Глава двадцать четвертая

Миновало два месяца. Бартон отмечал уходящие дни, делая кремневым ножом зарубки на сосновой палке. Наступил четырнадцатый день седьмого месяца 5 года после Воскрешения. Бартон старался аккуратно вести счет дней, что оказалось нелегко. В долине Реки время не имело большого значения. Угол между осью планеты и эклиптикой составлял девяносто градусов, поэтому здесь отсутствовала смена времен года. Звезды, небесный хронометр Земли, тут настолько теснились друг к другу, что было невозможно выделить отдельное созвездие или светило. Многочисленные и яркие, они заполняли ночное небо, и даже свет солнца в полдень не мог затмить самых крупных из них. Подобно призракам, не желающим отступать перед сиянием дня, они парили в теплом воздухе долины.

Тем не менее, человек нуждался во времени, как рыба — в воде. И если бы понятие о времени было утеряно, он снова придумал бы его. Итак, по календарю Бартона, наступило 14 июля 5 года.

Но Коллоп, подобно многим, отсчитывал время от даты своей смерти на Земле. Сейчас для него шел 1667 год. Он не верил, что легенду о его возлюбленном Иисусе можно сдать в утиль. Нет, скорее всего, эта Река была рекой Иордан, а ее долина — Долиной Теней. Он соглашался, что посмертное существование оказалось совсем не таким, как он его представлял. Ну, что ж, люди попали в место во многих отношениях еще более грандиозное, чем они были вправе ожидать. И это служило доказательством непреходящей любви Бога к своим творениям. Он дал всем людям — даже тем, кто не заслуживал такого дара, — еще один шанс. Если этот мир и не являлся Новым Иерусалимом, он был местом, предназначенным для возведения величественного Града Господнего. И его кирпичи — любовь к Богу и смертным, любовь ко всем людям — должны быть отформованы и обожжены в этой печи и в этой мастерской — на планете гигантской Реки.

Хотя Бартон не разделял подобную концепцию, сам Коллоп нравился ему. Этот невысокий худощавый человек был искренним; он не питал огонь своего красноречия листами книг или страницами теологических фолиантов. Его никто не понуждал к действию. Он горел пламенем, что питалось от духа его, а дух этот пронизывала любовь. Любовь даже к тому, что, казалось, было невозможно любить, редчайшая, наиболее трудная разновидность любви.

Как-то он поведал Бартону о своей земной жизни. Он был врачом, фермером и либералом с непоколебимой верой в идеалы своей религии и, в то же время, переполненным сомнениями и вопросами относительно этой веры и состояния общества. Он написал манифест, призывающий к религиозной терпимости, который вызвал в его эпоху бурю порицаний и похвал. И он был поэтом, в свое время хорошо известным, а потом — позабытым:

Неверующим, Боже, дай увидеть,

Как волею Твоей я чудеса творил,

Ослепшим возвращая свет небесный

И мертвых поднимая из могил.

— Мои строки, возможно, умерли; но правда, которая заключалась в них, жива, — сказал он Бартону. Потом повел рукой, указывая на зеленые холмы, сверкающую речную гладь, остроконечные горные пики и людей вокруг. — Посмотрите на все это внимательно; неужели вы и теперь будете упорствовать в своем заблуждении? Неужели вы продолжаете считать, что этот мир — творение рук человеческих? Что он создан людьми, похожими на нас? — он покачал головой и продолжал: — Но даже если допустить, что вы правы, значит, ваши этики сотворили речную долину по воле Всевышнего.

Бартон усмехнулся.

— Мне больше нравятся другие ваши строки, — сказал он и нараспев произнес:

Душа в Твои чертоги устремилась;

Ты — не земля, Ты — горный монолит,

В котором искра, дар небес,

В бушующее пламя превратилась.

Коллоп был польщен; он, однако, не знал, что Бартон вкладывает в эти строки совсем иной смысл, чем сам поэт.

«В бушующее пламя превратилась».

Проникнуть в Темную Башню, раскрыть секреты этиков и обратить их чудовищные устройства против них самих — вот что это значило для Бартона. Он не испытывал благодарности за то, что они подарили ему вторую жизнь, не испросив его согласия, И если они хотят благодарности, пусть скажут, зачем дан ему второй шанс? Почему они скрывают свою цель? Он найдет ответ. Искра, которую они вложили в него, разгорится в бушующее пламя и сожжет их.

