Роксанн 2 page. Забыла. Должно быть, сильно впечатлило

Забыла. Должно быть, сильно впечатлило.

– Да, – говорит Стамп, – по Хантеру С. Томпсону.

– Точно, – говорит она. – А это Шон Бэйтмен.

– Привет… Стамп? – Я протягиваю руку.

– Да. Сначала был Каркас, но я поменял кличку. – И салютует мне вместо рукопожатия.

– Твое… лицо мне знакомо, – говорю я, присаживаясь.

– Вино? Э‑э‑э, водка? Джин? – спрашивает Витторио, присаживаясь на кресло рядом с Лорен и указывая на стол, за которым мы все «собрались». – Ты же любишь джин, правда… Лорен?

Какого хера ему об этом известно?

– Да, джин, – говорит Лорен. – У вас есть тоник?

– Ну конечно же, конечно… я сделаю, – говорит Витторио своим мягким, чуть ли не пидороватым голоском и тянется над коленями Лорен за ведерком со льдом.

– Я просто пива выпью, – говорю я, но Витторио и не думает передать мне бутылку, тогда я дотягиваюсь и беру «Беке».

Молчание. Ждут, пока Витторио сделает напиток для Лорен. Я сижу себе, глядя на трясущиеся руки Витторио, и беспокоюсь, заметив, сколько джина он плещет в стакан Лорен. Поворачиваясь передать ей стакан, он глядит ошарашенно, как будто чем‑то поражен, и, когда она берет у него свой дринк, он произносит:

– Посмотри же… посмотри на солнечный свет, солнечный свет… сквозь твои золотистые волосы… золотистые волосы… – Теперь у него дрожит голос – Солнечный свет, – шепчет он. – Посмотри, как они сверкают… сверкают в солнечном свете.

Господи Исусе, меня от этого реально тошнит. От нее тошнит. Я крепко сжимаю пиво, сдираю сырую этикетку. Затем гляжу на Лорен.

Солнце еще не село и пробивается через большое витражное окно, и от него волосы Лорен и в самом деле сверкают, и прямо сейчас она кажется мне сногсшибательной. Все хихикают, а Витторио нагибается и принимается нюхать ее волосы.

– Ах, сладкие, как нектар… нектар, – говорит он. Сейчас закричу. Сейчас закричу. Нет, не буду.

– Сладкие, как нектар… – снова бормочет Витторио, после чего отстраняется, и ее пряди спадают обратно.

– О, Витторио, – говорит Лорен, – пожалуйста, прекрати.

Ей приятно, думаю я. Ей чертовски приятно.

– Нектар… – снова повторяет Витторио. Одна из редакторш после продолжительной паузы

решает заговорить и произносит:

– Мона как раз рассказывала нам о некоторых ее проектах…

Мона в белой просвечивающей блузке, вьщветших джинсах в обтяжку и ковбойских ботинках выглядит весьма сексапильно – курчавые белокурые волосы, скучившиеся на голове, и лицо с темным загаром. Ходит слух, что она околачивается около Дьюи, предлагает первогодкам дурь, а потом их трахает. Я пытаюсь встретиться с ней глазами. Она делает большой глоток из бокала с белым вином, прежде чем что‑то произнести.

– Ну, по существу, сейчас я внештатный журналист. Только что взяла интервью у двух виджеев с Эм‑ти‑ви.

– Ха! – восклицает Стамп. – Эм‑ти‑ви! Виджеи! Как же это бесподобно!

– На самом деле это было довольно… – Мона наклоняет голову, – освежающе!

– Освежающе, – кивает Трэв.

– В смысле? – хочет знать Стамп.

– В том смысле, что она действительно ухватила суть этой монолитной корпоративной надстройки, которая вдалбливает в голову и разносит заразу среди так называемых невинных Америки, трахает им мозг этими… этими, по существу, сексистскими, фашистскими, вопиюще буржуазными клипами. «Video Killed the Radio Star» [19], такого рода тема, – говорит Трэв.

Все молчат долгое время, пока Мона не начинает снова.

– На самом деле это не так… агрессивно. – Она отхлебывает своего напитка и наклоняет голову, глядя на Трэва. – Это больше про твою книгу, Трэв.

