Джеральда доходит, что интереса я не проявляю, но он не прекращает попыток. Смотрю в окно на снег, думаю, как меня сюда занесло. Я не знаком и с половиной пассажиров: героиновые торчки, какой‑то первогодка, парочка, живущая в городе, какая‑то работница закусочной, Лиззи, Джеральд, мы с Шоном и кореец.

Я слежу за корейцем – азиатским панком с искусствоведческого, с которым я, кажется, целовался в прошлом семестре, и пишет он только портреты своего пениса. Он сидит рядом со мной с другой стороны, под кайфом и все время повторяет слово «вау». Лиззи не останавливается и кружит по Мейн‑стрит, затем выезжает на хайвей в сторону от Кэмдена, в поисках открытого заведения, где можно купить пиво. По кругу идет косяк, затем еще один. Мы снова теряемся. Играют Smiths, и кто‑то произносит: «Выключи эту пидорскую смурь». Их сменяют Replacements с песней «Unsatisfied» [33]. Ни у кого нет удостоверения личности, так что, по общему мнению, пива не купить, поскольку у студентов Кэмдена почти всегда спрашивают удостоверение. Нас чуть не останавливает полиция. Лиззи чуть не увозит нас в озеро. Кореец все время орет: «Давайте назовем это искусством», а я все нашептываю ему в моменты затишья: «Приходи ко мне в комнату». Но когда мы возвращаемся в кампус и я жду его у себя, вместо него появляется Джеральд и раздевается; это означает, полагаю, что мне тоже надо раздеться.

Потом, когда мы в кровати, мы слышим, как кто‑то стучится.

Джеральд выдает:

– Ш‑ш‑ш.

Я поднимаюсь, натягиваю джинсы и свитер. Открываю дверь. Это Шон, а не кореец. Он держит бутылку «Джек Дэниеле» и мафон, играющий Smiths.

– Можно? – шепчет он.

– Погоди. – За мной темнота. Ему ничего не видно. – Сейчас выйду, – говорю.

Закрываю дверь, надеваю ботинки и выхватываю пальто, какое придется, из тьмы гардероба.

– Кого там черт принес? – спрашивает Джеральд.

– Через минуту буду, – говорю.

– Ты уж постарайся, – отвечает он.

В итоге мы с Шоном бредем через лес рядом с кампусом. Идет легкий снежок и не слишком холодно, полная луна высоко в небе, и от этого земля мерцает белым светом. Smiths поют «Reel Around the Fountain» [34]. Он передает мне боттл. Я говорю:

– Я ловлю себя на мысли, что говорю с тобой, когда тебя нет. Просто разговариваю. Веду беседы.

На самом деле – ничего подобного, но мне просто кажется, что именно это и надо сказать, кроме того, он несравнимо симпатичнее Джеральда.

– Лучше б ты не втирал мне такую хуйню, – говорит он. – Как‑то это мерзко. Сбивает с толку.

Потом мы занимаемся любовью в снегу. После этого я говорю ему, что у меня есть билеты на концерт REM в Ганновере на следующей неделе. Он закрывает лицо руками.

– Слушай, – говорит он, поднимаясь. – Ты прости.

– Не стоит, – говорю я. – Бывает.

– Мне не хочется с тобой идти.

– Я не хочу, чтобы все свелось к этому, – предупреждаю я.

– А я не хочу, чтобы тебе было больно.

– Да? Ну, есть ли… – Я замолкаю. – Что ты можешь с этим поделать?

Он делает паузу, потом:

– Ничего, наверно. Больше не могу.

– Но я хочу узнать тебя, – говорю я. – Хочу узнать, кто ты есть.

Он морщится, поворачивается ко мне и произносит, вначале повышая голос, а затем смягчая его:

– Никто никогда никого не узнаёт. Нам просто приходится мириться друг с другом. Ты никогда меня не узнаешь.

– Что, черт подери, это значит? – спрашиваю я.

– Это просто значит, что ты никогда меня не узнаешь, – говорит он, – пойми это. Реши вопрос.

