Бертран 5 page. Мими выпила еще два «Коллинза» с водкой, и, когда мы втроем вышли из ресторана и поднимались в лифте наверх

Ив

Мими выпила еще два «Коллинза» с водкой, и, когда мы втроем вышли из ресторана и поднимались в лифте наверх, она рухнула на лифтера и буквально вырубилась. Я отвела ее обратно в номер, она приняла ва‑иум и отправилась спать, Пол пошел в свой номер. Я присела на кровать, довольно долгое время наблюдая за тем, как спит Мими, прежде чем решилась ему рассказать. Я пошла в его номер. Он уже разделся и читал, лежа в кровати. Ричарда не было. Работал телевизор. Он взглянул на меня, когда я открыла дверь. Злится ли он? Ему, наверное, не хотелось ехать в Бостон? Не хотелось приехать и повидаться со мной? В этот момент я почувствовала себя очень старой, и мне стало жаль себя. То, что я должна была ему сообщить, нельзя обсуждать в гостиничном номере, и в конце концов я сказала:

– Почему бы тебе не одеться?

– Зачем? – спросил он.

– Я подумала, что, может, мы спустимся вниз выпить, – предложила я, как будто спонтанно.

– Зачем? – спросил он.

– Я хочу с тобой поговорить кое о чем, – сказала я.

Он запаниковал и спросил – а почему не здесь?

– Пойдем вниз, – сказала я ему и пошла за сумочкой.

Он надел джинсы, серый свитер и рваное черное твидовое пальто, которое я не узнала, я ему его не покупала. Он встретил меня в коридоре.

Мы спустились вниз, в бар, и к нам подошел администратор и оглядел Пола.

– Да, нас двое, – сказала я.

– Боюсь, у нас дресскод, – улыбнулся администратор.

– Да?.. – выжидательно сказала я.

– Этот юноша ему не соответствует, – ответил администратор, по‑прежнему улыбаясь.

– Где говорится про дресскод? – спросила я.

Администратор гневно посмотрел все с той же улыбкой, а затем подошел к белой доске и показал на яркие голубые надписи, сначала на «Джинсы не допускаются», а затем «Надлежит быть при галстуке». У меня начинала болеть голова, и я чувствовала себя очень уставшей.

– Забудь об этом, мама, – сказал Пол. – Пойдем куда‑нибудь в другое место.

– Мы остановились в этом отеле, – сказала я.

– Да, я понимаю, – объяснил администратор, как мне показалось, не слишком церемонно. – Но это касается всех.

Я открыла кошелек.

– Если пожелаете, я мог бы зарезервировать для вас столик на более позднее время, – предложил администратор.

– Мой сын одет прилично, – сказала я, протягивая администратору двадцатидолларовую купюру. – Просто посадите нас где‑нибудь сзади, – устало произнесла я.

Администратор быстро взял купюру и сказал:

– Да, в углу, может, найдется столик, где потемнее.

– В углу, где потемнее, – повторила я.

Он усадил нас за ужасно маленький, тускло освещенный столик в конце зала, в стороне от длинной людной стойки, но я слишком устала, чтобы жаловаться, и просто заказала два бокала «Кир‑рояль». Пол попытался незаметно прикурить сигарету и вдруг стал такой красивый: он сидел, и свет играл на его лице. Белокурые густые волосы, зачесанные назад, худое лицо, королевский тонкий нос – мне захотелось обнять его, дотронуться до него, но все, что я смогла сказать:

– Дорогой, я не хотела бы, чтобы ты курил.

– Извини, мам, – сказал он, – но мне нужна сигарета. Ужасно.

Я отстала, официант принес шампанское. Я сконцентрировала все свое внимание на том, как официант ловко и проворно откупорил небольшие бутылочки шампанского «Тайттингер» и разлил их в высокие тонкие бокалы. И как же было красиво, когда шампанское стало медленно растворять красновато‑пурпурный бальзам из черной смородины в бокалах. Пол скрестил ноги и, когда ушел официант, попытался посмотреть на меня.