Он проклинал судьбу, которая забросила его так близко к истокам Реки, почти к самому Замку — и через несколько минут швырнула прочь, куда-то в середину долины, за миллионы миль от его цели. Но если он побывал там однажды, он сможет попасть туда снова. Не на корабле, конечно; такое путешествие займет сорок лет — или еще больше. Его тысячу раз могут захватить в плен и обратить в рабство; его могут убить во время странствий, и тогда он окажется еще дальше от цели и будет вынужден все начинать заново.

С другой стороны, положившись на случайность, которая определяла выбор места очередного воскрешения, он может быстрее оказаться вблизи истоков Реки. Именно это побуждало его вновь сесть на Экспресс Самоубийства. Однако, хотя он понимал, что останется мертвым не более суток, сделать необходимый шаг было нелегко. Разум говорил ему, что смерть — всего лишь плата за проезд, но тело не соглашалось с этим. Каждая клетка яростно боролась за жизнь, подавляя его волю.

На какое-то время он внушил себе, что просто желает подробнее изучить обычаи и язык доисторического племени, приютившего его. Однако гордость восторжествовала; он понял, что просто хочет оттянуть ту Мрачную Минуту, когда... Он знал это — и продолжал бездействовать.

Бартон, Коллоп и Геринг покинули свою холостяцкую обитель, чтобы начать нормальную жизнь полноправных граждан. Каждый получил отдельную хижину и за неделю подыскал себе женщину. Церковь Коллопа вовсе не требовала безбрачия. Ее приверженцы могли давать обет целомудрия, если им так хотелось. Церковь мудро рассудила, что тела мужчин и женщин после Воскрешения не зря сохранили все признаки своего пола. Это доказывало, что воскресившие их Творцы не возражали против сексуальной жизни. Как хорошо известно (хотя некоторые и отрицают это), секс имеет другие функции, чем продолжение рода. Итак — вперед, юные, катайтесь в траве!

Коллоп отказывался рассматривать свою подругу как объект сугубо физиологических упражнений. Он полагал, что нужно любить женщину, с которой живешь. Бартон насмехался над ним, утверждая, что его желание легко выполнимо. Коллоп любит все человечество; значит, теоретически, он должен взять первую женщину, которая скажет ему «да».

— Собственно говоря, мой друг, так и произошло, — защищался Коллоп.

— И по случайному совпадению она оказалась красивой, неглупой и страстной? — продолжал донимать его Бартон.

— Хотя я стараюсь возвыситься над человеческим естеством или, скорее, стать более совершенным человеком, я все еще слишком человек, — ответил Коллоп. Затем он улыбнулся: А вы желаете видеть меня мучеником, намеренно связавшим жизнь с какой-нибудь уродливой каргой?

— Глупости, — сказал Бартон, — все это глупости. Что касается меня, то я ценю в женщине красоту и обаяние. Мне нет дела до ее мозгов. И я предпочитаю блондинок. Струны моей души отзываются только на прикосновение пальцев золотоволосых фей.

Геринг взял в свою хижину рослую валькирию, большегрудую, широкоплечую шведку восемнадцатого века. Бартон как-то полюбопытствовал, не напоминает ли она немцу его первую жену, своя-ченницу знаменитого шведского исследователя графа фон Розена. Геринг признался, что Карла не только вылитая копия его Карин, но даже тембр голоса у них одинаков. Казалось, он был очень счастлив со своей шведкой, и она платила ему взаимностью.

Затем, однажды ночью, во время неизменного предутреннего дождя, что-то вырвало Бартона из глубокого сна.

Ему показалось, что он слышал крик; но, окончательно пробудившись, он смог различить только отдаленные раскаты грома и треск полосующих небо разрядов молний. Он прикрыл глаза, пытаясь снова уснуть. Крик раздался снова. Испуганный голос женщины доносился со стороны соседней хижины.

Он вскочил, распахнул легкую бамбуковую дверь и высунул голову наружу. Струи холодного дождя брызнули в лицо. Мрак царил над равниной, и только вершины западного хребта иногда освещались вспышками молний. Затем огненная стрела с громким шипеньем ударила рядом; в ушах у него зазвенело, огненные круги поплыли перед глазами. Однако он успел заметить две белые призрачные фигуры у входа в хижину Геринга. Немец сжимал руками горло женщины; она, вцепившись ему в запястья, пыталась оттолкнуть его.