– О да, Трэвис, – говорит одна из редакторш, поправляя очки, – расскажи нам о своей книге.

– Он давно работает над ней, – щебечет Мона.

– Ты ушел из «Риццоли»? – спрашивает другая редакторша.

– Ага. Точно, – кивает Трэв. – Нужно книгу доделывать. Мы уехали из Эл‑Эй… когда? – Он поворачивается к Моне, которая, кажется, со мной заигрывает. – Девять месяцев назад? Пару месяцев были в Нью‑Йорке, теперь вот здесь. Но я должен доделать эту книгу.

– В «Сент‑Мартинсе» очень интересовались, – говорит Мона. – Но Трэву нужно ее закончить.

– Да, зайка, – говорит Трэв, – нужно.

– Давно ты над ней работаешь? – спрашивает Стамп.

– Не так давно, – говорит Трэв.

– Тринадцать лет? – спрашивает Мона. – Не так давно?

– Ну, время субъективно, – говорит Трэв.

– Что такое время? – вопрошает одна из редакторш. – То есть – на самом деле?

Я смотрю на Витторио, который потягивает красное вино и таращится на Лорен. Лорен достает из своей сумочки пачку «Кэмела», и Витторио дает ей прикурить. Я быстро допиваю «Беке» и продолжаю пялиться на Лорен. Когда она смотрит на меня, я отворачиваюсь.

Трэв произносит:

– Но разве вам не кажется, что рок‑н‑ролл похоронил поэзию?

Лорен, Стамп и Мона хохочут, я гляжу на Лорен, она закатывает глаза. Она смотрит на меня и улыбается, и я чувствую облегчение, – как же я жалок. Но я не могу ответить ей улыбкой, пока она сидит рядом с Витторио, так что смотрю, как она глубоко затягивается сигаретой, которую прикурил Витторио.

– Конечно! – буквально орет Стамп. – Я узнал больше от Black Flag, чем когда‑либо от Стивенса, или Каммингса, или Йейтса, или даже Лоуэлла, но бог ты мой, черт подери, Black Flag – это и есть поэзия, чувак.

– Black Flag… Black Flag… какой такой черный флаг? – спрашивает Витторио, полуприкрыв глаза.

– Я тебе потом расскажу, Витторио, – удивленно отвечает Стамп.

Трэв не возражает против того, что сказал Стамп, и кивает, прикуривая сигарету.

Стамп предлагает мне «Экспорт А». Я мотаю головой и говорю ему:

– Не курю. Стамп говорит:

– Я тоже, – и прикуривает.

– Стамп… э‑э, работает над очень интересным… сборником стихов о… – Витторио останавливается. – О… как это можно назвать… э‑э, ох, господи…

– Скотоложство? – предлагает Стамп.

Я выуживаю пачку «Парламента» и закуриваю.

– Ну, бо… боже… да… я полагаю, именно… – неловко бормочет Витторио.

– Да, я разрабатывал тему, что, когда Человек ебется с животными, Он ебет Природу, потому что настолько компьютеризировался и все такое. – Стамп достает из кармана серебряную фляжку, делает большой глоток и говорит: – Сейчас у меня идет собачий раздел, там один парень привязывает собика и сношается с ним, потому что думает, что собака и есть Бог. D‑O‑G… G‑0‑D. Слово God, написанное наоборот. Дошло? Понятно вам?

Все, кроме меня, кивают. Я рыскаю взглядом по столу в поисках бутылки пива. Хватаю «Беке», быстро открываю бутылку, делаю большой глоток. Смотрю на Мари, которая, как и я, помалкивала на протяжении всей этой сцены из страшного сна.

– Надо же, какое совпадение, – говорит Лорен. – Утром я видела, как две собаки занимались любовью у меня перед общагой. Это было очень странно, но определенно поэтично с точки зрения эротической образности.

В конце концов мне находится что сказать.

– Лорен, собаки не занимаются любовью, – говорю я ей. – Они ебутся.

– Ну, оральный секс их точно не смущает, – смеется Мона.

– Собаки не занимаются любовью? – спрашивает меня Стамп с изумлением. – Я бы пораздумал над этим, будь я на твоем месте.