– Знаешь, твой отец и я впервые были здесь семнадцать лет назад, на нашу пятую годовщину. Это было в декабре, шел снег, и мы заказали то же самое, – сказала я ему тихонько, поднимая бокал, пробуя на вкус.

Он сделал глоток и, похоже, расслабился.

Я долгое время не могла сказать ни слова. Допила бокал и налила в него остатки шампанского из маленькой зеленой бутылочки «Тайттингер». Выпила еще, потом спросила про Ричарда.

– Интересно, что это с Ричардом произошло сегодня? – сказала я, стараясь завязать разговор.

– Зачетная неделя, – произнес Пол с иронией, а затем: – Не знаю.

– Какие‑нибудь идеи? – спросила я.

– Гуляет? – вздохнул он. – Не знаю.

– Его мать говорит, что у него новая девушка, – обмолвилась я.

Внезапно Пол стал очень враждебным и выкатил глаза.

– Мам, Ричард би.

– Что – би? – спросила я.

– Би, – сказал он, поднимая руки будто бы для того, чтобы обрисовать это состояние. – Ты понимаешь? Би.

– Билингва? – растерянно спросила я. Я устала, мне нужно было поспать.

– Бисексуал, – сказал он и уставился на свой бокал.

– О, – выговорила я.

Мне очень нравился мой сын. Мы были в баре вместе, он был вежлив, и мне хотелось взять его за руку, но я лишь вздохнула и выдохнула. Там, где мы сидели, было очень темно. Я прикоснулась к волосам, а затем снова взглянула на Пола. И на очень краткое мгновение мне показалось, что я никогда и не знала этого ребенка. Он сидел со спокойным, ничего не выражающим лицом. Мой сын – сплошная тайнопись. Как же все так вышло? – подумала я.

– Я и твой отец разводимся, – сказала я.

– Зачем? – спросил Пол через какое‑то время.

– Потому что… – Я замялась, потом произнесла: – Мы больше не любим друг друга.

Пол не произнес ни слова.

– Мы с отцом жили отдельно с тех пор, как ты уехал учиться, – сказала я ему.

– Где он сейчас живет? – спросил он.

– В городе.

– А‑а, – Произнес Пол.

– Ты расстроился? – спросила я. Подумала, что сейчас заплачу, но это прошло.

Пол сделал еще один глоток и выпрямил ноги.

– Расстроился? – спросил он. – Нет. Я знал, что это произойдет рано или поздно.

Он улыбнулся, будто вспомнил что‑то личное и веселое, и мне стало грустно, и я только и смогла выговорить:

– В следующую среду днем мы подписываем документы.

И сразу подумала, зачем я ему это сказала, зачем сообщила ему эту подробность, зачем ему эта информация. Интересно, где будет Пол в следующую среду днем. С этим его другом Майклом на обеде? И мне ужасно захотелось узнать, что он делает в колледже – пользуется ли успехом, ходит ли на вечеринки, даже с кем спит. Мне было интересно, встречается ли он до сих пор с этой девушкой из Кейро вроде бы? Или из Коннектикута? Он упомянул что‑то про нее в начале года. Мне было жаль, что я притащила его в Бостон на выходные и заставила сидеть за этим ужином. Я могла бы сказать ему об этом и в гостиничном номере. В баре или нет – все едино.

– Что ты думаешь? – спросила я своего сына.

– А есть какая‑то разница? – произнес он.

– Никакой, – сказала я. – Совсем никакой.

– Так ты об этом хотела со мной поговорить?

– Да.

Я допила шампанское. Больше делать было нечего.

– Что‑нибудь еще? – спросил он.

– Еще? – спросила я.

– Да, – сказал он.

– Нет, я полагаю.

– О’кей. – Он затушил сигарету и еще одну прикуривать не стал.

