Роксанн 6 page

Той же ночью мне приснился наш новый семейный мир. Мир, в котором жили я и Шон. Посреди сна Шон превратился в Виктора, но мы все еще были умны, молоды и разъезжали на «БМВ», и пропажа Шона мало на что повлияла. По ходу сна мы не только голосовали – мы голосовали за того же человека, за которого отдали голос наши родители. Мы пили воду «Эвиан», ели киви и поедали булочки из отрубей; я превратилась в Анну. Шон, ставший Виктором, затем превратился в Скотта. Это было неприятно, но терпимо, и неким необъяснимым образом я чувствовала себя в безопасности.

На следующее утро за завтраком, состоящим из булочек с отрубями, киви, воды «Эвиан» и пырейного сока, Анна обмолвилась о покупке «БМВ», и я едва удержалась от крика. Было ясно, что это не лучший период моей жизни; крыша поехала явно.

Ночью Шон лежал рядом со мной, а я думала о ребенке, о котором Шон никогда не говорил. Он язвительно сетовал на Анну и Скотта, какие, мол, они жалкие, у меня же были странные, необъяснимые позывы позвонить матери или сестре в ее Род-Айлендскую школу дизайна; позвонить и объяснить им, что происходит. Но это, как и мои сомнения насчет отношений с Шоном, прошло.

В последнюю нашу ночь в лофте он повернулся ко мне и сказал:

– Я помню первый раз, когда мы…

Он замялся, и я знала, что он хотел сказать: трахнулись, переспали, занимались этим, жарились на полу, – но он не смог заставить себя сказать, слишком сильно смущался, поэтому тихо произнес:

– …встретились.

Я внимательно посмотрела на него:

– Я тоже.

Он вспотел, волосы прилипли ко лбу. Я курила его сигарету, наши лица были голубыми в свете телевизора. Простыня была стянута как раз настолько, что мне были видны его лобковые волосы. Я была в футболке.

– Тогда, на вечеринке, – произнес он.

Его лицо стало грустным – или мне показалось? Затем это выражение исчезло. Когда он прикоснулся ко мне, мой шепот был убийственно отчетливым, и я произнесла только:

– Мне жаль.

А он спросил меня:

– Почему же ты не сказала мне, что любишь этого парня?

– Кого? – переспросила я. – Ты о Викторе?

– Да.

– Потому что боялась, – сказала я, и, может быть, в какой-то степени где-то так оно и было.

– Чего? – спросил он.

Я вздохнула, мне захотелось испариться, и, не глядя на него, я выговорила:

– Боялась, что ты меня оставишь.

– И ты хочешь, чтобы я ему нравился, – спросил он растерянно, – ты же это сказала?

Ни поправлять его, ни повторять свои слова мне не хотелось, поэтому я сказала:

– Да. Ты ему нравишься.

– Он меня даже не знает, – сказал он.

– Но он знает о тебе, – солгала я.

– Великолепно, – пробормотал он.

– Да, – сказала я, думая о Викторе, думая, как человек может знать и все еще надеяться. Я закрыла глаза, попыталась заснуть.

– Откуда ты знаешь, что это не от… неге? – в итоге спросил он, нервничая, мучаясь подозрениями.

– Потому что не от него, – сказала я.

Это был, наверное, наш последний разговор. Он выключил телевизор. В комнате стало темно. Я лежала, держась за живот, провела пальцами вверх, потом вниз по животу.

– У них есть Sex Pistols на компакте, – произнес он.

Его слова повисли как обвинение непонятно в чем, брошенное в мой адрес.

Я заснула. На следующее утро мы уехали.

Пол

Просто еще одна ночь. На дворе декабрь, я и Джеральд в общем корпусе, смотрим телик перед рассветом в субботнее утро, мы все еще слегка пьяны и под грибами. Больше ночью делать было нечего. Фильм назывался «Босые врачи деревенского Китая» или вроде того, а вечеринка была безнадежно тухлой.

Там был Виктор Джонсон, и, хотя эта их с Барыгой Рупертом выходка – они выдали «Тайному Санте» в исполнении Тима колбочку со спермой и клизму и жутко веселились, когда Джерри Робинсон рыдала в ванной, открыв подарочек, – показалась мне отвратительной, все же я не смог удержаться и не пофлиртовать с Виктором. Мы скурили косяк, и он все меня спрашивал, где же Джейме Филдз. Я слышал от Раймонда, что Виктор побывал в закрытой психиатрической клинике, а значит, у меня больше шансов, чем пятьдесят на пятьдесят, затащить его в постель. Когда он предложил мне бутылочное пиво, я поблагодарил его и спросил:

– Так как ты поживаешь? Он ответил:

– Фантастически.

