Бертран 2 page. – У меня есть деньги. Это не проблема

– У меня есть деньги. Это не проблема. Но в эти выходные? – спросил я.

– Дорогой, – она умудрилась сделать так, чтобы это прозвучало серьезно, даже на таком расстоянии, – я хочу поговорить.

– А папа что?

После этого наступила заминка, затем:

– А что папа?

– Он тоже приедет? – спросил я, потом добавил: – Я с ним месяц не разговаривал.

– Хочешь, чтобы он тоже приехал? – спросила она.

– Нет. Не знаю.

– Не переживай. Встретимся в «Риц‑Карлтоне» в пятницу. Верно, дорогой? – поспешила спросить она.

– Мама, – сказал я.

– Да?

– Ты уверена, что тебе это надо?

Я сдавался. Она вдруг навела на меня такую тоску, что отказаться уже было невозможно ни при каких обстоятельствах.

– Да, дорогуша. И не переживай. До пятницы, верно? – Она помедлила и добавила: – Я хочу с тобой поговорить. Нам надо кое‑что обсудить.

Интересно что?

– Ладно, – вздохнул я.

– Позвони, если будут проблемы.

– Да.

– До свидания. Люблю тебя, – сказала она.

– Да, и я тебя, – ответил я.

Она повесила трубку первой, и с минуту я стоял, а затем заехал кулаком о стену и вылетел из будки. Худшего времени моя мать еще никогда не выбирала.

По тому, как он двигается, я вижу, что он знает. Он что‑то уловил, и я больше не блуждаю в потемках в роли посланника, коим являюсь. Я знаю, что он знает. То, как он оглядывает комнату, столовую, как он проходит мимо общего корпуса. Что бы он ни делал. И я думаю, я просто думаю, что он знает, что это я. Яви‑дела, как он смотрел мне в лицо; эти пронзительные темные глаза сканируют комнаты, в которых он находится, и доходят до меня. Он просто боится подойти ко мне и сказать, что он чувствует? Я слушаю «Ве My Ваbу» [12], и танцую грустные танцы, и напеваю Его имя, и обнимаю себя. Я знаю, что я ему нравлюсь. Я это знаю. И завтра вечером на балу будет финал. Окончательный ответ…

(Я сегодня звонила матери… она плохо себя чувствовала… меня похвалил злобный препод…)

Сегодня на занятии преподаватель спросил нас, может ли человек умереть от разбитого сердца. Это было серьезно. Он, кстати, дьявол. Моя идея ада – быть запертой в комнате вдалеке от тебя, но быть в состоянии видеть тебя и вдыхать тебя. Заткнись, заткнись, говорю я себе снова и снова. Если б я была преподшей, я б тебе сказала: «Чтобы сдать, ты должен лечь со мной в кровать и полюбить меня». Я должна выучиться писать Ему более лаконичные записки. Боюсь дышать. Иногда я думаю, что закричу. Мэри, говорю я себе, завтра решающий день. О чем ты думаешь? О ком ты думаешь? Обо мне? Одной? Кто видел тебя обнаженной, думаю я про себя. Тот, другой, с кем ты переспала и кого любила. Сколько сигарет ты скурила – и такое случается. Две сегодня? Правда? Крибле‑крабле‑бумс. Песня для бедной Мэри. Никто меня не любит. Все ненавидят меня. Пойду, пожалуй, наемся червячков. О! Возьми! Же! Меня!