Стюарт

Не знаю, что на меня находит, но я отправляюсь на вечеринку «Приоденься и присунь» в одних трусах, думая, что у меня нормальное тело и что мне хочется привлечь внимание Пола Дентона. Я нюхнул кокаину с Дженкинсом и нажрался в полное говно тошнотворно‑сладким, липким пуншем, и, когда поставили Билли Айдола, у меня просто снесло крышу и я выдал нехилый номер. Вся вечеринка в восторге, все стоят в кругу, а я в середине верчусь, извиваюсь, скачу, надеясь, что он смотрит на меня. После этого я искал его, я был возбужден, кружилась голова и немного подташнивало от таких жестких плясок; я был пьян и обдолбан, ко мне подкатывали чуваки с танцевального, и чувствовал я себя совсем неплохо. Но мне, конечно же, не удалось его найти. Его нигде не было. Он, наверное, решил, что ходить на такого рода мероприятия просто не круто. Но кто же не ходит на вечеринку «Приоденься и присунь», кроме отмороженной группы классичников (которые, наверное, рыскают по деревням, приносят в жертву фермеров и исполняют языческие обряды)? Закончилось все тем, что домой я отправился в одиночку. Не совсем, я подурачился с Деннисом какое‑то время, но заснул, как обычно и происходит после пятничных вечеринок: не поебавшись.

////Пати началось, и она готова. Вечеринка засасывает как воронка, это похоже на что‑то сверхъестественное, и она оделась так тщательно, что старается не толкаться в общей комнате и на танцполе, потому что если она смешается с толпой, то, возможно, никогда не увидит тебя или ты никогда не увидишь ее. Вот почему она так осторожно бродит по вечеринке в поисках тебя. Она входит в общую комнату – этот мавзолей деструкции – под песни, которые она любит и под которые танцуют исходящие потом пленники пространства. Она неприятно шокирована, увидев, сколько человек решили прийти в белых простынях. Может, и ей следовало? Здесь так темно, что она может различить только бледность обнаженных тел, камеру и команду в углу, запечатлевающую на видео образы этой ночи, и еще картинки, более расплывчатые, мерцают над ними на стенах под потолком, худое мальчишеское тело, с энтузиазмом танцующее в круге из тех же самых исходящих потом пленников, везде полуголые, но, что довольно странно – или же, наоборот, ничего странного, – в этом нет эротики, и она проходит мимо них, сквозь живую могилу туда, где девчонка – настолько тучная, что у нее вырывается нервный смешок, – зачерпывает и разливает розовый напиток из цилиндрического серого бака, и она по‑прежнему не видит тебя. Она ищет по коридорам и ванным комнатам, находит парочки, трахающиеся под октябрьской луной на лужайке, в ванных наверху, в спальнях наверху, бредет по коридорам, забредает даже на кухню, бога ради, но не видит тебя, пока не возвращается под убийственные голубые огни общей комнаты – теперь уже освещенной. Такова судьба: ты покачиваешься в танце с прекрасной девушкой, которую она узнает, но не верит, что она тебе нравится, но музыка слишком громкая, чтобы что‑либо чувствовать, кроме того, что ты отдашься ей. Она стоит рядом с большим черным ящиком, больше чем она сама, откуда льется музыка, держа розовый напиток, и любуется тем, как ты запрокидываешь голову, как ты двигаешься, пытаясь попасть в такт (танцор из тебя никудышный), и песня заканчивается, и ее сменяет другая, и в этом нет никакого смысла. Она выходит за тобой из комнаты, ты оглядываешься на девушку и решаешь взять ее за руку, и от голубого света белая простыня светится под твоей курткой, которую ты решаешь снять, а она следует за тобой к просвету двери и произносит «здравствуй», но второй раз боли, как от перелома или лопнувшей мозоли, уже не будет, потому что музыка играет настолько громко, что ты не слышишь и даже не замечаешь, а вместо этого берешь ее за руку и вы уходите вдвоем. Ты улыбнулся ей, думает она. Но к тому моменту она спряталась в углу комнаты, стоя на свернутом ковре, комната – черно‑голубое месиво, двигающееся под песни, а ее любовь – по‑прежнему безмолвная и невысказанная, а ведь это было время принятия решений. Что ей делать? Может ли она пойти к тебе и рассказать все так, чтобы ты не принял ее за безумную нимфоманку? Нет. Дело даже не в этом, просто все кончено. Она стоит в углу – ждет и слушает музыку, которая ни о чем ей не говорит, даже не подсказывает никаких вариантов выхода из ситуации, а просто громко играет, тот же истязающий немой ритм, который завладевает ею, но не заставляет ее двигаться, и, выходя оттуда в одиночестве, она натыкается на кого‑то, кто обрил голову, и он показывает ей язык и водит им из стороны в сторону, вопя оргия в буте, оргия в буте, но она не слушает, ее лицо, все еще разгоряченное, но онемевшее от того, что ее отвергли, опущено, она уставилась в пол – все кончено. Время пришло. Лысый смеется над ней. Она уходит к «Концу света», глядит вниз на городские огни. Больше не будет записок. Лавочка закрывается.////