– Мм, нет… нет… я действительно верю, что собаки занимаются любовью… мм, да, они занимаются любовью при… солнечном свете, – говорит Витторио с грустью. – В золотых, золотистых… солнечных лучах они занимаются любовью.

Я извиняюсь и встаю, иду через кухню, думая, что она ведет в ванную комнату, затем вверх по лестнице и через комнату Витторио в его ванную комнату. Мою руки, гляжу на свое отражение в зеркале и говорю себе, что пойду обратно и скажу Лорен, что я плохо себя чувствую и нам лучше вернуться обратно в кампус. Что она на это скажет? Наверное, ответит, что мы только пришли сюда и что если мне хочется уйти – пожалуйста, и она встретится со мной, когда вернется в кампус. Я что, правда что‑то сказал про ебущихся собак? Забудь про кокс, думаю я и открываю медицинский шкафчик Витторио больше со скуки, нежели из любопытства. Туалетная вода «Си бриз», «Виталис», зубная щетка «Топол», «Бен‑Гей», пептобисмол, тюбик «Препарейшн‑Эйч», упаковка либриума. Экий модник. Я достаю бутылочку из шкафчика, открываю ее, высыпаю черно‑зеленые капсулы на ладонь, а затем глотаю одну, чтобы успокоиться, запиваю с ладони водой из‑под крана. Затем вытираю рот и руки о полотенце, свисающее с душевой кабинки, и возвращаюсь обратно в гостиную, уже проклиная себя за то, что оставил без присмотра Лорен с Витторио так надолго.

Все говорят о книге, которой я не читал. Присаживаюсь обратно в кресло рядом с Лорен и слышу, как одна из редакторш произносит:

– Весьма… весьма плодотворная. А другая говорит:

– Да, это веха.

Открываю еще одну бутылку и гляжу на Лорен, которая окидывает меня попрошающе‑умоляющим взглядом. Я ставлю бутылку на место и смотрю на Мону и ее просвечивающую блузку.

– То, как она представила воплощение Матери Земли, просто потрясающе, не сказать – дерзко, – говорит Мона, изо всех сил кивая.

– Но не только то, как она ее представила, – говорит Стамп. – Меня сразили именно джойсовские коннотации.

– Да это Джойс, типичный Джойс, – соглашается Мона.

– Стоит прочитать эту книгу? – спрашиваю я Лорен, надеясь, что она повернется ко мне и отвернется от Витторио.

– Тебе бы не понравилось, – отвечает она, не глядя на меня.

– Почему? – спрашиваю я.

– Для тебя она «лишена смысла». – Она отхлебывает из стакана.

– Не только Джойс, она мне немного напомнила Акер, – говорит Трэв. – Кстати, читал кто‑нибудь «Молния ударила меня в член» Крэда Килодни? Это потрясающе, потрясающе.

Он качает головой.

– Что это значит? – спрашиваю я ее.

– Догадайся, – шепчет она.

Я откидываюсь назад, сдерживаю зевоту, пью себе пиво.

Трэв поворачивается к Витторио.

– Но, Витторио, позволь спросить тебя, разве ты не думаешь, что эта условно богемная бессистемная панк‑писанина опустившихся поствьетнамских, постуотергейтских, пост… черт, пост‑все‑на‑свете менестрелей – результат того, что литературный истеблишмент вдалбливает потерянному поколению никчемную пропаганду, эксплуатирующую жадность и сексуальную пресыщенность, разрушающую разум, лишающую способности высказываться, и именно поэтому такие издания, как «Просто еще один мудак», – жареная компиляция андеграундных, в кавычках, произведений, прочно оседают в умах этого клана плохо приспособившихся, ни во что не верящих, мятежных, своекорыстных… черт их дери, выкидышей, или ты думаешь, это все… – и тут Трэв замолкает, подбирает нужное слово, – фуфло?

– Ох, Трэ‑эв, – говорит Мона.

– Э‑э… фуфло? – бормочет Витторио. – Что за фуфло… о чем ты? Я не… читал эту книгу… э… – Он поворачивается к Лорен. – Фуфло?.. Ммм, тебе понравилась эта книга?