Бартон выскочил наружу, поскользнулся в мокрой траве и упал. Когда он поднялся, другая вспышка высветила стоящую на коленях женщину; ее спина была неестественно выгнута, руки пали вдоль тела. Искаженное лицо Геринга нависало над ней. Через мгновение Коллоп выбежал из своей хижины, оборачивая вокруг пояса покрывало. Бартон бросился вперед, но Геринг уже исчез в темноте. Опустившись на колени рядом с женщиной, Он приложил ладонь к ее груди; сердце не билось. Новая вспышка молнии бросила бледный свет да ее сведенное судорогой лицо, раскрытый рот, выкаченные глаза.

Он поднялся на ноги и закричал:

— Геринг! Где вы?

Сильный удар по затылку бросил его лицом вниз, на мокрую землю.

Оглушенный, Бартон приподнялся на локтях и коленях — и тут же получил второй жестокий удар. Почти теряя сознание, он перекатился на спину, поднял ноги и выставил вперед руки, пытаясь защититься. Молния осветила Геринга, стоявшего над ним с дубиной в руках. У него было лицо безумца.

Снова молния взрезала мрак. Что-то белое, расплывчатое прыгнуло на Геринга из темноты. Две бледные фигуры упали вниз, в траву, и покатились по ней, терзая друг друга.

Пошатываясь, Бартон поднялся и шагнул к ним, но споткнулся о тело Коллопа; немец с силой отшвырнул его прочь. Бартон встал снова, но Коллоп был быстрее. Он снова сцепился с Герингом, затем раздался громкий страшный хруст, и Коллоп согнулся пополам. Бартон пытался бежать, его ноги подгибались; гнев, пересиливший страх смерти, бросил его в атаку. Грохот, новая вспышка света — и он увидел Геринга, застывшего, как на фотографии, с палицей, поднятой к мрачному небу.

Дубина опустилась, он почувствовал резкую боль в плече, потом оно словно онемело. Теперь не только ноги, но и левая рука, отказывались служить ему. Однако он попытался нанести Герингу удар правой. Раздался треск, и ему показалось, что обломки ребер впились в его легкие. Задыхаясь, он снова повалился в холодную мокрую траву.

Что-то упало рядом. Сжав зубы, корчась от жуткой боли, он пополз вперед. Его рука нащупала палицу; должно быть, Геринг уронил ее. Содрогаясь от каждого мучительного вдоха, он заставил себя приподняться на колени. Где же этот безумец? Две смутные тени плясали и извивались перед ним, то соединяясь, то вновь расходясь. Хижина! Что-то случилось с его глазами... или, может быть, у него сотрясение мозга. Он запрокинул голову и внезапно увидел Геринга в тусклом отблеске далекой молнии. Вернее — двух Герингов, две совершенно одинаковые фигуры, разделенные расстоянием в пару ярдов; одна стояла на земле, вторая — словно висела в воздухе.

Фигуры подняли руки вверх, подставляя их под струи дождя, как будто пытались что-то смыть с ладоней. И когда они обе синхронно повернулись и направились к Бартону, он понял, что означает этот жест. Дикий, отчаянный вопль достиг его ушей:

— Смой кровь с моих рук! О, боже, боже, смой ее!

На дрожащих ногах Бартон шагнул к безумцу, поднимая палицу. Он собирался нанести Герингу удар в висок, но тот внезапно повернулся и побежал прочь. Бартон заковылял за ним, медленно спускаясь по склону холма к равнине. Дождь прекратился, сверкание молний погасло, и, как обычно, через пять минут небо очистилось от туч. Звездный свет упал на белую фигуру Геринга.

Подобно фантому, он скользил впереди своего преследователя, направляясь к берегу Реки. Бартон держался за ним, порой удивляясь, почему он не пытается догнать немца. Ноги его вновь обрели силу, в глазах больше не двоилось.

Они пересекли равнину, и Бартон, наконец, приблизился к Герингу. Тот скорчился у самой воды, пристально уставившись на дрожащие, размытые отражения звезды.

— Вы пришли в себя? — спросил Бартон.

Геринг вздрогнул. Он начал приподниматься, затем, застонав, снова согнулся, уткнувшись лицом в колени.

