Часть вторая. 6 page

Пожар Москвы оказал значительное влияние на внутреннюю политику царя. Он потерял доверие к опричникам, оказавшимся слабыми воинами. Опричный воевода князь В.И. Темкин-Ростовский, незадолго до этого выкупленный из литовского плена за огромную сумму в десять тысяч золотых, был казнен за то, что не смог спасти от пламени Опричный дворец. Когда в следующем году стало известно о новом набеге хана, царь объединил опричное и земское войско под командованием земского воеводы боярина князя М.И. Воротынского. 30 июля — 24 августа 1572 года у села Молоди к югу от Москвы состоялась решающая битва. Татары были разбиты и бежали, погибло множество крымской знати, в том числе родственники хана, а знаменитый полководец Дивей-мурза попал в плен. Молодинская битва ознаменовала закат опричнины — вскоре она была отменена и под угрозой наказания было запрещено даже упоминать о ней.

Новый большой пожар произошел в Москве при царе Федоре Ивановиче в 1591 году Согласно «Новому летописцу», он охватил Белый город от Чертолья до Неглинной, потом «загорелось на Покровке, и горело до Покровки, и выгорело много дворов». «Пискаревский летописец» сообщает, что пожар начался в торговых рядах: «И от того выгоре весь град, и церкви, и монастыри, без остатка везде». Правитель государства Борис Годунов распорядился о щедрой раздаче средств пострадавшим, но это не утишило народный ропот. Незадолго до пожара в Угличе при таинственных обстоятельствах погиб царевич Дмитрий, младший сын Ивана Грозного. Годунова обвиняли в том, что он погубил царевича, а затем поджег Москву, «чтобы одна беда перебила другую и каждый больше скорбел бы о собственном несчастье, нежели о смерти царевича»^{268}.

В следующий раз Москва сгорела в Смутное время. Весной 1611 года, когда от имени «короля Владислава Жигимонтовича» (польского королевича, приглашенного на русский престол Семибоярщиной) городом управлял наместник Александр Гонсевский, отношения между интервентами и москвичами были враждебными. Поляки постоянно опасались народного восстания. Глава патриотической оппозиции патриарх Гермоген по распоряжению Гонсевского был взят под стражу, но 17 марта освобожден для торжественного обряда «шествия на осляти», совершаемого в Вербное воскресенье. В этот раз процессия была малолюдной — горожане были напуганы слухами, что поляки начнут убивать ее участников. Тем временем шляхта спешно укрепляла город, к которому подходило Первое ополчение. Поляки принялись втаскивать дополнительные пушки на стены Кремля и Китай-города и понуждали к тому же городских извозчиков. Те отказались, поднялись крик и ругань. В Китай-городе началась страшная резня, во время которой погибло до семи тысяч человек.

Жители Белого города встретили врага саблями. К этому времени в столицу уже проникли передовые отряды Первого ополчения. Участник событий поляк Николай Мархоцкий пишет: «Страшный беспорядок начался вслед за тем в Белых стенах (Белом городе. — С. Ш.), где стояли некоторые наши хоругви (роты. — С.Ш.). Москвитяне сражались с ними так яростно, что те, опешив, вынуждены были отступить в Китай-город и Крым-город (Кремль. — С. Ш.). Волнение охватило все многолюдные места, всюду по тревоге звонили в колокола… И мы решили применить то, что ранее испробовали в Осипове (Иосифо-Волоколамском монастыре. — С.Ш.): выкурить неприятеля огнем»^{269}.

В тот же день поляки запалили Белый город. Согласно «Новому летописцу», первым запалил свой двор боярин-изменник Михаил Салтыков. Пока пожар разгорался, на улицах шли жестокие бои. По словам немца Конрада Буссова, сражавшегося на стороне поляков, они вернулись с боя на Никитской «похожие на мясников: рапиры, руки, одежда были в крови, и весь вид устрашающий». Тем временем огонь распространялся по деревянному городу. Благодаря этому, пишет Буссов, «наши и победили, ибо русским было не под силу обороняться от врага, тушить огонь и спасать оттуда своих, и им пришлось поэтому обратиться в бегство и уйти с женами и детьми из своих домов и дворов, оставив там всё, что имели». На другой день интервенты подожгли Чертолье и Замоскворечье. В это время к Москве подошел по Можайской дороге тысячный отряд пана Н. Струся. Его конники стали «рыскать по всему городу, где вздумается, жечь, убивать и грабить всё, что попадалось»^{270}.