– О да, – кивает Лорен, – очень понравилась.

– Я… я не читал эту… эту книгу, – робко произносит Витторио, опустив глаза на свой стакан.

Я смотрю на Витторио, и неожиданно мне его жалко. Хочется сказать ему, что я тоже ее не читал, и я понимаю, что Лорен чувствует себя так же, потому что она поворачивается и говорит:

– О Витторио, как жаль, что ты уезжаешь. Витторио краснеет и произносит:

– Я должен вернуться… к своей семье.

– А как же Мари? – спрашивает она с нежностью, не убирая руки с его запястья.

Я гляжу на Мари, которая разговаривает с Трэвом о книге.

– О, – говорит Витторио, глядя на нее, затем неожиданно снова глядя на Лорен, – я буду очень сильно скучать по ней… очень сильно.

Мне хочется сказать то же самое Лорен, но вместо этого я зеваю и отхлебываю «Бекса». Я сонливый и слегка вставленный. Определенно все кончено. Я уже собрался было сказать ей об этом, но Стамп вскакивает и ставит кассету Circle Jerks, которых никто не может слушать, а Мона с Трэвом хотят послушать Los Lobos, так что все идут на компромисс и мы слушаем Yaz. Стамп принимается танцевать с Моной в темной уже комнате, и Трэв с редакторшами тоже пробуют трястись под музыку. Стамп даже пытается уговорить Мари присоединиться к ним, но она лишь улыбается и говорит, что очень устала.

Музыка вызывает у Витторио смех, он снова наливает всем выпить. Мари зажигает свечи. Витторио наклоняется и шепчет Лорен что‑то на ухо. Лорен продолжает смотреть на меня. Я уже пью виски из фляжки Стампа, и меня вот‑вот вырубит. Мне не слышно, о чем разговаривают эти двое, и я рад этому. Вымываю вкус дешевого виски изо рта остатками теплого «Бекса». Потом все произносят тосты, желают Витторио удачи в его поездке, даже Мари, которая выглядит опечаленно, поднимает бокал и беззвучно произносит: «Mi аmore» [20], – это Витторио, женатому, отцу, Витторио. Это последнее, что я отчетливо помню. Я отключаюсь.

Просыпаюсь на кровати Витторио весь в поту, поднимаю голову, гляжу на часы и понимаю, что уже почти полночь. Осторожно встаю и нетвердой походкой спускаюсь вниз по лестнице в гостиную. Все ушли, остались Лорен и Витторио, которые за разговором уже переместились на диван, перед ними на столе догорают свечи. Сколько же пива я выпил? Сколько виски? Играет мягкий итальянский музон. Я на самом деле пытался танцевать? Я действительно допил виски из фляжки Стампа? Не помню.

– Ты только проснулся? – спрашивает она.

– Что происходит? – спрашиваю я и присаживаюсь – так устойчивей.

– Пьем, – говорит она, держа бокал с… что же это такое, черт возьми? Портвейн?! – Хочешь?

По тому, как напряженно она выпрямилась на диване, пытаясь сохранить оставшееся самообладание, мне ясно, что она пьяна. Она развязно прикуривает, а Витторио наливает себе из бутылки остатки красного. Сколько они так просидели на диване? Я гляжу на часы.

– Нет, – говорю я. Трясущимися руками наливаю себе в стакан тоника и отхлебываю. – Как я оказался в комнате Витторио?

– Ты был очень пьян, – говорит она, – чувствуешь себя получше?

– Нет. Не лучше. – Тру лоб. – Я сильно набухался?

– Да. Мы решили дать тебе отдохнуть какое‑то время перед уходом.

Мы? Что значит «мы»? Кто это «мы? Я оглядываю комнату, затем снова смотрю на нее и замечаю, что она без туфель.

– Почему ты без туфель?

– Что? – спрашивает она. Кто, я? Юная мисс Невинность.

– Твои туфли. Почему ты не в них? – спрашиваю я, выделяя каждое слово.

– Я танцевала, – говорит она.

– Превосходно.

Я представляю ее в медленном танце с Витторио, его пухлые пальцы ласкают ее спину, задницу, Лорен вздыхает: «Ну пожалуйста, – так мягко, как Лорен умеет вздыхать, – ну пожалуйста, Витторио».

