Роксанн 4 page

Я лежу на кровати в темноте почти час, допиваю последний «Грольш» из бертрановской упаковки, слушаю «Funeral for a Friend»[24]и пытаюсь подыгрывать на гитаре, думая о Лорен. У меня появляется идея. Я подхожу к столу в темноте и беру тюбик бутафорской крови, купленный в городе. Присаживаюсь в кресло, пьяный, включаю настольную лампу и читаю инструкцию. Из-за того, что ножниц отрезать колпачок у меня нет, я его откусываю; жидкость на вкус совершенно пластиковая. Выплевываю ее, смываю вкус теплым «Гроль-шем». Затем выдавливаю какую-то часть тюбика себе на пальцы. Выглядит очень правдоподобно, и я поворачиваю запястье и выдавливаю на него жирную красную полоску, холодная жидкость медленно капает с запястья на стол. Выдавливаю еще одну полоску на другое запястье. За «Funeral for a Friend» следует «Love Lies Bleeding»[25]. Я поднимаю руки – с обеих стекает бутафорская кровь, подбираясь к подмышкам. Я откидываюсь на спину в кресле и выдавливаю еще крови на руки. Поднимаюсь, иду к шкафу и гляжусь в зеркало. Откидываю голову назад и выдавливаю жирную полоску на шею. Мне делается легче. Бутафорская кровь стекает по моей груди, оставляя пятна на рубашке. Провожу жирную полоску на лбу. Отодвигаюсь от зеркала и сажусь на пол рядом с одной из колонок, бутафорская кровь капает со лба, огибает нос, попадает на губы. Я прибавляю громкости.

Дверь медленно открывается, и сквозь музыку, через парашют я слышу голос Лорен:, – Я стучалась, Шон. Хэллоу?

Рука раздвигает прорезь в парашюте.

– Шон? – зовет она. – Я получила твою… записку. Ты прав. Нам надо поговорить.

Она проходит через парашют и смотрит на мою кровать, потом на меня. Я не двигаюсь. Она дышит неровно. Но я не могу сдерживаться и начинаю ржать. Гляжу на нее с улыбкой, пьяный, блестящий от бутафорской крови.

– Да ты ебанутый! – орет она. – Какой же ты больной! С тобой просто невозможно!

Но потом оборачивается, прежде чем пройти через парашют, и возвращается ко мне в комнату. Передумала. Она опускается передо мной на колени. Музыка идет на крещендо, когда она аккуратно вытирает мое лицо. Она меня целует.

Лорен

Вхожу в «Паб». Встаю рядом с сигаретным автоматом. Не работает. Из джукбокса орут Talking Heads. Шон у стойки, в полицейской куртке и черной футболке. С ним разговаривают приехавшие панки. Подхожу к нему и спрашиваю:

– Ты в порядке?

В итоге сажусь с ним за столик, уставившись на автомат для игры в пинбол – «Флеш-рояль», пока он ноет.

– Я чувствую, что моя жизнь буксует. Мне жутко одиноко, – говорит он.

– Хочешь «Беке»? – спрашиваю его.

– Да. Темный, – отвечает он.

Ни минуты больше не могу находиться с этим человеком. Проходя, задеваю Франклина, который стоит, облокотившись на испорченный сигаретный автомат. Слегка улыбается. Пробираюсь к барной стойке и заказываю два пива. Разговариваю с хорошенькой девушкой из Рокауэя и ее ужасной соседкой. Рядом стоит группа нелепых старшекурсников с классического отделения, похожих на работников похоронного бюро. Обычный вечер в «Пабе». Люди в нижнем белье, студенты с театрального все еще в гриме. Бразилец, которому не выпить, потому что потерял свое удостоверение. Кто-то щиплет меня за задницу, но я даже не оборачиваюсь.

Несу пиво к столу. У Шона на лице едва видны красные пятна, и я уже хочу намочить салфетку «Бексом» и оттереть их. Но он начинает жаловаться и, жестко глядя на меня, спрашивает:

– Почему я тебе не нравлюсь?

Я поднимаюсь, иду в туалет, жду в очереди, и, когда возвращаюсь, он задает тот же вопрос.