////Сейчас я на занятиях, до конца осталось всего сорок минут. Я думаю, меня сейчас стошнит. Я должна увидеть Тебя. Яне нахожу себе места, спокойно говорю я себе, потому что хочу стонать и изгибаться под Тобой и хочу подойти и поцеловать Тебя в губы и притянуть тебя к себе и сказать: «Люблю люблю люблю», раздеваясь, потому что мы уже начинаем заниматься сексом. Я хочу прибить уродливых девчонок, которые сидят рядом с тобой в «Пабе», но не могу. Я слышу песню Bread, и вдруг появляешься ты. Кто‑то подошел ко мне и сказал: «Раскрой свою карму, раскрой свою карму», – и я подумала о тебе. Наверное, я могла бы уехать куда‑нибудь. Поехать отдохнуть… куда? Сконцентрироваться… на чем? Вокзал? Анал? Я видела, как бродит эта парочка, и они выглядели очень несчастными, а я хочу прикоснуться к тебе. Я хочу, чтобы ты прикоснулся к ним. Тебе нравятся эти скучные, наивные, робкие, сметливые девушки? Я тут недавно заглянула в одну комнату и увидела плакат: «Когда дерутся две гремучие змеи, это происходит строго по правилам. Ни одна из них не пользуется ядовитым зубом, цель состоит в том, чтобы прижать голову противника к земле и продержать ее там несколько секунд, обозначив таким образом свое превосходство. Затем хватка ослабевает и проигравшая змея удаляется». Кто может улыбкой заставить мир вертеться? Кто может взять никчемный день и сделать его стоящим? Так это же ты, девушка, и пора бы тебе уже об этом знать, ты демонстрируешь это каждым мимолетным взглядом, каждым движением. Любовь вездесуща, притворяться ни к чему, ты можешь получить все, что захочешь, так возьми же сама, ты будешь… Иногда я ненавижу Его. Завтра вечером.////

Пол

Мы лежали в моей кровати, потому что французишка вернулся. Шон облокотился о стену и попросил меня передать ему лежавшие на полу сигареты. Я прикурил и передал пачку Шону.

– Что случилось? – спросил он. – Нет. Сейчас я отгадаю. Пол в напряжении, верно?

– Десять очков Шону.

Он поднялся с отвращением на лице и натянул семейные трусы.

– Почему ты ходишь в семейных трусах? – спросил я.

Он ничего не ответил и продолжил одеваться, изо рта свисала сигарета.

– Нет, я ведь правда никогда не замечал этого раньше, но ты же ходишь в семейках!

Он натянул футболку, а потом завязал свои забрызганные краской ботинки. Почему они краской‑то у него забрызганы? Он что, пальцем рисовал, что ли?

– У тебя что – несколько пар разных цветов? Есть розовато‑лиловые? А может, апельсиново‑оранжевые?

Он оделся и сел в кресло рядом с кроватью.

– Или только цвета серого асфальта?

Он лишь вытаращился на меня, сообразив, что я веду себя по‑идиотски.

– Я был знаком с парнем по имени Тони Делана в девятом классе, он носил семейные трусы.

– Сенсационная новость, Дентон, – сказал он.

– Да?

– Так, значит, ты не хочешь ехать в Бостон завтра, в этом дело? – спросил он.

– У тебя уже двадцать очков.

Я бросил сигарету в пустую пивную бутылку, стоявшую на ночном столике, и встряхнул ее.

Шон только лишь посмотрел на меня и произнес:

– Не так уж ты мне и нравишься. Не знаю, почему я здесь.

– Ничем не могу помочь, – говорю я, поднимаясь и надевая халат. Я принюхался к халату. – Надо его постирать.

Я просканировал комнату на предмет выпивки, но было уже поздно, и мы разделались со всем пивом. Я потянулся через него и поднес бутылку к свету посмотреть, не осталось ли чего. Ничего.

– «Приоденься и присунь» пропустишь, – сказал он низким угрожающим голосом.

– Знаю.

Я пытался не паниковать.

– А ты пойдешь? – в конце концов спросил я.

– Естественно. – Он пожал плечами и передвинулся к зеркалу, не поднимаясь из кресла.

– Что наденешь? – спросил я.

– Что обычно, – ответил он, уставившись в свое отражение.

Самовлюбленный сучонок.

– Да неужто?

Я оглядел комнату. Не знаю, чего я искал. Хотелось выпить. Я подошел к проигрывателю, осмотрел его.

Рядом с колонкой было полбутылки «Бекса». Я присел обратно на кровать. Он поднялся.

– Я пойду.

– Куда? – спросил я и небрежно хлебнул. Пиво было теплым и выдохшимся, я скорчил гримасу, но все равно выпил.

– Позанимаюсь в ночном зале, – ответил он. Самовлюбленный бздунишка.

Он пошел к двери, и тут я заорал:

– Я не хочу ехать в Бостон на выходные! Не хочу видеть свою мать. Не хочу видеть Джаредов, – (хотя, наверное, мне хотелось увидеться с Ричардом), – и Ричарда из «Сары Лоренс» не хочу видеть, – (это в надежде вызвать у него ревность), – и… – Я умолк.