Москвичи побежали из выжженного города. «В тот день мороз был великий, они же шли не прямой дорогой, а так, что с Москвы до самой Яузы не видно было снега, всё люди шли», — сообщает «Новый летописец». Пожар уничтожил всю городскую застройку в Белом и Земляном городе. Поляк Маскевич вспоминал: «До прихода нашего все три замка обнесены были деревянною оградою, в окружности, как сказывают, около 7 польских миль, а в вышину в 3 копья. Москва-река пересекала ее в двух местах. Ограда имела множество ворот, между коими по 2 и по 3 башни; а на каждой башне и на воротах стояло по 4 и по 6 орудий, кроме полевых пушек, коих так там много, что перечесть трудно. Вся ограда была из теса; башни и ворота весьма красивые, как видно, стоили трудов и времени. Церквей везде было множество и каменных, и деревянных: в ушах гудело, когда трезвонили на всех колоколах. И всё это мы в три дня обратили в пепел: пожар истребил всю красоту Москвы. Уцелели только Кремль и Китай-город, где мы сами укрывались от огня; а впоследствии русские сожгли и Китай-город; Кремль же мы сдали им в целости»^{271}.

В 1626 году пожар охватил Кремль и Китай-город. Источник свидетельствует: «Лета 7134 майя в 3 день, в середу, в 10 часу дни, в Москве, в Китае, загореся двор вдовы Иванова жены Третьякова, и учал быть в то время ветр великой к Кремлю граду, и от ветру занялись в Китае церкви и многие дворы, и в рядах лавки, и учал в Китае пожар быти великой, и от того пожару у Покрова Пречистой Богородицы на Рву на всех церквах занялись верхи, и по Фроловской башне учало гореть, и на Кремле кровля, и от того в Кремле-городе и всяких чинов людей дворы почали гореть, и многие церкви Божий в Китае и в Кремле городе погорели, опричь больших соборов, и в Государевых… дворах деревянные крыши погорели, и в палатах… во многих горело, и во многих приказах многие Государевы дела и многая Государева казна погорели…» «Новый летописец» сообщает, что «после пожара послал государь писцов по всей земле, потому что книги и дела все погорели»^{272}.

Десятого апреля 1629 года выгорела вся западная часть Белого города, а восточная — по Покровку включительно. Эти пожары вызвали перепланировку улиц, о которой шла речь выше. Однако она не сыграла значительной роли в предотвращении таких бедствий в дальнейшем. Новый большой пожар охватил Белый город и Китай-город во время восстания 1648 года: бунтовщики подожгли дома ненавистных служилых и приказных людей, а ветер разнес огонь по всему посаду. Сгорела вся западная половина Белого города от Арбата до Петровки.

Один из последних общегородских пожаров случился в 1688 году. Огнем были уничтожены: «в Китай-городе: в Знаменском монастыре 6 церквей… 5 монастырских подворий и от Посольского двора до Ильинских и до Варварских ворот и до Ростовского подворья и до Знаменского монастыря и до Зачатия, что в углу, всяких чинов людей 67 дворов, да у Варварских ворот караульная изба; разломано 12 дворов. В Белом городе: от Варварских ворот по правую сторону к Яузским воротам и по левую сторону до Ивановского монастыря, и на Покровке и на Хохловке на 6 церквах и богадельнях кровли, в Ивановском монастыре… на соборной церкви кровли, 80 келий; Крутицкого митрополита на подворье, всяких чинов людей 212 дворов, у Яузских ворот караульная изба, на Соляном дворе на амбарах и на лавках кровли, 8 лавок, 2 харчевни, 2 избы нищенских, разломано 9 дворов да 32 хоромы да с 4 лавок верх. В Земляном городе: за Яузскими воротами на церковь Троицы в Серебряниках кровля и в церкви выгорело, церковь Николы в Кошелях сгорела, на церкви Покрова Богородицы кровли обгорели, на реке Яузе половина моста, разных чинов людей 90 дворов, 50 лавок, разломано 5 дворов в Андрееве полку Нармоцкого у церкви Николы Чудотворца, съезжая изба и казенный амбар, 9 дворов церковных причетников, 509 дворов стрелецких, 57 дворов отставных стрельцов, 55 дворов вдовьих, 2 торговых бани. За Яузой в Ямской Рогожской слободе 45 дворов, 2 двора разломано». Всего сгорело более тысячи дворов, монастыри, церкви^{273}.