– Не знаю, – вздыхаю я.

– Ну, в смысле, что происходит? – спрашивает он.

Пожимаю плечами и оглядываю помещение. Он поднимается играть в пинбол.

– В Европе такого бы не произошло, – говорит кто-то в серферском прикиде – на самом деле парень из Эл-Эй, и, конечно же, на ум приходит Виктор, а потом, черт подери, кто-то присаживается на корточки рядом с моим стулом и рассказывает мне про первые трипы под MDA, демонстрируя бутылку текилы, которую они пронесли в «Паб», и, к моему разочарованию, мне это небезразлично.

Шон присаживается обратно, и я просто знаю, что мы будем ссориться. Вздыхаю и говорю ему:

– Мне нравится другой человек.

Он снова играет в пинбол. Я опять отправляюсь в туалет, надеясь, что кто-нибудь сядет за наш столик. Я стою в очереди с теми же людьми, с которыми стояла в прошлый раз. Когда я возвращаюсь к столику, он уже там.

– Что не так?

– Мне нравится другой, – говорю я.

Заходит Симпатяга Джозеф, с которым спит милашка Алекса из Рокауэя, и что-то передает бразильцу.

Тут я замечаю Пола. Он смотрит на Джозефа, затем на бразильца. Пол с новой прической – платформой, которая смотрится о’кей, привлекательно для лохов, он смотрит на меня, а я поднимаю брови и улыбаюсь. Он смотрит на Шона, затем на меня и устало машет. Потом опять переводит взгляд на Шона.

– Я хочу узнать тебя, – ноет Шон.

– Что?

– Узнать тебя. Я хочу узнать тебя, – молит он.

– Что это значит? Узнать меня? – спрашиваю я. – Узнать меня? Никто никогда никого не узнаёт. Никогда. Ты никогда меня не узнаешь.

– Послушай, – произносит он, трогая меня за руки.

– Ты успокоишься? – говорю я ему. – Мотрина хочешь?

Рядом с джукбоксом завязывается драка. Старшекурсники хотят поставить кассеты и выключить из розетки джукбокс. Первогодки против, и я пытаюсь на этом сосредоточиться. Заканчивается тем, что первогодки побеждают только потому, что они больше, чем старшекурсники. Физически мощнее. Как так получилось? Начинает играть «Boys of Summen»[26]. Думаю о Викторе. Шон поднимается поиграть в пинбол с несчастным Франклином. Игра называется «Флеш-рояль». Там загораются король, королева и валет – они глядят прямо на человека, который играет, а короны на их головах гаснут и загораются каждый раз, когда игрок набирает очки. Какое-то время это забавно.

Я бросаю взгляд на Пола через полный «Паб». Он выглядит жалко. Он смотрит на Шона. Таращится на Шона. Шон не перестает смотреть на меня, будто бы знает, что на него смотрит Пол, а Пол все так же пялится на Шона. Шон замечает это и, краснея, выкатывает глаза и снова поворачивается к автомату для игры в пинбол. Я снова гляжу на Пола. Он сминает свой пластиковый стакан из-под пива, обеспокоенно смотрит в сторону. И я начинаю что-то догонять, но потом думаю – нет, ни в коем разе, нет, ни в коем случае. Только не это. Я перевожу взгляд обратно на Шона, меня озаряют смутные догадки, но потом они исчезают, потому что он-то не таращится на Пола. А затем на меня находит злость – я начинаю вспоминать, какой же это был ужас с Полом и Митчеллом. Все отрицающий Пол, какой жалкой я сама себе казалась, думая, как должна была себя вести, когда никакой конкуренции не было вовсе. Если бы с Полом в те выходные на Кейп-Коде была очередная девушка, а не Митчелл или очередная девушка здесь, в «Пабе», прямо сейчас, воздыхающая о Шоне, – все было бы хорошо, прекрасно, «решать вопрос» было бы просто. Но это был Пол, и это был Митчелл, и ничего сделать было невозможно. Говорить басовитей? Невзначай упомянуть, что мне надо побриться, как решили мы с Джуди, помирая от смеха, однажды ночью в прошлом семестре, но потом уже стало совсем не смешно, и мы прекратили. Тут меня озаряет, что, может, мистер Дентон таращится на меня, а не на Шона. «Boys of Sumter» заканчивается, начинается снова.