Он стоял молча.

– И еще я не хочу оставлять тебя здесь… Потому что я не доверяю тебе, но этого я не стал

говорить.

– Я пошел, – произнес он. Открыл дверь и оглянулся. – Я подброшу тебя завтра до автовокзала. Во сколько автобус?

– В одиннадцать тридцать, кажется.

Я глотнул еще пива и закашлялся. Вкус был отвратительный.

– О’кей, подтягивайся к мотоциклу в одиннадцать, – сказал он, выходя.

– В одиннадцать.

Он закрыл дверь, и слышно было, как эхо от его шагов гуляет по коридору.

– Спасибо, Шон.

Я начал собираться, гадая о том, как теперь выглядит Ричард, пытаясь вспомнить, когда видел его в последний раз.

Шон

Кто‑то заходит в «Паб», ищет кого‑то, не находит и уходит, за ними закрывается дверь. Лорен Хайнд – совершенной красотки, которая оставляла записки у меня в ящике, среди них не было, и в «Паб» сегодня вечером я пришел только затем, чтобы встретиться с ней лицом к лицу. В прошлую субботу, в общем корпусе, я видел, как она опускает записку. Я и поверить не мог. Я был в таком шоке, что это оказался кто‑то симпатичный, что вся прошлая неделя прошла как будто в дурмане. Сейчас я за столом с четырьмя, или пятью, или шестью ребятами, типа слушаю их отмороженный разговор, ищу глазами эту девчонку. Все говорят о том, что нового в скульптурной мастерской – о преподавателях по скульптуре, вечеринках, о последней скульптуре Тони, хотя и понятия не имеют, что она «выражает». Мне Тони сказал, что подразумевал стальную вагину, но никто из этих идиотов не догоняет.

– Она такая волнующая, такая чувственная, – говорит девушка с серьезной миной.

– Очень сильная. Вне стиля, – соглашается ее подружка – лесба из Дьюка, приехавшая в гости, и выглядит она так, будто сильно перебрала с MDA.

– Это Нимой. Чистый Нимой, – говорит Гетч.

Отвлекаюсь. Заходит еще кто‑то, это та девчонка, которая, если меня не подводит память, совершенно немотивированно поцеловала меня взасос на прошлой пятничной вечеринке. В джукбоксе по‑прежнему Питер Гэбриел.

– Но это же Диана Арбус – вне всякого сомнения, – говорит одна из девушек, и это она серьезно.

Дентон окидывает меня железным взором с противоположной стороны стола. Он‑то, наверное, согласился с этим.

– Но ревизионистская теория в ее случае совершенно не обоснована, – радостно вставляет кто‑то.

Возникает заминка, затем чей‑то вопрошающий голос:

– А как насчет Виджи. Что о Виджи‑то вы думаете, бога ради?

Испытывая невнятный сексуальный интерес, заказываю еще один кувшин пива и пакет картофельных чипсов со вкусом барбекю, от которых у меня расстраивается желудок. Питера Гэбриела сменяет Питер Гэбриел. Девчонка, поцеловавшая меня взасос в прошлую пятницу, уходит, купив пачку сигарет, и в каком‑то извращенном смысле меня это разочаровывает. Она не настолько симпатична (слегка азиатка, с танцевального?), но, возможно, я бы ей вставил. Возвращаюсь к разговору.

– На этот раз Спилберг зашел слишком далеко, – шипит подсевший за столик недовольный мулат‑интеллектуал в неброском необитниковском, но все же модном прикиде, увенчанном беретом.

Куда он зашел? Как будто только и делает, что ошивается в квартире в Кэнфилде, и бухает, как маньяк, и отваливает, когда родители приезжают на уик‑энд, и каждый семестр принимает кучу друганов из закрытых колледжей. Какого хуя он делает в этой жизни? Как будто это его юные первогодочки посвящают в свои секреты и с ним подолгу прогуливаются вокруг общаг после ужина?

– Просто слишком далеко, – соглашается Дентон. Он серьезен, не шутит.