– Где ты был? – спросил я его.

– В Европе, – сказал он.

– И как там?

– Круто, – сказал он и затем с меньшим энтузиазмом: – На самом деле было о’кей.

– Доволен, что вернулся? – спросил я.

– Мне нравится Америка, – подмигнул он. – Но только издалека.

Ой, избавьте. Джеральд наблюдал за этой сценой из угла комнаты, и, прежде чем он сумел подойти и все испортить, я обменял билет на REM на пакет грибов.

Теперь на экране периодически мелькают знакомые слова «Ханна-Барбера», напоминая о временах, когда по субботам хотелось проснуться с утра пораньше и смотреть мультики. В Маккаллоу все еще идет вечеринка, а Джеральд говорит о старых дружках, моделях «GQ», членах некой безымянной команды – бесстыдно врет. Я целую его, чтобы он заткнулся. И снова перевожу внимание на экран телевизора. Из открытых окон в Маккаллоу особенно громко играет песня New Outer «Your Silent Face»[36]. Шону нравилась эта композиция, и Митчеллу на самом деле тоже.

Джеральд говорит:

– Боже, не переношу эту песню.

Целую его еще раз. Песня оказывается последней на вечеринке. Она смолкает, и после нее ничего не играет.

Смотреть телевизор – смысла никакого. Ролик акутрима сменяет ролик «Сникерса», потом идет видеоклип The Kinks, потом «В новостях». Маме нравится новый клип Kinks. Это наводит на меня даже больше тоски, чем Джеральд.

– Ты в ауте? – спрашивает он.

Я смотрю на него.

– Ему нравится тот, которому нравится она. Ей, мне кажется, нравится кто-то другой, возможно я. Вот и все. Логики никакой.

– Хм, – произносит Джеральд, проверяя карманы. Он достает салфетку, в которой были грибы. Ничего не осталось, одни крошки.

– Никому никогда не нравится тот, кто надо, – говорю я.

– Это неправда, – говорит он, – ты мне нравишься. Это не совсем то, что я имел в виду, и совсем не то, что мне хотелось услышать, но я спрашиваю начистоту:

– Правда?

Наступает молчание.

– Конечно. Почему нет? – говорит он.

Ничего нет хуже, чем и быть пьяным, и заблуждаться.

Лорен

Следующая неделя (или, может, это была пара дней) прошла как в тумане. Номера в мотелях, ночи напролет в дороге, раскумар в несущемся по заснеженному асфальту «миджете» его приятеля. Все как будто ускорилось, время летело. Никаких бесед – мы не разговаривали в те дни на дороге. Мы дошли до той стадии, когда просто не о чем разговаривать. Даже самые элементарные формы беседы остались позади. Не было даже приличествующих «как самочувствие» с утра; мы отказались от использования самых простых вопросов, как, например: «Мы можем остановиться на этой заправке?» Ни слова. Ни от него, ни от меня.

Хотя иногда на той неделе, даже когда мы молча сидели в гудящей машине, мне на самом деле казалось, что он о чем-то размышляет. Он притормаживал, если мы проезжали здание, пусть даже отдаленно напоминавшее часовню или церковь, и пялился на нее, не выключая мотора. Затем снова несся и не останавливался до тех пор, пока не находил где-нибудь подходящий мотель. Там-то, в номерах этих мотелей, мы и стали нюхать кокаин, который был у него с собой, и из-за кокаина эти дни – и без того короткие – казались еще короче, а он вел еще быстрее, еще более рискованно, пытаясь добраться до какого-то неизвестного пункта назначения. В мотелях мы не спали, ночами напролет работал телевизор, а мы нюхали кокаин, и, если нам нужно было потом что-нибудь съесть, чтобы не сводило желудок и мы могли двигаться дальше и снюхать еще больше кокса, он выходил из номера и возвращался с сигаретами, чизбургерами и шоколадками, купленными на чью-то карточку «Американ экспресс», потому как наличных у него не было.