— Я знаю, что сотворил... но не знаю, зачем, — апатично произнес он. — Карла сказала, что уйдет от меня, что она не может больше выносить мои крики ночью, когда меня мучают кошмары... они не дают ей спать.., Я начал действовать... как-то странно. Сначала я умолял ее остаться; я говорил, что люблю ее и умру, если она меня покинет... Она ответила, что я нравился ей... да, нравился, но она не любила меня по-настоящему... И тогда мне показалось, что ее нужно убить... если я хочу удержать ее. Она, наверное, поняла... закричала и бросилась из хижины... Остальное вы знаете.

— Я собирался убить вас, — медленно произнес Бартон. — Но вы не отвечаете за свои поступки; вы — безумец. Но местные не станут разбираться в таких тонкостях. Вы знаете, что они сделают с вами: повесят вниз головой и оставят в таком виде на пару дней. Нелегкая смерть.

— Я не понимаю, что со мной происходит! — вскричал Геринг. — Эти кошмары! Поверьте мне, Бартон, если я согрешил, я готов платить! Но где конец расплаты? Мои ночи превратились в ад, и скоро дни тоже станут адом! У меня остался только один путь обрести покой — убить себя! Но и он не годится! Я воскресну — и ад начнется снова!

— Держитесь подальше от Жвачки, — сухо сказал Бартон. — Вам придется попотеть, чтобы избавиться от этой привычки. Но вы можете это сделать. Вы говорили мне, что справились с тягой к морфию... там, на Земле.

Геринг медленно поднялся и взглянул прямо в лицо Бартона; потом обреченно опустил голову. ^J

— Если бы дело было только в этом... Я не прикасался к Жвачке — с тех пор, как очутился тут...

— Что? — пробормотал Бартон, ошеломленно уставившись на немца. — Дьявол меня побери...

— Вы считали, что я пользуюсь этой дрянью, потому что так было раньше... Нет, я не брал в pof'ни крошки Жвачки! Но ничего не изменилось!

Бартона охватила жалость, несмотря на стойкое отвращение, которое он питал к Герингу.

— Вы открыли ящик Пандоры в своей душе... и, похоже, не можете опустить крышку... — сказал он, покачав головой. — Не знаю, что ждет вас в конце, но я не хотел бы оказаться на вашем месте. Хотя, нельзя отрицать, что вы заслужили это...

Неожиданно Геринг произнес решительно и спокойно:

— Я одолею их.

— Вы имеете ввиду призраков прошлого? — сказал Бартон. Он снова покачал головой, повернулся и направился к холмам. Потом на мгновение замер и бросил через плечо: — Что вы собираетесь делать, Герман?

Геринг указал на Реку.

— Нырну туда — и попробую начать заново еще раз. Может быть, в следующем месте мне улыбнется удача... Во всяком случае, я не хочу, чтобы меня повесили за ноги, как цыпленка в витрине мясной лавки.

— Тогда — о’ревуар, — махнул рукой Бартон. — И желаю вам удачи.

— Спасибо. Знаете, вы неплохой парень. Поэтому дам вам на прощанье один совет.

— Какой же?

— Держитесь сами подальше от Жвачки. Пока что вам везло. Но однажды она может подцепить вас — так же, как меня. Демоны, что таятся в вашей душе, не похожи на моих — но для вас они будут такими же жуткими и чудовищными.

— Чепуха! Мое подсознание не хранит никаких мрачных тайн! — Бартон громко рассмеялся и добавил: — Я достаточно пользовался Жвачкой, чтобы убедиться в этом!

Он пошел прочь, размышляя о предупреждении немца. Он жевал наркотическую резинку двадцать два раза. И каждый раз давал себе клятву никогда не пользоваться ею снова.

На полпути к холмам он обернулся. Размытая белая фигура Геринга медленно опускалась в черно-серебристые воды Реки. Бартон отдал салют, не в силах сдержать столь драматический жест. Затем он забыл о Геринге. Боль в затылке, почти прекратившаяся, снова запустила острые когти в его череп. Ноги его ослабели и, не добравшись на несколько ярдов до своей хижины, он опустился на землю.

Должно быть, сознание покинуло Бартона: он не помнил, как его волочили по влажной траве. Когда обморок прошел, он обнаружил, что лежит на низком бамбуковом топчане в своей хижине.

Было темно; только слабый свет звезд просачивался внутрь через квадрат окна и ветви затеняющих хижину деревьев. Он повернул голову и увидел расплывчатые бледные очертания фигуры человека, склонившегося над ним. Человек держал тонкий металлический стержень, конец которого был направлен прямо на Бартона.