Руперт присаживается рядом со мной, в футболке с Дэвидом Боуи, фетровой шляпе и все в той же ужасной маске, и предлагает мне кокс. Спрашиваю его, где Роксанн. Он говорит мне, что она ушла домой с Джастином. Просто улыбаюсь.

Виктор

В Нью-Йорке была полная суматоха. Кончилось тем, что я остановился у одной девчонки из Акрона, которая считала, что письма ей приходят с Юпитера. У нее не было бедер, и она работала моделью для джинсов «Житано», и все равно – тоска зеленая. По-любому она просекла, что я гуляю с дочкой Филипа Гласса, и выкинула меня на улицу. После пары ночей в «Морганз» я свинтил, не заплатив. Затем остановился у одного кэмденского выпускника на Парк-авеню и отключил все телефоны – не хотел, чтобы родаки узнали, что я вернулся. Пытался устроиться на работу в «Палладиум», но еще один кэмденский перехватил последнюю оставшуюся вакансию – гардеробщика. Стал играть в рок-группе, барыжил кислотой, посетил две сносные вечеринки, затусил с девчонкой, работавшей в «Интервью», которая пыталась пристроить меня в «Хантер», встречался еще с одной моделью – одной из ассистенток Малькольма Макларена, пытался вернуться в Европу, но одним холодным ноябрьским вечером, когда не было вечеринок, решил отправиться обратно в Нью-Гэмпшир и Кэмден. Меня подбросила Роксанн Фостер, приехавшая в город на какую-то кинопремьеру или открытие очередного ресторана каджунской кухни, и я остановился у нее и Барыги Руперта в Северном Кэмдене, что было круто, так как у него были неограниченные запасы отличной индийской шалы и рождественских бошек. Ну и хотелось поймать Джейме. Когда я позвонил в Кэнфилд, к телефону подошла девушка с незнакомым голосом.

– Алло? Кэнфилд-хаус.

– Алло? – произнес я.

Возникла пауза, а потом девушка узнала мой голос и назвала меня по имени:

– Виктор?

– Да? Кто это? – спросил я, думая, не Джейме ли это; я все еще злился, что ее не было на Манхэттене, когда я вернулся.

– Виктор, – засмеялась девушка, – это же я!

– Ну да, – произнес я, – ты.

Руперт сидел на полу, пытаясь склеить бон г из пивных банок, но он был невменяем и только и делал, что ржал. Глядя на него, я тоже стал уссываться, и сказал голосу в трубке:

– Ну а ты-то как?

– Виктор, почему ты мне не позвонил? Где ты? – спросила она.

Либо и вправду так сказала, либо меня накрыло не по-детски.

– Я в городе Нью-Йорке, где красивые девчонки, жизнь как на помойке и пташки малы, но стойки.

Я рассмеялся, потом заметил телодвижения со стороны Руперта. Он вскочил, поставил кассету Run DMC и тоже начал рэповать, держа бонг из-под пива «Кирин», как микрофон.

– Дай мне, – сказал я, потянувшись к бонгу.

– Мне было… – Голос угас.

– Как тебе было, сладкая? – спросил я.

– Я ужасно по тебе соскучилась, – произнесла она.

– Слушай, сладкая. Ну, я тоже по тебе соскучился. Эта девчонка бредила, и я снова начал ржать, пытаясь запалить бонг, но трава только вываливалась.

– Не похоже, что ты в Нью-Йорке, – произнес голос.

– Ну, может, и не в Нью-Йорке, – сказал я.

После этого голос замолчал и лишь тяжело дышал в трубку. Я с минуту подождал и протянул трубку Руперту, который принялся в нее хрюкать, потом включил видак, не переставая рэповать под «You Talk Too Much»[27]. Он нагнулся и процитировал в трубку:

– Ты никогда не затыкаешься, – а потом: – Сядь мне на лицо, если ты так хочешь.