Кокаин, как ни странно, не разговорил ни одного из нас. Мы снюхивали несколько дорожек и вместо лицемерной болтовни смотрели телевизор и курили, никогда не ссорясь, просто сидели в номере, или в «миджете», или в кофейне, почти стесняясь друг друга. Он все более худел, по мере того как кокаина у него оставалось все меньше.

Я питалась одними шоколадными батончиками и пила диетическую колу. Радио всегда было включено, независимо от того, были поблизости радиостанции или нет. Передавали новости, но на самом деле слушать было нечего. Землетрясения, погода, политика, массовая смерть. Все это было скучно. У меня была с собой фотография Виктора, и я доставала ее и разглядывала, рядом сидел Шон в темных очках, закрывавших стеклянные глаза, и непрестанно шмыгал носом, а я трогала фотографию. Она была черно-белая, и Виктор без рубашки, с сигаретой, красовался перед объективом, стараясь выглядеть как потускневшая, но тогда еще молодая кинозвезда – прикрытые глаза имитируют сексуальный взгляд. Виктор мне нравился еще больше из-за этой фотографии и тайны, которую она скрывала. Но тогда я не любила его, я не могла его любить, потому что он остался с Джейме, и это было непростительно. Единственной кассетой в машине был старый Pink Floyd, Шон слушал только «Us and Them», перематывая песню снова и снова, неровный ритм меня усыплял, чего Шон, возможно, и хотел, потом же он прибавлял звук всякий раз, когда хор взрывался «Haven’t you heard, it’s а…»[37], и, вздрагивая, я выпрямлялась, сердце стучало, и я тянулась убавить звук, как только его пальцы отпускали колесико громкости. Затем песня постепенно стихала, и он перематывал на начало. Я ничего не говорила.

Шон закуривал сигарету, выбрасывал спичку из окна, делал затяжку, тушил сигарету.

Шон

Все деревья были мертвые. На обочинах валялись мертвые скунсы, собаки, а временами и олени, их кровь окрашивала снег. Горы заросли мертвым лесом. Оранжевые знаки извещали о дорожных работах. По радио были одни помехи, а магнитофон барахлил, не желая играть ничего, кроме кассеты Roxy Music, да и ту – искаженно и слишком громко. Дорога казалась бесконечной. Мотели. Покупка еды в супермаркетах. Лорен, которую постоянно тошнило. Она не разговаривала со мной. Я тогда просто следил за дорогой или глазел на людей в других автомобилях. Когда нам удавалось настроиться на станцию, там ставили только песни Creedence Clearwater Revival, от которых становилось грустно, но я не знал почему. В номерах мотелей ее глаза были пустыми, в них читалось осуждение; ее тело – траченное, жалкое. Она тянулась ко мне – унылое прикосновение, я говорил ей, чтоб отстала. На бензоколонке в месте под названием Бетель, по другую сторону границы, уже в Мэне, я чуть не бросил ее, когда она пошла в туалет блевать. Я наездил почти две тысячи миль за ту неделю. Почему-то много вспоминал Роксанн. Я думал, куда бы отправиться, но не смог ничего придумать. Впереди ждал очередной мотель или бензоколонка. Она сидела рядом вялая, талая. Она била стаканы в ванных мотелей. Она перестала носить обувь. Я много пил. Просыпался на следующее утро, если вообще ложился, с похмелья и смотрел на ее жалкое тело, лежащее в кровати рядом со мной, и опять думал о том, чтобы ее бросить. Не будя ее, украсть все ее вещи, косметику, которой она все равно перестала пользоваться, одежду – в общем, все, и свалить. Она всегда была в темных очках, даже ночью в сильный снегопад. Снег был мокрый и шел часто. Темнело в четыре, и над деревенскими восходами и закатами кружил снег…

Мы вернулись на ту же заправку в Бетеле – каким-то образом мы описали полный круг, – и, пока она шла в туалет и брела обратно по снегу, уже проблевавшись, что-то щелкнуло. На лобовом стекле начал таять снег. Я потянулся и включил радио, но не смог ничего найти. Кассета Roxy Music была убита. В итоге я нашел станцию, по которой как будто очень издалека играли Grateful Dead. Я закурил, хотя парень еще заправлял бак. Она открыла дверцу и села. Я предложил ей сигарету. Она покачала головой – нет. Я заплатил парню и вырулил с заправки. Было раннее утро, шел сильный снег. Выехав обратно на шоссе, не глядя на нее, я произнес:

– Я заплачу, – и прокашлялся.