Все это прокручивается в голове, и боль становится еще сильней. Я смотрю на нее. Я ее не знаю. Она ничто.

– У тебя… у тебя прекрасные… прекрасные ножки, – пьяно бормочет Витторио, склоняясь над ней.

– Витторио, – говорит она строго.

– Нет… нет, позволь же мне взглянуть. – Он приподнимает ее ногу.

– Витторио, – произносит она, и мне слышится отголосок робости.

Витторио наклоняется и целует ее ногу.

– О’кей, – поднимаюсь я. – Мы уходим.

– Ты хочешь уйти?

Она поднимает глаза, тем временем Витторио начинает ласкать ее лодыжку, его рука движется к ее чертову колену.

– Да. Сейчас, – требую я.

– Витторио, мы должны идти, – говорит она, пытаясь подняться.

– О нет, нет, нет… нет, нет, нет… не надо, не уходи, – встревожился Витторио.

– Нам пора, Витторио, – говорит она, допивая бокал.

– Нет! Нет! – выкрикивает Витгорио, пытаясь дотянуться до ее руки.

– Господи Исусе, Лорен, пошли давай! – говорю я ей.

– Да иду я, иду, – говорит она, беспомощно отталкиваясь от дивана.

Она подходит к креслу, в котором я сидел, и принимается надевать туфли.

– Я не хочу, чтобы ты… ты уходила, – взывает Витторио с дивана, закрыв глаза.

– Витторио, нам пора. Уже поздно, – говорит она успокаивающим тоном.

– Надень их на улице, – говорю я ей, – пошли.

– Шон, – произносит она, – заткнись.

– Где Мари? – спрашиваю я. – И чтобы я этого больше не слышал – «заткнись».

– Повезла домой Мону и Трэва. – Она тянется за сумочкой на столе.

Витторио начинает подниматься с дивана, но не может удержать равновесие и, задев стол, валится на пол и принимается стонать.

– Боже мой, – говорит Лорен, спеша к нему.

– Я не хочу в Италию! – вопит он.

Она становится на колени позади него и пытается поднять его и опереть о диван.

– Не хочу уезжать, – повторяет он.

– Лорен, сваливаем отсюда, черт подери! – ору я.

– У тебя что, совсем нет сострадания? – вопит она в ответ.

– Лорен, чувак – алкаш! – кричу я. – Валим отсюда.

– Не уходи, Лорен… не уходи, – хрипит Витторио с закрытыми глазами.

– Я здесь, Витторио, здесь, – произносит она. – Шон, найди полотенце.

– Ни в коем случае! – ору я на нее.

– Лорен, – повторяет Витторио, все так же со стоном, свернувшись калачиком, словно маленький ребенок. – Где Лорен? Лорен?

– Лорен, – говорю я, стоя над ними; это зрелище для меня оскорбительно.

– Я здесь, – говорит она. – Я здесь, Витторио. Не волнуйся. – Она проводит рукой по его лбу, затем смотрит на меня. – Если ты не принесешь полотенце и не поможешь, то иди прямо сейчас и подожди на улице, если хочешь. Я остаюсь.

Это конец. Я говорю ей, что ухожу, но ей все равно. Иду к входной двери и жду, придет ли она. Стою там минуты три и слышу только шепот из гостиной. Затем выхожу на улицу, на тропинку и дальше, за ворота. Уже похолодало, и я опять надеваю куртку, которую снял. Сижу на поребрике через дорогу от дома. В комнате Витторио загорается свет, затем через минуту гаснет. Я сижу на поребрике и жду, уставившись на дом, не понимая, что делать, довольно долго.

Я возвращаюсь в кампус, нахожу в «Пабе» Джуди, и мы курим траву, потом идем в мою комнату, где на двери висит угрожающая записка от Руперта («ГОНИ БАБКИ»). Я комкаю ее и протягиваю Джуди. Джуди спрашивает, от кого это. Я говорю ей – от Фрэнка. Ей становится грустно, она принимается рыдать и говорит мне, что с Франклином покончено, что он ей никогда не нравился и что им никогда не следовало встречаться. Потом, когда она чувствует себя получше, она начинает ко мне подкатывать.