Лорен

Электрическая лампочка. Я смотрю на электрическую лампочку над головой Шона. Мы в квартире Лилы и Джины в Фелс‑хаусе. Две лесбиянки с поэтического семинара, на который я недавно стала ходить. На самом деле Джина под строгим секретом сообщила мне, что принимает противозачаточные таблетки, «так, на всякий пожарный». Означает ли это, что она лесбиянка чисто формально? Лила, с другой стороны, по секрету сказала мне, что она обеспокоена, как бы Джина от нее не ушла, потому что в этом семестре «модно» спать с другими женщинами. Что тут скажешь? Ну а что в следующем семестре? Действительно, что в следующем семестре? Ты тоже наблюдаешь за Шоном, смотришь, как он сворачивает косяк, и у него это неплохо получается, отчего переспать с ним хочется меньше, а впрочем, какая разница, к телефону подошла Джейме, так? Сегодня пятница, и это будет либо он, либо тот француз. У него красивые руки: чистые и большие, и он довольно изящно перебирает коноплю, и неожиданно мне хочется, чтобы он потрогал мою грудь. Не знаю почему, но я так думаю. Не то чтоб красивый, но выглядит он сносно: светлые волосы зачесаны назад, узковатые черты (слегка, может, крысиные?), может, чересчур маленького роста, может, слишком худощав. Нет, не красивый, просто отдаленно лонг‑айлендский. Но большой прогресс по сравнению с иранским редактором, посасывающим «Кир», которого ты встретила на последней вечеринке у Витторио и который сказал, что ты будешь следующей Мадонной. Когда я сказала ему, что я поэтесса, он сказал, что имел в виду Мэрианн Мур.

– Ну, так кто поможет нам взорвать качалку? – спрашивает Джина.

Джина – из кэмденекой «старой гвардии», появление качалки и тренерши по аэробике ее разозлило (несмотря на то что она хочет переспать с тренершей, у которой, как мне кажется, и тело‑то не особо красивое).

– Лила на грани срыва, – говорит она мне. Лила кивает и кладет голову на книжку Кэти Акер,

которую она листала.

– Б‑Р‑Е‑Д, – выговариваю я со вздохом. Смотрю на мэгшлторповскую фотографию Сьюзен Зонтаг, прикрепленную над раковиной, и хихикаю. Шон смеется и отрывает глаза от косяков, как будто я сказала что‑то гениальное, и даже если не смешно, из‑за того, что он смеется, смеюсь и я.

– Тим это любит, – говорит он.

– Давай прибьем его и назовем это искусством, – говорит Лила.

Интересно, откуда Лила знает Тима. Тим что, спит с лесбиянками? Я пьяна.

Я все еще держу стакан с розовым пуншем, когда до меня доходит: я настолько пьяна, что не могу встать. Я просто говорю Лиле:

– Не грусти, – а потом Джине: – У тебя есть кокс?

Слишком пьяна, чтобы смущаться.

– Депресняка не избежать, – говорит Лила.

– Нет. – Это Джина.

– Хочешь кокса? – спрашивает Шон.

– Нет.

Депресняка не избежать?