Тишина, снег прекращается. С того места, где мы лежим, сквозь деревья нам виден освещенный, словно с открытки, кампус. Кассета выключается со щелчком, затем автоматически переворачивается. Он допивает «Джек Дэниеле» и уходит. Я в одиночестве бреду обратно в комнату. Джеральд ушел, оставив мне длинную записку о том, какой же я все‑таки засранец. Но это неважно, потому что ночь получилась занятная: в снегу, бухие и без корейца.

Лорен

Все происходит довольно внезапно. Мы на зимнем карнавале в городе.

До этого мы предприняли вялую попытку поиграть в снежки на лужайке перед общим корпусом (на самом деле это я бросила снежок ему в голову; ему слепить снежок не хватило сил, не говоря о том, чтобы бросить), затем отправились в «миджете» его приятеля в город на бранч. После того как мы нацеловались на чертовом колесе и накурились в комнате смеха, я ему рассказываю. Я сообщаю ему об этом, пока мы стоим в очереди за пончиками. Я могла бы сказать ему правду, или порвать с ним, или вернуться к Франклину. Но ни один из этих вариантов в итоге не казался подходящим, и весьма вероятно, что ни один из них не сработал бы. Я таращусь на него. Он накурен и держит в руках кокаиновое зеркальце с эмблемой Def Leppard, которое выиграл, кидая бейсбольные мячи в жестяные банки из‑под молока. Он улыбается, расплачиваясь за пончики.

Ш.: Что думаешь делать, когда вернемся? Я: Не знаю.

Ш.: Купим пару граммов, фильм возьмем в прокате или чего?

Я: Не знаю.

Ш.: Что такое? В чем дело? Я: Я беременна.

Ш.: Правда?

Я: Да.

Ш.: Это от меня? Я: Да.

Ш.: Это действительно от меня?

Я: Слушай, я собираюсь… «решить вопрос», так что не волнуйся.

Ш.: Нет. Не надо.

Я: Что? Почему нет?

Ш.: Слушай, у меня идея.

Я: У тебя идея?

Ш.: Давай поженимся.

Я: О чем ты говоришь?

Ш.: Выходи за меня. Давай поженимся.

Я (про себя): Это мог быть ребенок Франклина, но всегда есть вероятность, что на самом деле он от Шона. Но я уже сильно припозднилась, и беременна уже довольно давно, и мне не припомнить, когда же мы с Шоном познакомились. Другой вариант – Ноэль, хотя навряд ли, и еще это мог быть первогодка Стив, но это еще менее вероятно. Это также мог бы быть Пол. Вот и все, с кем я была в этом семестре.

Ш.: Ну?

Я: О’кей.

Шон

Мы с Лорен решили не идти сегодня на бранч, там непременно будет слишком много глаз, слишком много праздношатающихся, интересующихся, кто с кем ушел со вчерашней вечеринки, поздним утром в столовой будет холодно и темно, а люди, поняв в итоге, с кем они провели ночь, будут с сожалением таращиться на сырые французские тосты; там будет слишком много знакомых. Поэтому на бранч мы отправились в «Брассери» на окраине города.

В «Брассери» была Роксанн, но без Руперта. Там была Сьюзен Гринберг с мудилой Джастином. Пол Дентон сидел в углу с этой лесбой Элизабет Силан с театрального и каким‑то парнем, который, кажется, вообще не учился в Кэмдене. В конце зала заседал препод, которому я точно должен был по крайней мере четыре работы. Городской, которому я доставал драгсы, стоял около джукбокса. Полная реализация паранойи.

Мы с Лорен сели, посмотрели друг на друга и прыснули. За «кровавой Мэри» я понял, как же сильно хочу жениться на Лорен и как сильно хочу, чтобы она за меня вышла. А после еще одного коктейля – как сильно хочу, чтобы у нее был мой сын. После третьего коктейля все это показалось попросту веселой затеей, а не клятвенным обещанием, которое непросто будет выполнить. В тот день она выглядела по‑настоящему красивой. До этого мы накурились и теперь помирали с голоду. Она не сводила с меня бешено влюбленных глаз и ничего не могла с этим поделать, и мне было приятно таращиться на нее; мы много съели, и я наклонился вперед и поцеловал ее в шею, но остановился, когда заметил, что кто‑то глядит на наш столик.

