Глава девятая

Он пробудился в тот час, когда небо уже наполнял серый свет ложной зари, которую арабы называют «волчьим хвостом». Монат, Казз и девочка еще спали. Некоторое время он ворочался, почесывая зудящую от колючих стеблей кожу, затем выполз наружу. Костер погас. Капли росы висели на стеблях деревьев, падали с высоких зеленых стрелок травы и с цветочных лепестков. Он вздрогнул от холода, отметив, что не чувствует головной боли или каких-нибудь других последствий наркотического дурмана.

Под кучей травы, наваленной у корней железного дерева, Бартон разыскал охапку сравнительно сухих веток. Через несколько минут он наслаждался теплом костра, потом заметил рядом бамбуковые сосуды с водой и поднес один из них ко рту. Напротив, в копне травы, сидела Алиса и угрюмо наблюдала за ним. По всему ее телу от холода выступила гусиная кожа.

— Подходите погреться, — предложил он.

Она выползла из своего гнезда, встала, пошла к ведру из бамбука, наклонилась, зачерпнула воды и брызнула себе в лицо. Затем села на корточки у огня, грея руки над небольшим пламенем. «Когда все нагие, даже самые скромные быстро теряют скромность», — подумал Бартон.

Чуть позже он услышал какой-то шелест сзади и, повернув голову, узрел Питера Фригейта. Тот выбрался из травы, за ним показалась лишенная волос женская голова. Поднявшись на ноги, подружка янки явила взору Бартона мокрое, но стройное и красивое тело. У нее были большие темно-зеленые глаза, но слишком полные губы не позволяли считать ее красоту совершенной, зато все остальное выглядело очаровательно.

Фригейт широко улыбнулся и, взяв женщину за руку, потянул к костру.

— Вы похожи на кота, полакомившегося канарейкой, — засмеялся Бартон. — Что с вашей рукой?

Питер Фригейт бросил взгляд на костяшки правой руки, покрытые засохшей кровью. Тыльная сторона его кисти была исцарапана.

— Я полез в драку, — сказал он и указал на женщину, присевшую у костра рядом с Алисой. — Прошлым вечером у реки

был настоящий сумасшедший дом. Видимо, в этой жвачке содержится какой-то наркотик. Вы даже не представляете, что вытворяли там люди... Во всяком случае, все женщины, включая и самых уродливых, так или иначе были разобраны. Сначала меня испугало происходящее, потом... потом я сам словно обезумел. Я избил двух мужчин... может быть, даже убил их... Эти скоты напали на десятилетнюю девочку. Я предложил девчушке свою защиту, но она убежала... заплакала и убежала, несчастный напуганный ребенок.

Фригейт покачал головой, задумчиво глядя на языки пламени.

— Я решил вернуться; мне было как-то не по себе от одной мысли, что я убил этих двоих... даже, если они и заслуживали того. Во всем виноват наркотик... он, видимо, высвобождает ярость и неудовлетворенные желания, накопившиеся за целую жизнь. Итак, я отправился обратно и по дороге натолкнулся еще на двух мужчин... они куда-то тащили женщину, вот эту. Я думаю, она была совсем не прочь уединиться с кем-нибудь в кустах. Но двое одновременно... вы понимаете, что я имею в виду. Во всяком случае, увидев меня, она закричала и начала сопротивляться. Я набросился на этих парней с кулаками, отшвырнул их, а затем еще и вышиб дух из каждого своей чашей. Затем я взял с собой эту женщину; ее имя Логу, и это все, что я о ней знаю — я не смог понять ни единого слова из ее языка. И она пошла за мной, — он снова широко улыбнулся. — Но мы так и не успели заняться чем-нибудь интересным...

Он перестал улыбаться и вздрогнул.

— Дождь, молнии, гром обрушились на нас как гнев господний... Я подумал, что наступил час Страшного Суда... что бог отпустил вожжи на один день и теперь, убедившись, чего мы стоим... Одним словом, я решил, что сейчас мы все окажемся в преисподней, — Фригейт слегка усмехнулся и продолжал задумчиво: — Понимаете, в четырнадцать лет я стал атеистом... и умер атеистом в девяносто — хотя в тот момент у меня было искушение позвать священника. Но, оказывается, тот ребенок, который страшился грозного бородатого бога, адского огня и вечных мук... тот ребенок все еще жив в душе старика... Или в этом юноше, воскресшем из мертвых, — он коснулся ладонью своей груди.