Таков лишь краткий перечень больших пожаров, а менее крупные были пугающей повседневностью средневековой Москвы. Дневник австрийского дипломата И. Корба упоминает о пожарах с впечатляющей частотой. Первая подобная запись появляется 6 мая 1698 года, когда шло празднование Пасхи: «Новый пожар, случившийся вследствие постоянного пьянства черни, причинил нам новое и сильнейшее беспокойство. Здесь чем больше праздник, тем сильнее повод к широкому пьянству… Почти ежегодно празднование важнейших праздников сопровождается пожарами, которые тем больше причиняют народу бедствий, что случаются почти всегда ночью и иногда превращают в пепел несколько сот деревянных домов. На последний пожар, уничтоживший в этой стороне реки Неглинной 600 домов, прибежали было тушить огонь несколько немцев. Русские, совершенно напрасно обвинив немцев в воровстве, жестоко их сперва избили, а после бросили в пламя…» 13 июня Корб записал: «Ночью вновь случился пожар, который истребил семнадцать домов». Запись за 26 августа: «В городе сильный пожар, истребивший более сотни домов».

Еще больше упоминаний о пожарах содержится в дневнике за следующий год: «8 и 9 [апреля]. Около десяти часов утра был большой пожар недалеко от Посольского двора, за палатами воеводы Шеина. Боярин Салтыков и князь Алексей Михайлович Черкасский много пострадали через это несчастье; горело в продолжении четырех часов, отчего обращены в пепел их собственные палаты и многие окружавшие оные деревянные дома. <…> 21 и 22 [мая]. Лев Кириллович Нарышкин с соизволения царя вернулся в Москву по той причине, что палаты сего боярина сгорели. <…> 20 [июня]. Был ужасный пожар: сгорело два дома в Немецкой слободе и несколько сот домов в городе. <…> 11 [июля]. Недалеко от дома Нарышкина вспыхнул вечером пожар и превратил в пепел сто тридцать домов, принадлежавших как благородным лицам, так простонародью. <…> 6 [сентября]. В наше отсутствие пришло письмо из Москвы, в коем извещали, что в тот день, в который происходил церемониальный въезд в Москву Великого шведского посольства, был в городе большой пожар. Кроме многих других, сгорели палаты посольская, генералиссимуса Шеина, князя Голицына вместе с пятнадцатью тысячами домов»^{274}.