– Что я Лорен скажу? – спрашиваю я, глядя, как она раздевается после любовной прелюдии.

– Не знаю, – говорит она.

– Что я тебя трахнул? – предлагаю я.

– Нет. Нет, – говорит она, хотя, готов поклясться, ей нравится эта идея.

Лорен

Лежу в постели голая. Поздно. Полпервого. В соседней комнате кто‑то слушает новую пластинку Talking Heads. Докуриваю сигарету и закуриваю другую. Гляжу на Шона. Он виновато отводит взгляд. Облокачивается головой о стену. Кот Сары, Сеймур, подходит к кровати и запрыгивает мне на колени, мяукая от голода. Тереблю кошачью голову и перевожу взгляд на Шона. Он снова смотрит на меня, затем опять в ту же точку на стене, в которую таращился прежде. Он знает: я хочу, чтобы он ушел. У него на лице полное понимание; одевайся, иди же, думаю я. Зеваю. В соседней комнате заедает пластинку, начинается снова. Мне не хочется, чтобы он видел меня голой, так что я натягиваю простыню до подбородка.

– Скажи что‑нибудь, – говорю я, поглаживая кота.

– Типа чего?

Кот смотрит на него и мяукает.

– Типа почему мы всегда в моей комнате? – спрашиваю я.

– Потому что у меня ужасный сосед‑француз, вот почему, – отвечает он.

– Он ужасный, потому что француз?

– Да, – кивает он.

– Господи. – Гляжу на сигарету, которую держу; на моем запястье покачивается золотой браслет.

Он смотрит на меня. Он знает, что я курю, только чтобы его позлить, выдувая дым в его сторону.

– Знаешь, что он сделал? – спрашивает он. Принюхиваюсь к своему запястью, затем к пальцам.

– Что?

– Завтра ведь Хеллоуин, так он купил в городе тыкву, понадрезал, напялил на нее французскую шапку – эдакое шапо, знаешь, эдакий беретик, – надел, значит, его на гребаную тыкву, а позади написал: «Париж – это навсегда».

Это самое продолжительное, что я от него когда‑нибудь слышала; я под впечатлением, но помалкиваю. Почему это Виктор встречается с Джейме? Мне он нравится больше, чем ей. Сумасшествие. Я концентрируюсь на Сеймуре, который довольно мяукает.

– Что может быть хуже соседа‑парижанина? – спрашивает он.

– Что? – выказываю я минимум интереса.

– Сосед‑парижанин с личным телефоном.

– Это надо будет обмозговать.

– Что может быть хуже соседа‑парижанина с личным телефоном?

– Что? – раздраженно спрашиваю я. – Шон?

– Сосед‑парижанин, у которого личный телефон и шарф вместо галстука, – говорит он.

В соседней комнате кто‑то заново ставит первую сторону. Я вылезаю из постели.

– Если услышу эту песню еще раз – заору. Надеваю халат, сажусь в кресло у окна, мне хочется, чтобы он ушел.

– Поехали в «Прайс‑чоппер», – предлагаю я.

Теперь он усаживается. Он определенно знает: мне хочется, чтобы он ушел. Он знает, что мне ужасно этого хочется, как можно скорее.

– Зачем? – спрашивает он, глядя, как Сеймур забирается к нему на колени и мяукает.

– Потому что мне нужны тампоны, – привираю я. – И зубная паста, кошачья еда, сигареты, вода «Эвиан», арахисовая пастила в шоколаде… – Я дотягиваюсь до сумочки и, черт подери… – Но, кажется, у меня нет денег.

– Купи в кредит, – говорит он.

– Господи, – шепчу я, – ненавижу, когда ты язвишь.

Он спихивает кота с кровати и начинает одеваться. Тянется за трусами, запутавшимися в простыне, надевает их, а я его спрашиваю:

– А кота почему ты спихнул с кровати?

– Потому что мне так хотелось? – отвечает он вопросом на вопрос.

– Иди сюда, кисонька, иди сюда, Сеймурчик, – зову я.