– Просто слишком далеко, – говорю я, кивая. Позади нашего столика второкурсники спорят о

Вьетнаме, какой‑то чувак, почесывая голову, типа в шутку говорит:

– Черт, когда это было‑то? А кто‑то еще говорит:

– А не насрать ли?

И жирная девчонка с серьезным видом, готовая уже удариться в слезы, орет:

– Нет!

Кризис Старшекурсника Социологической Специализации. Я поворачиваюсь обратно к нашему столику с Уебками С Искусства, потому что они наводят меньше скуки.

Лесбиянка из Дьюка спрашивает:

– А вам не кажется, что истоки его популярного гуманизма скорее в извращенной поп‑культуре шестидесятых, нежели в лишенной иллюзий модернистской точке зрения?

Поворачиваюсь опять к другому столику, но они растворились. Она снова спрашивает, перефразируя вопрос для напряженного мулата. Кого, черт подери, она спрашивает? Кого? Меня? Дентон не перестает кивать, будто она говорит что‑то невероятно глубокое.

Кто вообще эта девушка? Зачем она живет? Интересно, может, стоит уйти прямо сейчас? Встать и сказать: «Спокойной ночи, уебки, это было сильно, и надеюсь, я никогда больше не увижу никого из вас» – и уйти? Но если я так сделаю, закончится тем, что они будут говорить обо мне, а это еще хуже, и я серьезно пьян. С трудом держу глаза открытыми. Единственная симпатичная девушка за нашим столиком поднимается, улыбается и уходит. Кто‑то громким шепотом говорит:

– Она трахалась… вы готовы? – (Все за столом пригибаются вперед, даже я.) – С Лорен!

У всех от удивления раскрываются рты. Что за Лорен? Француз из Сотвелла? Или алкоголичка из Висконсина, работающая в библиотеке? Не может быть, что это моя Лорен! Исключено. Быть того не может, что она лесбиянка. Даже если так оно и есть – меня это слегка возбуждает. Но… может, записки она доставляла не по адресу? Может, она имела в виду ящик Джейн Горфинкель – он как раз над моим? Не хочется спрашивать, о которой Лорен идет речь, хотя узнать хочется. Гляжу на бар, пытаюсь отвлечься, но там по меньшей мере четыре девчонки, с которыми я переспал. На меня не смотрит ни одна из них. Они по‑деловому, с отсутствующим видом потягивают пиво и курят, да что за хуйня. В конце концов срываюсь, сваливаю, ухожу. Проще простого. Я за дверью. Фелс неподалеку. У меня там есть кое‑какие друзья, разве не так? Но при мысли об этом находит невероятнейшая тоска, так что я просто слоняюсь какое‑то время по общаге, а затем сваливаю. Теперь в Сотвелл? Не‑а. Но та девчонка, которая поцеловала меня… кажется, живет в Нойсе, в одноместной комнате № 9. Иду к ее двери и стучусь.

Кажется, я слышу смех, затем пронзительный голос. Чей? Чувствую себя дураком, но я пьян, так что все круто. Открывается дверь – девчонка, которая вышла из‑за стола, не та, что поцеловала меня, на ней халат, а за ней в кровати какой‑то бледный парень, раскуривающий на футоне большой багровый бонг. Господи Иисусе, отстой полнейший, думаю я.

– Э‑э, а Сьюзен не здесь живет? – спрашиваю я, краснея, стараясь не робеть.

Девчонка оборачивается назад к парню в кровати.

– Сьюзен живет здесь, Лорен? Парень затягивается бонгом.

– Нет, – отвечает он, предлагая его мне. – Лей‑девять.

Я поспешно сматываюсь. Быстро выхожу за дверь. Я на улице, холодно. Что делать? Думаю. Что же это за вечер, если ничего не предпринять. Так и останется никаким? Как все остальные гребаные вечера? Появляются какие‑то мысли в голове. Решаю отправиться в Лей‑9, где живет Сьюзен. Стучусь. Кроме альбома «Небраска» Брюса Спрингстина, ничего не слышно. Трахаться под такой музон – самое то, думаю я. Проходит долгое время, но в итоге Сьюзен открывает дверь.

– Как поживаешь, Сьюзен? Привет. Извини, что побеспокоил тебя в такое время.