Мне пришлось закрыть трубку рукой, чтобы эта девчонка не слышала, как я смеюсь. Я оттолкнул Руперта в сторону.

Он беззвучно спросил:

– Кто это?

Я беззвучно ответил:

– Не знаю.

Я взял себя в руки и задал ей вопрос, который меня, собственно, интересовал:

– Слушай, Джейме Филдс дома? Комната девятнадцать, кажется.

Бонг брякнул о стол. Я попытался ухватить его, он скатился со стола и зазвенел.

– Ты придурок! Поаккуратней! – заорал со смехом Руперт.

Девчонка на линии молчала.

– Алло? Есть там кто-нибудь? – Я постучал трубкой об пол. – Плачу доллар за каждую гласную.

Девчонка в конце концов произнесла мое имя, вернее, прошептала его и повесила трубку, разговор закончился.

Лорен

Пьяна. Плывет. У него. Просыпаюсь. Наверху орет музыка. Выбираюсь в коридор. Чуть раньше Сьюзи пыталась покончить с собой. Порезать вены. В коридоре вся дверь в крови. Из-за парня, который ей нравится. Иду в ванную в его футболке, черная пустота, не могу найти выключатель, дубак. Лицо так опухло от слез, что глаза едва открываются. Мою лицо. Пытаюсь сблевнуть. Иду обратно в его комнату. Из телефонной будки доносятся рыдания. Наверно, Сьюзи вернулась из больницы. Прохожу мимо телефона. Это не Сьюзи, это Шон. Стоит на коленях, рыдает в трубку: «Нахуй, нахуй, нахуй». Возвращаюсь к нему в комнату. Валюсь на кровать. Потом заходит он, вытирая лицо, громко хлюпая носом. Притворяюсь, что сплю, пока он собирается, засовывает рубашки в старую кожаную сумку, хватает свою полицейскую куртку и выходит, оставляя дверь открытой. Надеюсь, что он придет обратно. Не приходит. Француз, который говорил, что любит меня, возвращается в комнату пьяный. Глядит, как я лежу на кровати его соседа. Смеется и падает на кровать рядом со мной.

– Je savais toujours que tu viendrais [28], – говорит он и вырубается.

Шон

В последний раз я виделся с отцом в марте, когда мы встретились в Нью-Йорке на длинные выходные отметить мой двадцать первый день рождения. Эту поездку я помню довольно четко, что удивительно при том, насколько я был пьян большую часть времени. Я помню утро в аэропорту Нью-Гэмпшира, когда играл в дурака с одним чуваком из Дартмута, помню грубую стюардессу. Как мы обедали во «Временах года», как потеряли лимузин после многочасового шопинга в «Барниз» и у Гуччи. Мой отец уже явно был близок к смерти: лицо отдавало желтизной, пальцы не толще сигареты, а огромные глаза постоянно глядели на меня как будто с недоверием. Я же в свою очередь таращился на него, не представляя, как можно было так сильно похудеть. Но он вел себя так, словно с ним ничего такого не было. У него все еще была голова на плечах. Он не казался напуганным и обладал огромным для явно тяжелобольного человека запасом жизненной силы. Мы, как обычно, посмотрели пару нелепых мюзиклов на Бродвее, и выпили в баре в «Карлейле», и даже побывали в «Пи-Джей Кларке», где я ставил на джукбоксе музыку, которая, я был уверен, ему понравится, хотя и не припомню, что именно вызвало такую лихорадочную щедрость, что этому предшествовало.

Еще в те выходные две девушки лет двадцати пяти безуспешно пытались снять нас с отцом. Они обе напились, а из-за холодной погоды я протрезвел и вышел из алкогольного пике, а отец уже и не пил вовсе, и мы им понавешали, рассказали, что мы – техасские нефтебароны, что я учусь в Гарварде и на Манхэттен приезжаю на выходные. Из бара они ушли вместе с нами, и, забравшись в лимузин, мы отправились на вечеринку, которая проходила у какого-то знакомого отца в Трамп-Тауэр, где мы их и потеряли. В самой ситуации странно было не то, что мы их подцепили, – отец мой всегда был большим спецом по случайному съему. А то, что для отца нормально было бы флиртовать с ними обеими, но тогда, в марте, он не стал этого делать. Ни в баре, ни в лимузине, ни на вечеринке на Пятой авеню, где мы их оставили.