Мне тоже опротивел кот, но я притворяюсь заботливой только для того, чтобы позлить Шона. Кот снова мяукает и прыгает мне на колени. Глажу его. Смотрю, как Шон одевается. Напряженная тишина. Он натягивает джинсы. Затем снова усаживается на краю кровати в стороне от меня, по пояс голый. Он выглядит так, будто у него ужасное предчувствие, что мне что‑то известно и меня это злит. Бедняжка. Закрывает голову руками, трет лицо. И вот я его спрашиваю:

– А что это у тебя на шее?

Он очень заметно напрягается, и я едва сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться.

– А что на шее?

– Похоже на засос, – говорю я как ни в чем не бывало.

Он подходит к зеркалу, принимается вовсю разглядывать свою шею, изучая отметину. У него слегка подергивается челюсть. Смотрю, как он пялится в зеркало на свою увядшую красоту.

– Это родимое пятно, – говорит он. То‑то, дебил.

– Как же мы себя любим.

– Почему ты сегодня такая стерва? – спрашивает он, повернувшись ко мне спиной, натягивая футболку.

Поглаживаю Сеймура по голове.

– Вовсе я не стерва.

Он идет обратно к зеркалу и смотрит на небольшой багрово‑желтый синячок. Я бы вообще его не заметила, если бы не слышала новости. И тут он произносит:

– Не знаю, о чем ты говоришь. Это не засос. Это родимое пятно.

И теперь вступаю я и, не получая и толики ожидаемого удовольствия, произношу:

– Ты трахнул Джуди. Вот и все.

Я говорю это быстро, очень быстро, рублю с плеча, и это выводит его из равновесия. Он усиленно пытается не показать виду, не посмотреть на меня еще раз пристально.

Он отворачивается от зеркала:

– Что?

– Ты слышал, Шон.

Я сжимаю Сеймура слишком крепко. Он больше не урчит.

– Ты больна, – говорит он.

– Ох, да неужто? – спрашиваю я. – Слышала, ты искусал ей все ляжки, изнутри.

Кот взвизгивает и спрыгивает с колен, крадется по полу к двери.

Шон смеется. Пытается не обращать на меня внимания. Присаживается на кровать, завязывая шнурки. Он не перестает смеяться, тряся головой.

– Ну, бог ты мой. А это‑то кто тебе рассказал? Сьюзен? Роксанн? Скажи же, кто? – спрашивает он с невинной улыбочкой.

Театральная пауза. С таким же невинным видом гляжу на Сеймура, который сидит у двери, облизывая лапы. Он тоже смотрит на меня, ожидая моего ответа.

– Джуди, – говорю я.

Теперь Шон перестает смеяться. Перестает трясти головой. У него вытягивается физиономия. Он надевает другой ботинок.

– Ничьи ляжки я не кусал. Твои же не кусал, верно? – бормочет он.

– Что ты хочешь, чтобы я сделала? – озадаченно спрашиваю я. – Сказать, чтобы она раздвинула ноги и дала мне посмотреть?

О чем мы вообще говорим? Меня это вообще не слишком‑то и волнует. Это такая мелочь, что я не понимаю, зачем я так его подначиваю. Может, потому что мне хочется все это закончить и Джуди – подходящий предлог.

– Ох, господи, – произносит он с разочарованным видом, – поверить не могу. Ты серьезно или у тебя месячные, типа?

– Ты прав, – говорю я, – у меня месячные. Ничего не было.

Этому кретину как будто бы полегчало:

– Так я и думал.

Стараясь выглядеть подавленной, как будто сердце мое разбито, я говорю:

– Зачем же ты это сделал, Шон?

– Я ухожу, – говорит он, отпирая дверь.

Выходит в коридор. В ванной шумно – там кто‑то кого‑то стрижет. Он выглядит обескураженным. Я прикуриваю.

– Ты правда серьезно? – спрашивает он из коридора. – Ты действительно ей веришь?

Я начинаю смеяться.

– Что такого смешного? – спрашивает он.

Я смотрю на него, задумавшись, и перестаю смеяться.

– Ничего.

Он закрывает дверь, не переставая трясти головой и по‑прежнему бормоча:

– Поверить не могу.