Не могу с этим поспорить, так что мы раскуриваем первый косяк. Хорошо бы мы уже трахнулись и все уже было позади, чтобы я смогла вернуться к себе в комнату с пуховыми подушками и одеялом и вырубиться с чувством глубокого удовлетворения. Лила поднимается. Ставит кассету Кейт Буш и кружится по комнате.

– Здесь действительно многое изменилось, – говорит кто‑то и передает мне косяк.

Я делаю глубокую, сильную затяжку, оглядываю квартиру и соглашаюсь с тем, кто это произнес. Когда я была на втором курсе, здесь жили Стефани Майерс, Сьюзен Голдман и Аманда Тейлор. И вправду многое изменилось.

– Семидесятые так и не закончились. – Теперь это Шон Философ Бэйтмен.

Надо же сказать такую тупость, думаю я. Какая странная и в высшей степени дурацкая фраза. Он улыбается мне и думает, что это глубоко. Меня тошнит. Сделали бы музыку потише.

– Интересно, все ли проходят через такой ад в колледже, – размышляет Лила, танцуя рядом с моим стулом, мечтательно уставившись на меня.

Хочу ли я переспать еще с одной девушкой? Нет.

– Не волнуйся, дорогая, – произносит Джина, – мы не в Уильямсе.

Не в Уильямсе. Угу, точняк. Травы курим больше.

Он почему‑то не смотрит на Джину. Лила присаживается, вздыхает и снова глядит на рисунки в книжке Акер. Не нравится – отправляйся в Европу, думаю я. И потом – Виктор.

– Собирался приехать Луис Фаррахан, но на студенческом совете первогодки и второгодки проголосовали против этого, – говорит Шон. – Представляете?

Так он еще и политически подкован. Мама дорогая. Он курит больше травы, чем Джина и я, вместе взятые, кто‑то даже достал бонг. Он держит его так же, как Виктор. Я смотрю на него с отвращением, но вокруг слишком дымно, и Кейт Буш чересчур визглива, и он не замечает.

– Еще они хотят, чтобы кто‑то сделал новый дизайн вывески колледжа, – добавляет он.

– Зачем? – ловлю я себя на вопросе.

– Недостаточно восьмидесятническая, – предполагает Лила.

– Наверное, хотят сверкающий неон. – Это Джина.

– Пусть попросят Кейта Харинга или Кении Шарфа, – кривляется Лила.

– Или Шнабеля, – корчит гримасу Джина.

– Слишком старомодно, – бормочет Лила.

– Куча разбитых тарелок и «глубокомысленных» мазков.

Это Шон сказал?

– Или привлечь Фишля, чтоб сделал брошюру. Представители нигилистической элиты и шикарного евротрэша, живущие вне кампуса, голышом стоят с собаками и рыбой. Добро пожаловать в колледж Кэмден – с нами не соскучишься! – Джина ржет.

– Я сама придумаю дизайн, – говорит Лила. – Выиграю конкурс. Купим грамм.

«Какой конкурс? – думаю я. – Я что‑то пропустила. Во что‑то не воткнула?»

Трава достойная, но мне нужно закурить сигарету, чтобы не заснуть, и во время паузы между песнями нам всем слышно, как кто‑то с вечеринки в соседней комнате орет:

– Фаллический – да! да! да!

И мы все переглядываемся, обдолбанные, и начинаем ржать, и я вспоминаю, как Джуди рыдала наверху на вечеринке, в ванной, Франклин пытался ее успокоить, Франклин гневно смотрел на меня, когда я ушла с Шоном.

Теперь неизбежное.

Мы в его комнате, и он играет мне песню. На гитаре. Он, блин, поет мне серенады, и все это так стремно, что я почти трезвею. «You’re too good to be true» [17], и я плачу только потому, что не могу думать ни о ком, кроме Виктора, а он останавливается на половине и целует меня, и заканчивается все постелью. А я думаю: что, если б я сейчас пошла в свою комнату и там на двери нашла записку, что звонил Виктор? Если бы там просто была записка? Звонил или нет – неважно. Просто увидеть записку, может, достаточно увидеть просто «В», и нахуй все остальные буквы. Был бы лишь знак. Это подняло бы мне настроение на неделю, нет, на день. Я вставила колпачок в квартире Джины и Лилы, так что пьяной забывчивости с моей стороны нет, не надо нестись в ванну посреди любовной прелюдии.