Кроме того, отец не мог есть. Так что мы оставляли нетронутыми блюда в «Ле Цирк», «Элейн» и «Русской чайной»; заказывали и не выпивали напитки в «21» и «Оукрум-баре»; мы оба молчали, испытывая взаимное облегчение, если в баре или ресторане, где мы находились, было особенно шумно. У нас был мрачный ланч в «Мортимере» с его друзьями из Вашингтона. Безрадостный ужин в «Лютеции» по поводу моего дня рождения, где был я с девушкой, подцепленной в «Блю энд голд», был Патрик со своей подружкой Эвелин – руководителем низшего звена в «Американ экспресс», и отец. Это было через два месяца после того, как он поручил заботы о матери специалистам из Сэндстоуна, и больше всего в этот день рождения мне запомнилось, что о нем никто и не обмолвился. Кроме Патрика, который шепнул мне по секрету: «Почти вовремя», о нем вообще никто и не вспомнил. В тот вечер Патрик подарил мне галстук.

После тоскливого праздничного ужина мы поехали обратно к отцу в «Карлейль». Он отправился спать, бросая на меня неодобрительные взгляды, когда мы с девушкой уселись на диване в гостиной смотреть видео. Позднее той ночью я трахнул эту девчонку на полу гостиной. В то утро я проснулся рано, услышав стоны из спальни. Свет был включен, раздавались голоса. Прямо перед рассветом той ночью пошел снег. На следующий день я уехал.

На самолете в Нью-Йорк и потом у отца в «Карлейле», распаковываясь, вышагивая туда-сюда, попивая из бутылки «Джек Дэниеле» под включенный магнитофон, я думаю, почему же приехал в Нью-Йорк, и нахожу только одну причину. Я приехал не для того, чтобы видеть, как умирает отец. И не для того, чтоб ругаться с братом. И не затем, чтобы прогуливать занятия в колледже. И не потому, что мне хотелось навестить матушку. Я приехал в Нью-Йорк, потому что должен Барыге Руперту шестьсот долларов и мне не хочется решать этот вопрос.

Пол

Давненько же тебе не было так хреново.

Первогодка, на которого ты запал, проходит мимо тебя вниз по лестнице из столовой, и, когда ты спрашиваешь, куда он идет, он отвечает: в «Хибати». Ты забыл свой пропуск, и до тебя докапываются, но все равно пропускают. Ты заказываешь кофе, непонятно почему, как извращенец какой-то, берешь стаканчик «Джелл-О» и идешь к своему столику. Дональд и Гарри вроде бы отправились вчера вечером в Монреаль навестить родню, а сегодня утром уже вернулись обратно.

– Одиннадцать дней не дрочил, – шепчет Дональд, когда ты садишься.

– Завидую, – шепчешь ему в ответ.

Раймонд привел к столу Стива, в определенных кругах известного как Милашка-Придурашка. Стив учится на экономике и «увлекается видео». Стив водит «БМВ». Он с Лонг-Айленда. В общем, Раймонд с этим чуваком не спал (голубые первогодки, осеняет тебя, нынче аномалия), хотя со вчерашней вечеринки они ушли вместе. Тем не менее Раймонд силится заставить всех так думать. Он смеется над каждой попыткой этого идиота Стива завести нелепый разговор и постоянно его спрашивает, не хочется ли ему чего-нибудь, и приносит ему еду (то печенюшки, то отвратный/подозрительный салат, гарниры, украденные из салат-бара), даже если он отказался. От этого так тошнит, что ты готов подняться из-за столика и пересесть за другой. От чего тошнит еще больше – ты этого не делаешь. Ты остаешься потому, что Стив и вправду секси. И это портит тебе нервы и заставляет задуматься, неужели ты всегда будешь таким наитипичнейшим пидором? И всю жизнь будешь воздыхать о безмозглых загорелых блондинах с красивыми телами? И никогда не обратишь внимания на умного, заботливого, чувствительного парня, в котором, может, и росту-то метра полтора, и с фурункулезом на спине, но который в целом интересный человек? Всегда ли ты обречен воздыхать о голубоглазом дуболоме с Теории Тромбона и не обращать внимания на гомика с театрального, который пишет диплом по Джо Ортону? Ты хочешь, чтобы это прекратилось, но…