Она странно так на меня смотрит, потом улыбается и говорит:

– Без проблем, заходи.

Я захожу, руки в карманы куртки. У нее на стене над компьютером и бутылкой «Столичной» две ксерокопированные карты Вермонта… на самом деле это Нью‑Гэмпшир или, может, Мэриленд. Я слишком для этого пьян, доходит до меня, когда я заваливаюсь и глубоко вздыхаю. Сьюзен закрывает дверь и говорит: «Рада, что зашел» – и запирает дверь, и от того, что она запирает дверь, у меня все опускается; до меня доходит, что она тоже хочет трахаться и что именно это от меня и ожидается, и в этом виноват только я, а на самом деле я хочу Лорен Хайнд и мне кажется, что сейчас меня вырубит, а она выглядит готовой на все и совсем молодой.

– Где был? – спрашивает она.

– В кино. Отличный итальянский фильм. Но он весь по‑итальянски, так что накуренным не посмотришь, – говорю я, стараясь быть погрубее, отбить у нее охоту. – Субтитры, знаешь ли.

– Да. – Она улыбается по‑доброму, по‑прежнему влюбленная в меня.

– Что я хотел сказать, типа, э, почему эти карты… Да, это самое, что эти карты там делают? – спрашиваю. Ну и лошара.

– В Мэриленде круто, – говорит Сьюзен.

– Я хочу переспать с тобой, Сьюзен, – говорю я.

– Что? – Притворяется, что не расслышала.

– Ты не расслышала?

– Нет. Слышала, – отвечает она. – В тот вечер мне так не показалось.

– Так что ты на это скажешь? – спрашиваю я, оставив эту ремарку висеть прямо у меня над головой.

– Мне кажется, что это вообще смешно, – говорит она.

– Как это? То есть почему ты так думаешь?

– Потому что у меня есть бойфренд, – говорит она, – припоминаешь?

На самом деле я ничего такого не помню, но все же выпаливаю:

– Это не играет роли. Это не причина, чтобы не трахаться.

– Да неужто? – спрашивает она скептически, но улыбается. – Объясни‑ка.

– Ну, понимаешь ли, это как это самое… – Я присаживаюсь на кровать. – Это типа, это самое…

– Напился, – говорит Сьюзен.

Господи, имя Сьюзен такое дурацкое. Оно напоминает мне слово «синус». Она берет меня на слабо. Я прямо‑таки чувствую, как она вся исходит. Она хочет.

– Где же ты была всю мою жизнь? – спрашиваю я.

– Ты знал, что я родилась в «Холидей‑инн», – кажется, говорит она.

Я пялюсь на нее, совершенно недоумевая, совсем уже ебанувшись. Теперь она рядом со мной на кровати. Я продолжаю пялиться.

В конце концов я говорю:

– Просто сними одежду и ложись или стой, мне все равно, на кровати, и, это самое, не важно, родилась ли ты в «Холидей‑инн». Понимаешь, о чем я?

– Прекрасно, – говорит она. – Ты случаем не на искусстве учишься все еще?

– Что? – спрашиваю я.

У меня слезятся глаза. Она приглушает свет, и все происходит на самом деле, есть там бойфренд или нет его. Я пьян, но не настолько, чтобы отказываться. В ванной общего корпуса над туалетом сегодня кто‑то написал раз пятнадцать: «У Рональда Макглинна ни хуя, ни яиц».

Она поворачивается ко мне – ее плоть мерцает зеленым светом от светящихся слов на компьютерном экране – и ничего не говорит. Я ложусь на спину, и она начинает сосать и пытается засунуть палец мне в жопу. Мне хорошо, а ее от этого реально прет, и я думаю, о чем говорят в ситуациях типа этой? Ты католичка? Тебе когда‑нибудь нравились «Битлы»? Или девчонок положено спрашивать про «Аэросмит»? Девчонки в средней школе, помнится, одели черные повязки в день, когда Стивен Тайлер женился. Средняя школа была отстоем. Она все отсасывает, губы влажные, но твердые. Я засовываю руки под ее футболку, щупаю ее титьки. У нее небольшая волосатая бородавка под рукой, и у меня на самом деле от этого даже не пропадает желание. Не особо возбуждает, конечно, но и желания не отбивает.