Шон трахает меня. Это не так плохо. Все кончено. Я дышу легко.

Шон

Мы медленно шли в мою спальню (она шла за мной, будто знала, что это произойдет, вожделеющая, слишком пьяная, чтобы раскрыть рот) мимо вечеринки, которая все еще продолжалась, через общий корпус и наверх в Бут. Я был так взволнован, что прям трясся, и выронил ключ, когда пытался открыть дверь. Она села на кровать, прислонилась к стене, закрыла глаза. Я воткнул «Фейдер» и сыграл ей песню, которую сам написал, а затем плавно перешел к «You’re too good to be true» и сыграл ее тихо, медленно и мягко пропевая слова, и ее это так тронуло, что она начала плакать, а я перестал играть, опустился на колени перед кроватью и дотронулся до ее шеи, но она не могла посмотреть на меня, может, из‑за травы, что мы покурили у лесбиянок, которые хотят взорвать тренажерный зал, а может, это из‑за таблетки экстази, которую она наверняка приняла, а может, потому что она меня любит. Когда я приподнял ее голову, в ее глазах была такая благодарность, что…

…ему пришлось быстро поцеловать ее взасос и… у него встал практически сразу, как только она ответила на его поцелуй, все еще плача, ее лицо блестело от слез, а он начал снимать с нее тогу, но его прервали, чему он, как ни странно, был рад. Тим вошел без стука и спросил, нет ли у него бритвенного лезвия, и он дал ему лезвие, а Тим даже не извинился, что помешал, так сильно нанюхался кокса, и после того, как Тим ушел, он удостоверился, что дверь закрыта. Но что удивительно, возбужден он не был. Он отвернулся от нее, выключил усилок, забрался в кровать.

Она уже начала снимать свою тогу, кроме трусиков, под ней ничего не было. У нее было тело гораздо более юной девочки. Небольшие, но полные груди; соски не стали упругими даже после того, как он потрогал их, потом поцеловал и полизал. Он помог ей снять трусики, увидел, что пизденка у нее тоже маленькая, лобковые волосы светлые и редкие, но когда он сжал ее, сначала сильно, затем помягче, вошел пальцем внутрь, то ничего не почувствовал. Она даже не увлажнилась как следует, хотя порой кротко постанывала. У него стоял, но не до конца, и все же он не был возбужден. Чего‑то не хватало… Была какая‑то проблема, ошибка. Он не знал какая. В замешательстве он начал ее трахать, и, прежде чем кончил, до него дошло: он не может вспомнить, когда последний раз занимался сексом на трезвую голову.

Пол

Сижу один в кресле перед телевизором, пью пиво, заказанное в номер, смотрю музыкальные программы пятничного вечера. Начинается клип Huey Lewis and the News. Хьюи Льюис с растерянным видом заходит на вечеринку. Хьюи Льюис напоминает мне Шона. Еще Хьюи Льюис напоминает мне учителя физкультуры в девятом классе. А вот Шон на учителя физкультуры не похож. Ричард открывает дверь, он все еще во фраке, в котором был за ужином, и садится на кровать.

– Потерял солнечные очки, – только и говорит он.

Я продолжаю смотреть Хьюи Льюиса, который теперь не может уйти с вечеринки. Он держится за руку с какой‑то глупышкой‑блондинкой, и они не могут найти выход. Они продолжают открывать двери, и ни за одной из них нет выхода. За одной – поезд, который мчится на них со свистом, за другой – спрятавшийся вампир, но выхода нет ни за одной из них. Как символично.

– Кокс есть? – спрашивает Ричард.

Волна раздражения захлестывает меня, но я лишь крепче сжимаю бутылку «Хайнекена». И ничего не говорю.