— Ну так что же? — сказал Бартон. — Мир не рухнул с ударами молнии. Вы живы — и, как я понимаю, вовсе не отреклись от прелестей греха, — он кивнул в сторону зеленоглазой женщины. — Что было дальше?

— Мы нашли камень для чаш вблизи гор, в миле к западу отсюда. Мы заблудились и, замерзшие, мокрые, напуганные, бродили по окрестностям. Тогда мы и наткнулись на эту скалу. Вокруг нее собралось много народу, но, к счастью, все были настроены довольно миролюбиво. В этом человеческом муравейнике мы почти согрелись, хотя дождь создавал некоторые неудобства. В конце концов, там мы и уснули. Пробудившись, я кинулся на поиски Логу, она затерялась в этой толпе. Когда я нашел ее, она мне улыбнулась — она обрадовалась, что снова видит меня. Мне не хотелось с ней расставаться. Вам не кажется, Бартон, что между нами есть ка-кое-то родство душ, а? В чем оно заключается, я, может быть, узнаю, когда она научится говорить по-английски. Я пробовал французский и немецкий, пытался объясниться с ней на русском, латинском, кельтском, на всех скандинавских языках, включая финский, на арабском, еврейском, итальянском, испанском, на наречиях онондага, оджибуэев, на современном и античном греческом и еще на дюжине других. И чего же я добился, можете вы спросить? Да ничего! Один пустой взгляд!

— Вы, очевидно, лингвист? — с уважением спросил Бартон.

— Я не слишком бегло владею каждым из этих языков, — покачал головой Фригейт. — На большинстве могу читать, но устно способен составить лишь пару обыденных фраз. В отличие от вас, Дик, я не знаток тридцати девяти языков — включая сюда и язык любви... в ее эротическом аспекте.

«Этот парень, кажется, знает обо мне слишком много», — подумал Бартон. — «В свое время нужно выяснить, что же ему известно на самом деле».

— Я буду с вами откровенен, Питер, — произнес он вслух. — Ваша агрессивность удивляет меня. Никогда бы не подумал, что вы способны избить человека. Ваша чувствительность...

— Это все жвачка! Она распахнула дверь клетки, в которой всю свою земную жизнь обитал каждый из нас...

Фригейт присел на корточки рядом с Логу и потерся щекой о ее нежное плечо. Женщина взглянула на него своими слегка раскосыми глазами и рассмеялась.

«Она определенно будет красавицей — как только отрастут волосы», — машинально отметил Бартон.

— Я выгляжу уступчивым и робким только потому, что боюсь дать волю своей ярости, — задумчиво сказал Фригейт. — Я боюсь пробудить в своей душе страсть к насилию... а как показала прошлая ночь, это чувство скрыто во мне не так уж глубоко. И я боюсь насилия, потому что по натуре я сам насильник. Я боюсь даже подумать о том, что случилось бы, не будь у меня этого страха. Черт, я знаю об этом сорок лет. Много же добра принесло мне это знание!

Он взглянул на Алису и сказал:

— Доброе утро.

Алиса ответила достаточно бодро и даже улыбнулась Логу, когда Фригейт представил ей свою подружку.

Зевая и потягиваясь, к костру подошли Монат и Казз, за ними семенила девчушка. Бартон обошел весь лагерь и обнаружил, что жители Триеста ушли. Некоторые оставили здесь свои чаши. Он мысленно выругал их за беспечность и решил, что было бы неплохо спрятать чаши в траве, чтобы дать им хороший урок. Но потом передумал и поставил все цилиндры в углубления на камне.

Если владельцы чаш не вернутся, они останутся голодными; вряд ли кто-нибудь поделится с ними пищей. И в то же время еда в их чашах останется нетронутой. Никто не сможет открыть чужой цилиндр. Еще вчера Бартон обнаружил, что только хозяин чаши способен снять с нее крышку. Эксперименты с длинной палкой убедили его, что владелец, перед тем как открыть чашу, должен прикоснуться к ней пальцами или любой частью тела. Согласно гипотезе Фригейта, механизм чаши был настроен на специфический поверхностный электропотенциал кожи владельца. Возможно, в цилиндр был встроен чувствительный детектор, регистрирующий излучение мозга.