– Погоди… погоди…

Я пытаюсь стянуть трусы до конца, затем джинсы, но я на кровати, и она у меня отсасывает и пытается раздвинуть ноги еще шире, и, хотя все это вызывает у меня типа отвращение, мне чересчур хорошо, чтобы ныть. Она поднимает голову.

– Болезни? – спрашивает.

– Нет, – говорю я, хотя должен сказать «да, мандавошки» и прекратить все это.

Я снимаю ее футболку через голову, нитка зеленой слюны приклеилась к губам, когда она поднимает голову. Я прикасаюсь сбоку к ее лицу, потом расстегиваю свою рубашку, сбрасываю штаны.

– Подожди, выключи свет, – говорю я ей. Она скалится.

– Мне нравится со светом. – И кладет руки мне на грудь.

– Не, нахуй. Я хочу без света. Решай вопрос.

– Я выключу. – Она выключает. – Так лучше?

Мы снова начинаем целоваться. Что теперь произойдет, думаю я. Кто начнет жуткое порево? Что сказали бы ее родители, если б знали, что это единственное, чем она здесь занимается? Пишет хайку на своем «Эппле», хлещет водку, как какая‑то свихнувшаяся алкоголичка, постоянно трахается… Отреклись бы они от нее? Дали бы ей больше денег? Что?

– О, зайка, – стонет она.

– Тебе нравится? – нашептываю я.

– Нет, – снова стонет она, – я хочу включить свет. Я хочу видеть тебя.

– Что? Не верю.

– Мне хочется знать, что я творю, – произносит она.

– Не понимаю, что тебя может смущать, – говорю я.

– Меня заводит неон, – говорит она, но свет не включает.

Я пригибаю ее голову. Она снова принимается у меня отсасывать. Я отталкиваю ее. Головой она работает достойно.

– Подожди, – говорю я, – сейчас кончу…

Она поднимает голову. Я медленно спускаюсь по ней, целую сиськи (которые типа чересчур большие) и затем, минуя живот, к ее раскрытой, распухшей пизде, проскальзываю тремя пальцами внутрь, не переставая ее облизывать. Брюс поет про Джонни‑69 или еще кого, а мы трахаемся. И я кончаю – хлюп‑хлюп – как в плохом стихотворении, и что потом? Ненавижу эту сторону секса. Всегда есть тот, кто хочет, и тот, кто дает, но с тем, кто дает, и с тем, кто этого хочет, бывает непросто, даже если все успешно. Она не кончила, так что я снова приникаю к ней, и на вкус она отдает семенем, и потом… что происходит, как только кончаешь? Разочарование опрокидывает навзничь. Терпеть не могу это делать, и у меня все еще стоит, так что я начинаю снова ее трахать. Теперь она хрипит, ебется вовсю – вверх, вниз, вверх, и я закрываю ее рот рукой. Она кончает, облизывая мою ладонь, сипит. Все кончено.

– Сьюзен?

– Да?

– Где «клинекс»? – спрашиваю я. – У тебя есть полотенце или еще чего?

– Ты уже кончил? – спрашивает она растерянно, лежа в темноте.

Я все еще в ней и говорю:

– О да, ну, сейчас кончу. На самом деле уже кончаю.

Я немного постанываю, натурально похрюкиваю и затем выхожу из нее. Она пытается удержать меня, но я просто прошу «клинекс».

– У меня нету, – говорит Сьюзен, затем голос ее надламывается, она начинает рыдать.

– Что? Что произошло? – настороженно спрашиваю я. – Погоди. Я же сказал тебе, я кончил.

Лорен

Виктор не позвонил. Я перешла с искусства на поэзию.

Чем мы занимаемся с Франклином? Ну, ходим на вечеринки: «Мокрая среда», «Сушняк по четвергам», вечеринки в «Кладбище», в «Конце света», пятничные вечеринки, субботние вечеринки, дневные воскресные праздники.