– В «Саре Лоренс» кокса навалом, – говорит он.

Клип заканчивается, и начинается еще один, но это не клип, а реклама мыла, и я перевожу взгляд на Ричарда.

– Что происходит? – спрашивает он.

– Не знаю, – говорю я. – А что происходит?

– Со мной? – спрашивает он.

– Да уж наверно, – говорю я. – С кем еще, идиот?

– Я не знаю, – говорит Ричард. – Ходил прогуляться.

– Ходил прогуляться, – повторяю я.

– До бара, – вздыхает он.

– Удачно? – спрашиваю я.

– Был бы я здесь с тобой? – говорит он.

Его грубая попытка наехать, если это вообще был наезд, раздражает меня еще больше, чем если бы он выдал настоящую… что? крутую шутку?

– Ты пьян? – спрашиваю я, смутно надеясь, что да.

– Хотелось бы, – стонет он.

– Прям хотелось бы? – уточняю.

– Да. Очень, – снова стонет он, укладываясь на кровать.

– Ну и сценку ты закатил за ужином, – отмечаю я. Мы смотрим очередной клип или, может, очередной рекламный ролик, непонятно, а потом он говорит:

– Отъебись. Мне насрать.

Он помолчал, задумавшись, а потом спросил, глядя на стену между номерами:

– Они обе спят?

– Да, – киваю я.

– Я ходил в кино, – признается он.

– Мне плевать, – говорю я.

– Отстой, – говорит он.

Он поднимается и подходит к магнитофону, втыкает кассету; из динамиков раздается жесткий панк, и я в полном ужасе вскакиваю, а он, скорчив рожу, убавляет звук, затем начинает злорадно хихикать и присаживается в кресло рядом с моим.

– Что ты смотришь? – спрашивает он.

У него в руках каким‑то сверхъестественным образом снова появилась бутылка «Джек Дэниелс», и он, открутив крышку, предлагает мне выпить. Я трясу головой и отталкиваю бутылку.

– Клипы, – говорю.

Он смотрит на меня, потом поднимается и пялится в окно; он совершенно неугомонный, всегда готов поебаться, от него исходит нервная энергия предвкушения.

– Вернулся, потому что пошел дождь.

Я слышу, как он прикуривает, чувствую запах дыма. Я закрываю глаза, облокачиваюсь на спинку кресла и вспоминаю дождливый день, когда мы с Шоном сидели в общем корпусе, оба с бодуна, с одной тарелкой купленных в буфете френч‑фрайз на двоих, потому что на ланч мы опоздали. Мы всегда опаздывали на ланч. Всегда шел дождь.

– Помнишь выходные на Согатаке и Макинак‑Айленде? – спрашивает он.

– Нет, не помню. Я только помню адские выходные на озере Виннебаго. На самом деле я никогда и не был на Макино‑Айленде, – негромко говорю я.

– Макинак, – поправляет он.

– …но, – говорю я.

– С тобой непросто, Пол, – произносит он сладко.

– Пристрели меня.

– Ну, тогда ты помнишь, что Томасы тоже всегда приезжали? – спрашивает он. – Брэда Томаса помнишь? Красавец, но мегаупырь.

– Мегаупырь? – спрашиваю я. – Брэд? Брэд из Лэ‑тина?

– Нет, Брэд из Фенвика, – говорит он.

– Я не помню Брэда Томаса, – говорю я, хотя учился в Фенвике с Брэд ом и Ричардом.

На самом деле я был влюблен в Брэда. Или это был Билл?

– Помнишь четвертое июля, когда мой отец сильно напоил тебя, меня и Кирка на яхте и у моей матери случился припадок? Мы слушали лучшие сто хитов по радио, и кто‑то выпал за борт, верно? – говорит он. – Помнишь?

– Четвертое июля? На яхте? – спрашиваю я.