– Поедем куда‑нибудь, – сказал я ей, когда она оплатила счет. – Давай уедем с кампуса. Мы можем поехать куда‑нибудь и там все устроить.

– О’кей, – сказала она.

Лорен

Мы отправились в Нью‑Йорк к моим друзьям, которые закончили учиться, когда я была на втором курсе. Они теперь женаты и живут в лофте на Шестой авеню в Виллидже. Мы приехали на «миджете» его приятеля, и они разместили нас в свободной комнате. Мы остановились у них, потому что у Шона не было денег на гостиницу. Но и без этого все получилось как нельзя лучше. Комната была просторная, с массой укромных уголков, но в итоге это не играло особой роли, потому что я все еще немного волновалась при мысли о том, чтобы действительно выйти замуж, надеть подвенечный наряд или даже стать матерью. Но после двух дней со Скоттом и Анной я стала нерешительней, а будущее стало казаться дальше и туманней, чем в тот день на зимнем карнавале. Сомнения пустили корни.

Скотт работал в рекламном агентстве, а Анна открывала рестораны на деньги отца. Они усыновили вьетнамского ребенка, тринадцатилетнего мальчика, через год после того, как поженились, назвали его Скоттом‑младшим и незамедлительно отослали в Эксетер, где до этого учился Скотт. Я заторможенно бродила по лофту, пока они оба были на работе, пила воду «Эвиан», смотрела, как спит Шон, трогала вещи в комнате Скотта‑младшего, осознавая, как быстро летит время и что семестр почти закончился. Может, я слишком быстро отреагировала на предложение Шона, думала я про себя, погрузившись в роскошную ванну Анны. Но я выкидывала эту мысль из головы и говорила себе, что поступаю правильно. Я не рассказала Анне о том, что беременна или что выхожу за Шона, поскольку была уверена, что она позвонит моей матери и все ей расскажет, а мне ужасно хотелось удивить маму. Я смотрела телевизор. У них был кот по имени Капуччино.

На второй вечер в Нью‑Йорке мы вчетвером отправились в ресторан на Коламбус‑авеню; разговор свелся к новой книжке Джона Ирвинга, ресторанным критикам, саундтреку «Амадеуса» и новому тайскому ресторану. В тот вечер я разглядывала Скотта и Анну очень пристально.

– Это называется «калифорнийская кухня», – сказала Анна, пригибаясь к Шону.

– Почему бы нам не отвезти их завтра в «Индокитай»? – предложил Скотт.

Он был в свитере «Ральф Лоран» большого размера и дорогих мешковатых вельветовых штанах. На руке часы «Свотч».

– Отличная мысль. Мне нравится, – произнесла Анна, опуская меню лицевой стороной вниз.

Она уже знала, что закажет. Она была одета почти так же, как Скотт.

Подошел официант и принял у нас заказы на напитки.

– Виски. Без ничего, – сказал Шон. Я заказала шампанское со льдом.

– Ну, – задумчиво проговорила Анна, – я буду просто диетическую колу.

Скотт поднял на нее озабоченный взгляд:

– Ты сегодня не пьешь?

– Ну, не знаю, – произнесла Анна, смягчаясь. – Рискну – я буду ром с диетической колой.

Официант удалился. Анна спросила нас, были ли мы на последней выставке Алекса Каца. Мы ответили, что не были. Она спросила про Виктора.

– Кто такой Виктор? – поинтересовался Скотт.

– Ее парень, верно? – ответила ему Анна. И взглянула на меня.

– Ну, – произнесла я, не в силах заставить себя сказать «бывший», – я разговаривала с ним пару раз. Он в Европе.