Я пытаюсь бросить курить. Пишу в компьютерном классе письма Виктору, но не отправляю. Такое впечатление, что у Франклина никогда не бывает денег. Чтобы хоть что‑то заработать, он хочет продавать кровь – может, купить наркотики, может, барыжить ими. В какой‑то момент я иду в общий корпус и продаю одежду и старые пластинки. Мы много времени проводим у меня в комнате, потому что у меня двуспальная кровать. С тех пор как уехала Сара (хотя, по ее же собственному мнению, аборт не травмировал ее настолько, чтобы служить оправданием ее отсутствию), рисовать я совсем прекратила. Я присматриваю за Сеймуром, ее котом. Франклин его терпеть не может. Я тоже, но ему говорю, что кот мне нравится. Мы тусуемся в «Пункте потери чувств». Иногда Джуди, первогодка, и мы с Франклином ходим в кино в городе, и всем по барабану. «Что происходит?» – спрашиваю я себя. Мы пьем много пива. Парень из Эл‑Эй, все так же в одних шортах и солнечных очках, подкатил ко мне на одной из вечеринок на прошлой неделе. Я практически пошла с ним домой, но Франклин вмешался. Франклин – идиот, на самом деле он гомерически смешон, сам того не желая. Я пришла к этому выводу не потому, что читала его писанину – фантастику «с заметным астрологическим уклоном», ужас, – а по другой причине, которой не понимаю. Я говорю ему, что мне нравятся его рассказы. Я говорю ему свой знак зодиака, и мы обсуждаем смысл и значение его рассказов, но… Я ненавижу его чертовы благовония и не знаю, зачем я так с собой поступаю, почему же я такая мазохистка. Хотя, конечно же, это из‑за одного красавчика, выпускника «Хораса Манна», который затерялся в Европе. Я пытаюсь бросить курить.

(…От Виктора нет писем…)

Но мне нравится тело Франклина, он хорошо трахается, и с ним легко кончить. Но мне нехорошо, и когда я пытаюсь фантазировать о Викторе, мне это не удается.

Я иду на занятие по компьютерам. Ненавижу этот предмет, но мне нужен зачет.

– Я говорил тебе, что меня обыскали в Ирландии? – вспоминает Франклин за ланчем.

Когда он произносит что‑нибудь подобное, я смотрю прямо перед собой и стараюсь не встречаться с ним глазами. Я притворяюсь, что не расслышала. Иногда он не бреется, и от этого у меня горит кожа. Я не люблю его, мурлычу я себе под нос за ужином; он напротив меня с другими склизкими литературоведами, все в черном, демонстрируют черствое и все же едкое остроумие, и я в шоке от того, какой он неприметный. Но сама‑то ты помнишь, как выглядит Виктор? Нет, не помнишь. Его нешуточно переклинило, когда я повесила себе на дверь записку: «Если позвонит моя мать – меня нет. И постарайтесь ничего не передавать. Спасибо». Я пытаюсь бросить курить. Забываю покормить кота.

– Я хочу попутешествовать со своим отцом до того, как он умрет, – сказал Франклин за ланчем.

Я ничего не говорила долгое время, а затем он спросил:

– Ты обдолбалась? И я ответила:

– Обдолбалась, – и закурила очередную сигарету.

Шон

Ни за что не повезу чувака на автовокзал. Поверить не могу, что он вообще меня об этом попросил. У меня ужасное похмелье, чувствую, будто блевану сейчас кровью, я проснулся на полу в чьей‑то комнате, мне холодно, настроение ни к черту, и я должен Руперту пятьсот баксов. Он, судя по всему, в ахуе и пригрозил меня прикончить. Не могу поверить, что я на ногах в такую рань. Купил луковый багель в буфете, на улице холодина, но я все равно пытаюсь его слопать. Пол уже на месте – с сумкой, в солнечных очках и в длинном пальто, читает какую‑то книжку. Я бормочу ему доброе утро.

– Только встал? – спрашивает он с ехидной улыбочкой.

– Да. Пропустил занятие по гитаре. Черт.

Сажусь на мотоцикл и завожу его. Протягиваю Полу багель, чтобы подержал. Поворачиваю зажигание. Решаю просто сыграть в дурака – притвориться, что мотоцикл не заводится. Он не сможет просечь.

– Ты побрился, – говорю я, пытаясь завести разговор, отвлечь его внимание от мотоцикла.

– Да, начал немного зарастать, – говорит он.

– Для мамы стараешься? Очень хорошо, – говорю я.