Неожиданно мне становится интересно, где сегодня вечером мой отец, и меня слегка удивляет, что это не наводит на меня тоску, потому что я типа припоминаю отцовскую яхту, я помню, как мне ужасно хотелось увидеть Брэда голым, но не помню, падал ли кто‑нибудь за борт, и я слишком устал, чтобы даже приблизиться к Ричарду, поэтому откидываюсь в кресле и говорю ему:

– Я все помню. Давай дальше. К чему это ты?

– Я скучаю по тем дням, – говорит Ричард искренне.

– Ты урод, – говорю я.

– Что случилось? – говорит он, отворачиваясь от окна.

Ну, давай посмотрим: твой отец ушел от твоей матери к другой женщине, и мистер Томас, если правильно помню, умер от сердечного приступа во время игры в поло, а ты стал торчком и пошел в колледж, и я тоже торчал какое‑то время и отправился в Кэмден, где сравнительно перестал торчать, и я просто не пойму, что ты хочешь услышать, Ричард? И так как мне надо что‑то сказать, я просто снова говорю:

– Ты урод.

– Похоже, мы выросли, – говорит он с грустью.

– Выросли, – говорю я. – Глубокое наблюдение. Он садится рядом со мной на другое кресло.

– Ненавижу колледж.

– Не слишком ли поздно жаловаться? – спрашиваю я.

Он не обращает на меня внимания:

– Ненавижу.

– Ну, первые пара лет неприятные, – говорю я.

– А дальше? – Он смотрит на меня, серьезно дожидаясь моего ответа.

– Привыкаешь, – говорю я через какое‑то время. Мы пялимся в телевизор. Еще ролики, которые похожи на клипы. Еще клипы.

– Я хочу трахнуть Билли Айдола, – говорит он с отсутствующим видом.

– Да? – зеваю я.

– Тебя я тоже хочу трахнуть, – говорит он таким же отсутствующим голосом.

– Неплохая подбирается компания.

От его реплик мне хочется глотнуть из бутылки «Джека Дэниелса». Делаю глоток. Вкусно. Передаю бутылку обратно.

– Хватит заигрывать, – говорит он со смехом. – У тебя плохо получается флиртовать.

– Очень надо, – говорю я, обидевшись, что он считает, будто я к нему подкатываю.

Он игриво хватает меня за запястье и говорит:

– Всегда так было.

– Ричард, не знаю, о чем ты говоришь, – говорю я, высвобождая свое запястье, окидываю его недоуменным взглядом и снова поворачиваюсь обратно к телевизору.

Рекламный ролик сменяет еще один клип, и вдруг раздается такой раскат грома, что мы аж притихли.

– В самом деле, поливает вовсю, – говорит он.

– Да, поливает, – говорю.

– Ты там встречаешься с кем‑нибудь? – спрашивает он. – Ну, в колледже.

– Со второкурсником с Юга, который ездит на мотоцикле. Это сложно объяснить, – говорю я.

И тут до меня доходит, что это довольно точное описание Шона, и от этого он выглядит куда менее привлекательным, чем когда‑то казался. А что еще можно о нем сказать? Наступает момент, когда я не могу вспомнить его имя, не могу даже вспомнить черты лица, что‑либо.

– А что у тебя?

Меня душит страх, я боюсь ответа.

– А что у меня? – спрашивает он. Какое изящное чувство юмора.

– Ты «встретил» кого‑нибудь? – перефразирую я вопрос.

– «Встретил» кого‑нибудь? – переспрашивает он с напускной скромностью.

– С кем ты ебешься? Так лучше? То есть на самом деле мне это не интересно. Так, для поддержания разговора.

– О господи, – вздыхает он. – Чувак из Брауна. Он изучает семиотику. Это, наверное, наука о стирке белья или вроде того. По‑любому он в команде. Я встречаюсь с ним по выходным.

– С кем еще? – спрашиваю я. – Что в колледже?

– Есть один чувак из Калифорнии, из Энсино, зовут Джейми. Перевелся из Калифорнийского университета в Лос‑Анджелесе. Блондин, еврей. Он тоже в команде.

Date: 2015-06-05; view: 308; Нарушение авторских прав