Я отодвигаю кресло, тушу сигарету и ложусь на кровать. В соседней комнате кто‑то снимает иглу с пластинки и снова ставит первую сторону. В коридоре в морозилке мороженое «Бен‑энд‑Джерри», которое я собираюсь украсть и съесть, но я слышу, что он стоит за дверью и прислушивается, так что сижу неподвижно, едва дышу. Кот мяукает. Пластинку заедает. Его шаги раздаются в коридоре, шлепают по лестнице; внизу хлопает дверь. Я подхожу к окну и смотрю, как он направляется к своей общаге. На полпути к общему корпусу он меняет курс и направляется к Вули, где живет Джуди.

Пол

Как‑то в начале ноября я был в городе и проходил мимо пиццерии на Мейн‑стрит, и через снегопад, толстое стекло и красную неоновую вывеску пиццы увидел Митчелла, сидящего в одиночестве, – перед ним на столе наполовину съеденная пицца (только с сыром, как Митчелл всегда заказывал, пустая). Я зашел. Он разрывал пакетики «Свит‑н‑лоу», высыпая содержимое и разделяя порошок на тонкие длинные дорожки, напоминавшие кокаин. Я решил, что он один.

– Заблудился, что ли? – спросил он и закурил.

– Угостишь? – спросил я.

Он дал мне сигарету, но не прикурил.

– Как прошла вчерашняя вечеринка? – спросил он.

Я стоял. Как прошла вечеринка? Дом, набитый пьяными, потными, похотливыми телами, которые танцуют под старые хиты, бесцельно слоняются и вслепую трахают друг друга? Кому какое дело? Ханна поручила мне присмотреть за ее семнадцатилетним братом, который приехал навестить ее из Бенсонхерста и подумать, хочет ли он поступать в Кэмден. Мне нравился этот паренек, но он был настолько нормален (его интересовали одни уродины, и я сказал ему, что у них у всех герпес), что какие бы там ни были у меня грязные мыслишки в башке – повытряхивал их все оттуда. Он говорил про свою баскетбольную команду, жевал табак и понятия не имел, что его сестра – Королева Лесбиянок Маккаллоу. Мы вернулись ко мне в комнату на заключительное пиво. Я отправился в туалет вымыть лицо, а когда вернулся, он уже снял футболку, вылил остатки «Абсолюта», бутылку использовал под плевательницу и спросил, нет ли у меня пластинок Twisted Sister. Стоит ли говорить, что у него было роскошное тело, и по пьяни он спровоцировал довольно сумасшедшую еблю. Промеж стонов: «Выеби меня, выеби меня» – он нашептывал: «Сестре не говори, сестре не говори». Я обязался по обоим пунктам. Как прошла вечеринка? О’кей.

Митчелл достал карточку «Американ экспресс», шлепнул ее на стол рядом с двумя дорожками «Свит‑н‑лоу» и посмотрел на меня с такой яростью, что я почувствовал себя пустым звуком, бессмысленным пуком в его жизни. Он говорит мне, что адвокат, с которым он встречался прошлым летом в Нью‑Йорке (до меня, до нас), – хрен моржовый, любивший всем прикуривать сигареты и непрестанно подмигивавший, – только что вернулся из Никарагуа и сказал ему, что это «динамит», так что, вероятно, Митчелл отправится туда на Рождество. Он сказал это, чтобы позлить меня, но я не подал виду. Он знал, что разговора у нас после такого не выйдет.

Я не дернулся, даже когда Катрина, блондинка с первого курса, которая рассказала всем, что у меня не встал, проскользнув в кабинку, села рядом с ним.

– Вы знакомы? – спросил Митчелл.

– Нет, – произнесла она с улыбкой и назвалась.

Шон

Мне снится кошмар, когда с другой стороны комнаты, за парашютом в черно‑зеленую полоску, который Бертран повесил в начале семестра, гремит телефонный звонок, и я просыпаюсь. Открываю глаза в надежде, что он прекратит, соображаю, включен ли у Бертрана автоответчик. Но телефон продолжает звонить. Выбираюсь голышом из кровати, от ночного кошмара у меня стоит, прохожу через прорезь в парашюте и наклоняюсь снять трубку.

Date: 2015-06-05; view: 390; Нарушение авторских прав