…тут высокий голубоглазый первокурсник, у которого нет и намека на интерес к тебе, попросит сигарету, а тебя и вынесет. Но первогодки, представленные здесь Стивом, выглядят настолько тупо, так отчаянно стараются угодить, лезут из кожи вон, не думая ни о чем, кроме вечеринок и шмоток, как из рекламы спортивной коллекции «Эспри». Однако факт остается фактом: выглядят они получше старшекурсников.

– Как прошла вечеринка? – спрашивает Гарри.

– Бармицва у брата была повеселее, пожалуй, – говорит Раймонд, окидывая взглядом Стива, чьи глаза выглядят перманентно полузакрытыми, а на лице застыла дурацкая ухмылка, и он кивает в пустоту.

– Они там в натуре ставили Спрингстина, – говорит Стив.

– Исусе, я знаю, – соглашается Раймонд. – Спрингстин, Христа ради. Кто диджеил?

– Но тебе же нравится Спрингстин, Раймонд, – произносишь ты, не обращая внимания на зеленое «Джелл-О», и прикуриваешь сигарету – четырехсотую за день.

– Нет, не нравится, – говорит Раймонд, краснея и нервно поглядывая на Стива.

– Правда? – спрашивает его Стив.

– Нет, не нравится, – говорит Раймонд. – Не знаю, с чего это Полу пришло в голову.

– Понимаешь, у Раймонда есть теория, что Спрингстину нравится, как бы это помягче сказать, давать под хвост, – говоришь ты, наклоняясь вперед, обращаясь напрямую к Стиву. – Спрингстину, прости господи.

– Послушай «Backstreets»[29]. Определенно пидорская песня, – говорит, кивая, Дональд.

– Я этого никогда не говорил, – неловко смеется Раймонд. – Пол меня с кем-то перепутал.

– Каким ты называл конверт «Born in the USA»? – спрашиваешь ты. – «Сладеньким»?

Но Стив больше не слушает. Его не интересует так называемый разговор за столом. Он говорит с бразильцем. Спрашивает, может ли тот достать ему экстази к вечеру. На что бразилец говорит:

– Эта дрянь сушит спинномозговую жидкость, чувак.

– Пол, будь так добр, перестань лезть не в свое дело, – говорит Раймонд со страдальческим видом. – И принеси мне «Спрайт».

– Ты же составил список, Раймонд, – произносишь ты, нарываясь на проблемы. – Кто там в нем был? Тот еще списочек: Шекспир, Сэм Шепард, Роб Лоу, Рональд Рейган, его сын…

– Ну, его сын, – говорит Дональд.

– Но не тот ли нынче век, когда всем плевать? – спрашивает Гарри.

– На что? – отвечаете все вы вопросом на вопрос.

– Че? – спрашивает Стив, после того как бразилец уходит.

Но ты уже перестал слушать, потому что у всех нас проблемы со вкусом: мы все спали с теми, с кем не должны были спать. Как насчет того высокого тощего парня с подругой-азиаткой, про которую ты думал, что у нее герпес, но ничего не было, и вы оба поклялись никогда не говорить про две ваши ночи вместе. Он в другом конце комнаты, сидит с той же маленькой восточной девушкой. Они ругаются. Она встает. Он показывает ей фак в спину, баба. Теперь Раймонд говорит о том, как хороши «эксперименты Стива с видео».

– У тебя круто получается. Интересный класс? – спрашивает он.

Ты-то знаешь, что Раймонд ненавидит все, что имеет хоть какое-то отношение к видео, и даже если этот парень и сделал что-то удивительное, что сомнительно, Раймонд не перестал бы это ненавидеть.

– Я многому научился на этих занятиях, – говорит Стив.

– Например? – шепчешь ты Дональду. – Азбуке?