Небо стало проясняться. Солнце все еще находилось по другую сторону восточного хребта. Примерно через полчаса над каменным грибом взметнулись сполохи голубого огня и над лощиной раскатился гром.

Прикрыв глаза от яркого света, Бартон подумал, что генерируемая камнем энергия подобна чудесному содержимому святого Грааля; и то, и другое обладало способностью претворяться в пищу человеческую. И если священный Грааль действительно существует где-то на Земле, скрытый в таинственной, никому не ведомой пещере или в покоях сказочного замка, то, наверное, он стоит там на таком же каменном столе из серого с красными прожилками, гранита как этот... этот грейлстоун[2]. Бартон усмехнулся; название показалось ему подходящим.

На этот раз в чашах оказались ломтики поджаренного хлеба, яичница с беконом, ветчина, масло, джем, молоко, четвертушка дыни, сигареты и пакетик, наполненный коричневым порошком; Фригейт сказал, что это — растворимый кофе. Американец выпил молоко, прополоскал металлическую чашку, налил в нее холодной воды и пристроил около костра. Когда над водой показался пар, он отсыпал немного порошка в кипяток и размешал его. Кофе, по его словам, получился восхитительный — и порошка в пакете могло хватить чашек на шесть.

* Grailstone (грейлстоун) или grailrock — камень или скала для чаш. Для Бартона серый цилиндр ассоциируется не с простой чашей, а со святым Граалем, обладающим волшебным свойством насыщать своих избранников (прим. перев.).

Вскоре они выяснили, что нагревать воду над огнем совершенно не требовалось. Алиса положила кофе в холодную жидкость перед тем, как поставить чашку. Спустя три секунды порошок растворился и вода закипела.

Закончив завтрак, они вымыли посуду и установили ее в держателях цилиндров. Бартон привязал свою чашу к запястью. Он собирался идти на разведку и не хотел оставлять единственное свое богатство в углублении грейлстоуна. Хотя воспользоваться содержимым чаши никто не мог, какие-нибудь мерзавцы могли забрать ее только затем, чтобы полюбоваться, как он будет мучиться от голода.

Это утро Бартон начал с урока языка для девочки и Казза. Фригейт поспешил присоединить Логу к числу его учеников. Американец заметил, что неплохо бы начать пропаганду эсперанто — ведь за сотни тысяч лет своего существования человечество использовало великое множество языков, и теперь все они будут в ходу на берегах реки. Конечно, добавил он, если неведомые благодетели воскресили все человечество; ведь их группа до сих пор смогла осмотреть только несколько миль, населенных, в основном, бывшими жителями Триеста.

— Эсперанто? — переспросил Бартон. — Я слышал о нем перед самой смертью, но никогда не сталкивался с этим языком практически. Что ж, возможно, в будущем он нам пригодится. Но эту троицу я буду пока что обучать английскому.

— Но ведь большая часть людей тут говорит по-итальянски или на словенском, — возразил Фригейт..

— Возможно, хотя мы не знаем этого точно, — покачал головой Бартон. — Однако, будьте уверены, мы надолго здесь не задержимся.

— Я мог бы об этом догадаться, — пробормотал Фригейт. — Вам всегда не сиделось на месте.

Бартон бросил сердитый взгляд на американца и начал урок. В течение пятнадцати минут он вдалбливал в своих учеников смысл и произношение девятнадцати существительных и нескольких глаголов — огонь, бамбук, чаша, мужчина, женщина, девочка, рука, нога, глаз, зубы, есть, ходить, бежать, говорить, опасность, я, вы, они, мы. Кроме того, он хотел и сам научиться их языкам, чтобы со временем свободно разговаривать с ними.

Солнце озарило вершины восточного хребта. Потеплело. Костер погас, оставленный без присмотра. Настал второй день их новой жизни. И пока они почти ничего не знали об этом мире, о его владыках, о своей дальнейшей судьбе.

Из травы показалось носатое лицо Льва Руаха.

— Можно к вам присоединиться?

Бартон сухо кивнул, а Фригейт сказал:

— Конечно, почему же нет?