Лорен

Он высаживает меня, ждет в «Данкин донатс» дальше по улице… Срок двенадцать недель. Я все думаю, что, возможно, это произошло той ночью с Полом. Это наверняка было той ночью с Полом. Надо заполнить бумаги. Они не принимают мой «Американ экспресс», только «Мастер-чардж». Им нужно знать мой возраст, вероисповедание. Аборт в Нью-Гэмпшире: жизнь в кратком изложении. Я спокойна, но это ненадолго. Напрягаюсь, читая слова: «Этим удостоверяю прекращение беременности». Надписи на столах в зале ожидания: «женский хаос», «конец семестра» – фразы, которые могли написать только девушки из колледжа. А Сара здесь была? Мне дают валиум. Кто-то рассказывает мне про операцию. Лежу на спине, как будто в тумане, гадая, мальчик или девочка. «О’кей, Лори», – произносит врач. Осмотр матки Лори. Стол поднимается. Я издаю стоны. Приподнимите бедра, пожалуйста. Какой-то антисептик. Не могу сдержаться и хватаю ртом воздух. Медсестра смотрит на меня. Она кажется доброй. Жужжание. Живот надувается. Всасывающий звук. Все кончено. Я потею. Иду в комнату отдыха. Плевать. Прохожу мимо других девушек, кто-то плачет, большинство – нет. Минут через сорок пять – час за мной заезжает Шон. Выхожу на улицу, мимо проходят две девушки-старшеклассницы. Я думаю, что была когда-то такой же молодой.

В машине на обратном пути в кампус Шон спрашивает:

– Перемирие?

И я говорю ему:

– Ни за что.

Шон

Я не смог найти официантку, которую подцепил в «Данкин донатс» и позвал на вечеринку, но и без того дал жару, набухался и отметил окончание семестра, выебав Джуди еще разок у нее в комнате, – просто схватил ее за руку, и мы пошли, – а потом на обратном пути в Уиндем еще и той хиппи присунул. Я вернулся на вечеринку выпить пива и почувствовал себя просто супер, и ебливости не убавилось, так что присунул Сьюзен и в конце концов около двух отправился домой со шведкой. Когда после этого я вернулся на вечерину, она все еще продолжалась, так что я присел со всеми и стал ждать, пока кто-нибудь принесет еще пива, – почти все первогодки злились, потому что им хотелось светлого. Я был очень сильно пьян и знал, что пиво еще не скоро появится, а «Паб» закрылся несколько часов назад, и пора бы уже отправиться домой, пойти куда-нибудь, может, вернуться в комнату к Сьюзен или, может, навестить Лорен, но мне не хотелось. Вся эта хрень была уже в другом мире. И неожиданно, оглядывая общую комнату Уиндема – Roxy Music орет на полную катушку, огонь бушует, наполовину украшенная рождественская елка, вся в лифчиках и трусиках, накренилась в углу, – я возненавидел этих людей, и все же мне хотелось остаться здесь с ними. Даже с этим парнем – дерьмовым гитаристом, который болтал с бухим горлопаном; даже с лесбиянкой из Уэллинга; даже с официанткой из «Данкин до-натс», которая нарисовалась-таки и висела на руке у Тима; даже с Гетчем, который набрался и, сидя в углу, рыдал, обняв пивной бочонок. Со всеми этими людьми я никогда бы не заговорил за пределами этой комнаты, но здесь, на вечеринке, я испытывал к ним ненависть, на которую даже не думал, что способен. Гремела музыка, на улице шел легкий снег, а в комнате было темно, только пылал камин и мерцали огни на рождественской елке в углу. Был важен именно этот момент. Именно тогда все сошлось. Именно здесь мне и хотелось быть. Даже моя бывшая, которая теперь собиралась трахнуть Тони. Даже она. Все мы были здесь вот что было важно…

Это чувство типа отщелкнуло, когда пиво не появилось, а парней, которые за ним поехали, задержали за вождение в нетрезвом виде. Об этом объявил Гетч. Но я оставался в этой комнате, и мы все еще были вместе: двум отказал я, еще двое отказали мне, плюс девчонка, с которой я был груб, но теперь это не играло роли. Тим ушел с официанткой из «Данкин донатс». Я отправился обратно в комнату к шведке и постучался. Но она заперла дверь и, наверное, спала. Я побрел через снег к своему общежитию и холодной пустой комнате. Окно было открыто. Я забыл его закрыть.