Раймонд слышит и бросает на тебя взгляд. Стив просто произносит:

– Че?

Гарри спрашивает:

– На этих выходных нигде ядерной войны не было?

Ты отворачиваешься и оглядываешь комнату.

И вот последний взгляд на Стива, который сидит рядом с Раймондом, оба над чем-то смеются. Стив не догоняет, что происходит. Раймонд по-прежнему зыркает на нас троих, и рука его дрожит, когда он подносит стакан ко рту и бегло оглядывает Стива, который ловит этот взгляд. Беглый взгляд, который все и выдает. Но что он может означать для блондина с Лонг-Айленда? Ничего. Он означал лишь «взгляд мельком», и ничего более. Лишь дрожащую руку, прикуривающую очередную сигарету. С тех пор как Шон меня бросил, песни, которые мне обычно не нравились, приобрели для меня какую-то болезненную важность.

Патрик

Лимузин должен был забрать его в какой-то момент между половиной одиннадцатого и без четверти одиннадцать. Он должен оказаться в аэропорту в Кине по крайней мере без десяти двенадцать, откуда на «лирджете» прилетит в Кеннеди в половину второго или без четверти. Он должен был быть в больнице полчаса назад, но наверняка же отправился сначала в «Карлейль» напиться, или пыхнуть, или чего он там еще с собой делает. Но поскольку его никогда не заботила ни ответственность, ни то, что он заставляет других ждать, меня это совсем не удивляет. Я жду в вестибюле больницы, поглядывая на часы, звоню Эвелин, которая в больницу не приедет, и жду, когда его привезет лимузин. Когда становится очевидно, что он решил не появляться, поднимаюсь на лифте обратно на пятый этаж и принимаюсь ждать, расхаживая взад-вперед, в то время как помощники отца сидят у двери в его палату, переговариваясь друг с другом, изредка нервно поглядывая на меня. Один из них сегодня же вечером поздравил меня с загаром, который я приобрел на прошлой неделе на Багамах с Эвелин, что я воспринял как едкий сарказм. Он снова проходит мимо, направляясь в уборную. Улыбается. Я полностью его игнорирую. Мне не нравится ни один из этих людей, и они все будут уволены, как только отец умрет.

По темному коридору ко мне идет Шон. Он глядит на меня с неприязнью, в которой сквозит самодовольство, и я с отвращением отступаю. Молча, жестом, он спрашивает, можно ли войти в палату. Я пожимаю плечами и отпускаю его восвояси.

Через какое-то время он выходит из палаты, но не с бледной маской ужаса, на которую я рассчитывал, а с постным, невыразительным лицом – ни улыбки, ни грусти. Его налитым кровью, полузакрытым глазам еще удается излучать ненависть и слабость характера, которая мне кажется отвратительной. Но он мой брат, и поначалу я это пропускаю. Он направляется в уборную.

Я спрашиваю:

– Слышь, куда ты?

– В сортир! – кричит он в ответ. Медсестра ночной смены отрывает глаза от своих бумаг, чтобы нас унять, но, заметив мой жест, успокаивается.

– Встретимся в столовой, – говорю я ему, прежде чем захлопывается дверь в туалет.

То, чем он там занимается, так жалко и так очевидно (кокаин? или он по крэку?), и мне становится стыдно того, что ему на все наплевать и что он с такой легкостью выводит меня из себя.

Он сидит напротив меня в темной столовой, курит сигареты.

– Тебя там что, не кормят? – спрашиваю я.

Он не смотрит на меня.

– Теоретически – кормят.

Он поигрывает палочкой для коктейлей. Я допиваю оставшуюся воду «Эвиан». Он тушит сигарету и закуривает другую.

– Ну… всем весело? – спрашивает он. – Что происходит? Почему я здесь?

– Он вот-вот помрет, – говорю я, надеясь, что к его обдолбанной пустой башке, раскачивающейся передо мной, прорвется частица реальности.

– Нет! – в ужасе говорит он, и на какую-то миллисекунду я не готов к этому выходу эмоций, но затем он произносит: – Как тонко подмечено, – и я уже стыжусь своей реакции.