Руах вышел из травы, оставив этот риторический вопрос без ответа. За ним следовала невысокая бледнокожая женщина с большими карими глазами и прелестными тонкими чертами лица. Руах представил ее как Таню Каувиц. Они встретились прошлым вечером и остались вместе, обнаружив, что между ними было много общего. Девушка происходила из русско-еврейской семьи. Она родилась в Бронксе в 1958 году, стала учительницей английского языка, вышла замуж за бизнесмена, который сколотил миллионы и скончался, предоставив ей возможность в возрасте сорока пяти лет выйти замуж вторично за замечательного человека, любовницей которого она была уже лет пятнадцать. Она прожила всего шесть месяцев; смерть наступила от рака. Выложив все эти сведения на едином дыхании и в пулеметном темпе, Таня замолчала.

— На равнине вчера вечером был сущий ад, — сказал Лев. — Нам пришлось бежать в лес. Потому я и решил разыскать вас и попроситься обратно в группу. Я беру назад свое вчерашнее опрометчивое заявление, мистер Бартон. Думаю, что я имел основание для таких выводов, однако теперь я понимаю, что ту книгу следует рассматривать в контексте с другими вашими высказываниями.

— Мы еше когда-нибудь разберемся с этим, — кивнул Бартон. — В те времена, когда я писал ту... ту книгу, о которой вы так нелестно высказались, я страдал от низкой и злобной клеветы ростовщиков из Дамаска и они...

— Разумеется, разумеется, мистер Бартон, — поспешно проговорил Руах. — Я только хотел подчеркнуть, что считаю вас очень способным и сильным человеком, и поэтому хочу присоединиться к вашей группе, именно к вашей, а не какой-нибудь другой. Мы сейчас находимся в состоянии анархии, если только анархию можно назвать состоянием. И многие из нас нуждаются в защите.

Бартон терпеть не мог, когда его перебивали. Он нахмурился и сказал:

— Разрешите мне самому все объяснить. Я...

В этот момент Фригейт поднялся и произнес:

— Похоже, что возвращаются наши итальянцы. Интересно, где они провели все это время?

Однако из девяти вернулись назад только четверо. Мария Туцци объяснила, что вчера они ушли все вместе, нажевавшись резинки. Однако их прогулка вскоре закончилась у одного из огромных костров, пылавших на равнине. Затем произошло много разных событий. Драки и нападения мужчин на женщин, мужчин на мужчин, женщин на женщин и даже нападение тех и других на детей. Группа растворилась в наступившем хаосе. Утром она,

Мария, встретила троих друзей, когда искала среди холмов камень для чаш.

Лев Руах добавил несколько подробностей к рассказу Марии. По его наблюдениям, использование наркотической жвачки могло приводить к трагическим последствиям — или просто к забавным эпизодам. По-видимому, это зависело от индивидуальных особенностей организма. Одним жвачка дарила наслаждение, на других действовала возбуждающе. Иногда результаты ее употребления были ужасны. Руах рассказывал о супругах, умерших в 1899 году в одном из пригородов Триеста. Когда они воскресли, то лежали в шести футах друг от друга. Они плакали от счастья воссоединения, когда столь многие пары были разлучены. Они благодарили бога за ниспосланную удачу. Они провели пятьдесят лет в счастливом браке и теперь собирались не разлучаться во веки вечные.

Всего лишь через несколько минут после употребления жвачки мужчина задушил жену, швырнул ее тело в воду, подхватил на руки другую женщину и убежал с ней в темноту леса.

Некий мужчина взобрался на камень для чаш и произнес речь, которая, несмотря на дождь, длилась всю ночь. Он изложил своим немногочисленным слушателям принципы организации совершенного общества. К утру он настолько охрип, что был способен прокаркать лишь несколько слов. Его знакомые говорили, что на Земле он не принимал участия даже в голосовании.

Часть мужчин и женщин, оскорбленных публичной демонстрацией чувственных удовольствий, пытались протестовать и даже растащить любовные пары. Результаты: синяки, разбитые губы и носы, вышибленные зубы и два сотрясения мозга. Другие провели всю ночь на коленях, молясь и исповедуясь господу в своих грехах.

Несколько детей были жестоко изувечены, изнасилованы или убиты. Но не все взрослые поддались безумию: кое-кто защищал детей — или, по крайней мере, пытался это сделать.

Руах видел отчаяние и отвращение мусульманина-хорвата и австрийского еврея, обнаруживших в своих чашах свинину. Индус в отчаянии ломал руки — в его чаше была говядина. Еще один человек кричал, что все они попались в тенета дьявола, и выбрасывал в реку сигареты. Глядя на него, некоторые мужчины говорили:

— Лучше бы ты отдал нам эти сигареты, если не хочешь пользоваться сам!