– Ага, – говорит он.

– Хорошо, – говорю я.

– Можно откусить? – спрашивает он.

Еще чего? Не хочу я давать ему кусать свой багель. Но отвечаю:

– Конечно.

Завожу мотик, звеню ключами, снова даю ему заглохнуть. Ставлю ногу на педаль газа, выключаю поворотом запястья. Потом снова завожу. Мотоцикл выдает кашляющие звуки, мотор глохнет.

– Черт подери, – говорю я. Прикидываюсь, что снова пытаюсь завести. Мотоцикл, конечно же, не заводится ни в какую.

– Блядь. – Слезаю с мотоцикла и нагибаюсь. Он пристально меня разглядывает.

– Что не так? – спрашивает.

Не знаю, что сказать, так что выдаю:

– С толкача заведется. Улыбаюсь про себя.

– Толкать? Господи Исусе, – бормочет он, глядя на часы.

Снова залезаю на мотоцикл и опять выдаю свой номер. Мотоцикл, естественно, не заводится.

– Не завести, – говорю я ему.

– Что мне делать? – вопрошает он.

Сидя на мотоцикле, оглядываю общий корпус, приканчиваю холодный багель, зеваю.

– Который час?

– Одиннадцать, – отвечает он.

Врет. Еще без четверти. Продолжаю в такт:

– У тебя автобус в полдвенадцатого, верно?

– Верно, – отвечает он.

– Уйма времени, чтобы кого‑нибудь найти, пусть меня подтолкнут. – Снова зеваю.

Он смотрит на часы.

– Не знаю.

– Я найду кого‑нибудь. Гетч это сделает.

– Гетч сейчас на музыке для детей‑инвалидов, – говорит он мне.

Я знал об этом.

– В самом деле? – спрашиваю его.

– Да.

– Я этого не знал, – говорю я. – Не знал, что Гетч принялся за это.

– Я возьму такси, – говорит он. Слава богу.

– О’кей, – говорю я.

– Не беспокойся, – говорит он.

– Извини, чувак.

– Все в порядке.

Он раздражен. Слезает с мотоцикла, засовывает книжку в сумку и поправляет очки.

– Увидимся в воскресенье, о’кей? – спрашивает.

– Да. Пока, – говорю я.

Возвращаюсь обратно в комнату и пью найквил, чтобы заснуть. Я слыхал, что торчки вставляются им, когда не найти героин или метадон. Дело делает. Единственная проблема в том, что мне снится Лорен и она вся голубая.

Пол

В пятницу утром я ждал Шона возле его мотоцикла на студенческой парковке. Было еще половина одиннадцатого, а от кампуса до автовокзала в городе ехать минут пять от силы, но мне хотелось попасть туда заранее. Когда мне было шестнадцать, я должен был встретиться с родителями в Мексике. Они прилетели неделей раньше, а мне сказали, что если я хочу с ними встретиться, то могу купить билет и приехать в Лас‑Крусес. Добравшись до аэропорта О’Хара, я понял, что опоздал на самолет до Мехико. А когда вернулся к машине, обнаружил на лобовом стекле штрафной талон за неправильную парковку. Я остался дома, закатил вечеринку, загубил дизайнерский диван от Слоун, посмотрел одиннадцать фильмов и всю неделю не ходил в школу. Наверное, поэтому на меня находит паранойя всякий раз, как я собираюсь куда‑то отправиться. С тех самых пор я приезжаю в аэропорты и на вокзалы гораздо раньше, чем нужно. Хотя было без двадцати одиннадцать и я знал, что наверняка успею на автобус до Бостона, тем не менее ни на книге «Источник», которую читал, ни на чем‑либо другом сконцентрироваться я не мог. Прошлым летом Митчелл сказал мне, что я безграмотный и должен больше читать. Поэтому он дал мне «Источник», и я за него принялся довольно неохотно. Когда однажды, сидя в кафе, я сказал Митчеллу, что мне не понравился Говард Рорк, он сказал, что ему надо в туалет, и так и не вернулся. Я расплатился по счету. Помню, родители купили мне чучело игуаны и провезли его для меня контрабандой через таможню. Зачем?

Date: 2015-06-05; view: 355; Нарушение авторских прав