– Где ты был? – настаиваю я.

– На местности, – говорит он. – Я был на местности.

– Где ты был? – спрашиваю я снова. – Поточнее.

– Я же пришел, – говорит он. – Разве этого не достаточно?

– Где ты был?

– Ты давно маму навещал? – спрашивает он.

– Не об этом речь, – говорю я, не позволяя ему сбить меня с толку.

– Хватит меня допрашивать, – говорит он со смехом.

– Хватит делать вид, что ты меня не понимаешь, – отвечаю я без смеха.

– Решай вопрос, – говорит он.

– Нет, Шон. – Я показываю на него пальцем, все серьезно, не до шуток – Это ты будешь решать вопрос.

Один из помощников моего отца заходит в пустую столовую и шепчет мне что-то на ухо. Я киваю, по-прежнему не спуская глаз с Шона. Помощник уходит.

– Кто это был? – спрашивает он. – ЦРУ?

– Что ты принял? – спрашиваю я. – Кокс? Метаквалон?

Он снова поднимает на меня глаза и с тем же презрением смеется, передразнивая:

– Кокс? Метаквалон?

– Я положил тебе семь штук на счет. Где они? – спрашиваю я.

Проходит медсестра, и он разглядывает ее, прежде чем ответить:

– Там же. По-прежнему там же.

Наступает трехминутное молчание. Я продолжаю смотреть на часы, думая о том, чем сейчас занимается Эвелин. Она сказала, что спит, но я слышал приглушенную музыку на заднем плане. Я позвонил Роберту. Никто не подошел. Когда я перезвонил Эвелин, у нее работал автоответчик. Лицо Шона выглядит таким же. Я пытаюсь вспомнить, когда он возненавидел меня, когда я ответил на его чувство тем же. Он поигрывает еще какое-то время палочкой для коктейлей. У меня урчит в желудке. Ему нечего мне сказать, а мне, в конце концов, с ним и вовсе не о чем разговаривать.

– Что ты собираешься делать? – спрашиваю я.

– О чем это ты? – Он прямо-таки удивлен.

– Я говорю, работать собираешься?

– Не у отца, – говорит он.

– Ну и где же тогда? – спрашиваю его.

Это честный вопрос.

– А ты что думаешь? – спрашивает он. – Есть предложения?

– Я тебя спрашиваю, – говорю ему.

– Потому что?.. – Он поднимает руки вверх, держит их мгновение в воздухе.

– Потому что следующий семестр ты уже не вытянешь, – ставлю я его в известность.

– Ну, кто тебе нужен? Адвокат? Священник? Нейрохирург? – спрашивает он. – Ты-то чем занимаешься?

– Как насчет сына, каким его хотел видеть отец? – спрашиваю я.

– Думаешь, ту штуковину это хоть как-то колышет? – отвечает он со смехом, показывая большим пальцем в коридор, громко хлюпая носом.

– Он был бы рад узнать, что ты уходишь оттуда, назовем это так, в «академический отпуск», – говорю я.

Рассматриваю другие варианты, тактики пожестче.

– Знаешь, его всегда расстраивало, что ты прошляпил все футбольные стипендии, – говорю я.

Он сурово смотрит на меня, не прошибешь.

– Так.

– Что ты будешь делать? – спрашиваю я.

– Не знаю, – говорит он.

– Куда поедешь?

– Не знаю.

– Куда?

– Не знаю. В Юту! – орет он. – Я поеду в Юту! В Юту или в Европу. – Он поднимается, отталкиваясь от стола. – Я больше не буду отвечать ни на один из твоих дурацких вопросов.

– Сядь, Шон, – говорю я.

– Меня тошнит от тебя, – говорит он.

– Это ничего не меняет, – говорю. – Теперь сядь на место.

Он не обращает на меня внимания и идет по коридору мимо палаты отца, мимо остальных палат.

– Я возьму лимузин, поеду к отцу домой, – говорит он, ударяя по кнопке лифта.

Вдруг раздается сигнал, и двери открываются. Он заходит, не оглядываясь.

Date: 2015-06-05; view: 487; Нарушение авторских прав