— Табак — выдумка дьявола! Это растение было взращено Сатаной в саду Эдема!

— Но ты мог бы поделиться с нами, — заметил кто-то из компании собравшихся вокруг мужчин. — Ведь тебе-то не было бы никакого вреда!

— Я лучше выброшу это сатанинское зелье в реку! — вопил святоша.

— Ты фанатик и безумец! — крикнул один из парней и нанес ему удар в челюсть. И прежде, чем несчастный противник табака успел встать на ноги, он получил несколько крепких пинков от остальных мужчин.

Руах рассказывал, как неудачливый проповедник поднялся и, рыдая от ярости, закричал:

— Что я сделал, о господи, за что заслужил такое? О, боже, боже! Ведь я всегда почитал тебя! Я жертвовал тысячи фунтов на благотворительность! Всю жизнь я боролся против греха... Трижды в неделю я поклонялся тебе, о боже, в твоем храме... я...

— Я тебя узнала! — закричала какая-то женщина с голубыми глазами, красивым лицом и точеной фигурой. — Я узнала тебя! — Ты Роберт Смитсон!

Мужчина замолчал и, мигая, уставился на нее.

— Но я вас не знаю, миссис!

— Конечно, не знаешь! А не мешало бы! Я — одна из тысяч девушек, что гнули спину по шестнадцать часов в день на твоих фабриках! Для того, чтобы ты мог жить в своем шикарном доме! Чтобы ты мог одеваться в дорогое платье, чтоб твои собаки и Лошади ели лучше нас! Я была одной из твоих работниц! Мой отец гнул на тебя спину, и моя мать тоже, и все мои братья и сестры, которые не погибли от болезней и голода, все они были твоими рабами! Одна из твоих проклятых машин отрезала руку моему отцу, и ты вышвырнул его на улицу без единого гроша. Моя мать умерла от чахотки. И я тоже кашляла кровью, мой милый баронет, пока ты обжирался изысканной пищей и нежился на пуховиках..., а может, просто дремал на своей роскошной церковной скамье и швырял тысячи, чтобы помочь бедным азиатам или снарядить миссионеров для обращения в истинную веру язычников-африканцев... Мои легкие сгорали, но я пошла на панель, чтобы прокормить своих младших братишек и сестренок... И я подхватила сифилис, слышишь ты, гнусный набожный ублюдок — и все потому, что ты выжимал последние капли пота и крови из меня и подобных мне несчастных! Я умерла в тюрьме, потому что ты считал, что проститутки недостойны жалости! Ты... ты..!

Смитсон сначала покраснел, затем побледнел. Взяв себя в руки, он хмуро взглянул на женщину и произнес:

— Вы, распутницы, всегда найдете, на кого можно взвалить вину за то, что вы стали предаваться похоти и потворствовать своим гнусным вожделениям! Бог знает, что я стойко следовал его заповедям!

Он повернулся и пошел прочь, но женщина побежала за ним и замахнулась на него своей чашей. Все произошло очень быстро. Кто-то вскрикнул, мужчина повернулся и присел, так что чаша едва задела его макушку.

Смитсон быстро юркнул мимо женщины и затерялся в толпе. Однако, заметил Руах, мало кто понял, что происходит, потому что там больше никто не говорил по-английски.

— Смитсон? Сэр Роберт Смитсон? — задумчиво произнес Бартон. — Насколько мне помнится, он владел хлопкопрядильными фабриками и металлургическими заводами в Манчестере. Он был известен как филантроп, жертвующий крупные суммы на обращение язычников. Умер он, если не ошибаюсь, в 1870 году в возрасте восьмидесяти лет.

— И, вероятно, в твердом убеждении, что за свои дела будет вознагражден на небесах, — сказал Лев Руах. — Разумеется, ему не приходило в голову, что он сгубил множество рабочих.

— Если бы он не эксплуатировал бедняков, это делал бы кто-нибудь другой, — философски заметил Бартон.

— Вот, вот! Именно такими доводами пользовались очень многие на протяжении почти всей истории человечества! — сказал Руах. — Но ведь в вашей собственной стране были промышленники, следившие, чтобы зарплата и условия труда рабочих улучшались. Одним из них, насколько я припоминаю, был Роберт Оуэн.