Пожары считались божественным наказанием, но при этом часто не исключалась чья-то злая воля. Тень «зажигалыцика» мерещилась за каждым крупным пожаром вне зависимости от того, скрывался ли за трагедией злой умысел или она была результатом небрежного обращения с огнем. Но есть и вполне конкретные, заслуживающие доверия данные о поджигателях. Так, «Новый летописец» сообщает, что около 1595 года был раскрыт замысел «зажигалыциков»: «Враг, не желая добра роду человеческому, вложил мысль в людей, в князя Василия Щепина да в Василия Лебедева и в их советников, зажечь град Москву во многих местах, а самим у Троицы на Рву, у Василия Блаженного, грабить казну, что в ту пору была большая казна. Советникам же их Петру Байкову с товарищами в ту пору решеток не отпирать. Бог же, не хотя видеть православных христиан в конечной погибели, тех окаянных Бог и объявил, и их всех перехватали и пытали, они же в том все повинились. Князя Василия и Петра Байкова с сыном на Москве казнили, на Пожаре главы им отсекли, а иных перевешали, а остальных по тюрьмам разослали». По словам Корба, после одного из пожаров 1699 года были пойманы «восемь зажигателей; бывшие в их числе два попа сознались, что виновниками пожара были стрельцы, которые только тогда успокоятся, когда обратят всю Москву в пепел». Вероятнее всего, «зажигалыцики» преследовали гораздо более земные цели, чем отомстить царю за разгром стрелецкого восстания. Царский указ от 23 июля 1699 года грозил смертной казнью тому, кто будет «из ружья в день и по ночам пулями и пыжами стрелять, или ракеты пущать» «для своего воровства и грабежу» (30 августа законодательство слегка помягчело к «зажигалыцикам» — их было велено в первый раз бить батогами, а во второй — ссылать в Азов с женами и детьми). Поджигатели применяли и более простые способы — метали на крыши и между домами порох в тряпицах, трут, серу, бересту, лучину^{275}.

С ужасом перед огненной стихией тесно сплетались страх перед колдовством, боязнь стать жертвой злых чар, подозрения, что пожары вызваны «чародеями» вроде княгини Анны Глинской. Считалось, что лучшее средство избавиться от такого колдовства — предать самого чародея огню: тогда и злодей погибнет, и пожар прекратится. Именно поэтому был сожжен в 1648 году труп Л.С. Плещеева, поэтому же москвичи бросили в огонь немцев, прибежавших тушить пожар. Это, однако, не мешало москвичам бороться с пожарами, а властям — разработать целый комплекс мер по их предотвращению. Рассматривая скорбную хронику пожарных бедствий столицы, сложно сказать, насколько действенны были эти меры. Но очевидно, что, если бы не прилагались столь серьезные усилия по «бережению» от огня, пожаров в городе было бы еще больше.

«От огня беречь накрепко…»

Первые противопожарные мероприятия были осуществлены Иваном III. В 1493 году он приказал расчистить от застройки территорию в 110 саженей за Неглинной и в Заречье. Видимо, тогда же была создана и свободная от застройки зона с восточной стороны — будущая Красная площадь. Спустя два года подобная мера была принята в отношении территорий, находившихся в Заречье. Охранять город от распространения огня должны были решеточные караулы, также установленные при Иване III.

Следующим шагом в создании системы противопожарных мер было введение при Борисе Годунове регулярных объездов. Они производились в самое огнеопасное время — с апреля по октябрь. Сохранившиеся наказы объезжим головам содержат подробное перечисление запретов и других мер, призванных оградить город от огня. Самим головам предписывалось смотреть, чтобы «воры нигде не зажгли, и огня на хоромы не кинули, и у хором и у заборов с улицы ни у кого ни с чем огня не подложили»^{276}.

Объезжий голова и члены его караула в объезде должны были быть снаряжены рогатинами, топорами и «водоливными» трубами. Этот инвентарь («пожарную рухлядь») обязаны были иметь и предоставлять посадские. Переписи Москвы отмечают наличие или отсутствие «водоливных» труб в слободах — к примеру, в Больших Лужниках в 1672 году: «Двор десяцкого Петра Борисова, а у него в десятке 2 медные трубы… двор десяцкого Ивана Борисова, а у него в десятке труб медных и деревянных нет… двор десяцкого Ивана Елизарьева, а у него в десятке труб медных и деревянных нет… двор десяцкого Елизара Михайлова, а у него в десятке медная труба…» Царские наказы требовали, чтобы в каждом десятке было по две трубы — по одной на пять дворов. Были такие трубы и у богатых дворовладельцев. Так, боярин Н.И. Романов держал у себя десять труб медных «заливных». На худой конец хозяева должны были устанавливать у себя кади с водой. Это же рекомендовал и «Домострой» тем, кто не имел на своем дворе колодца. Медные и деревянные «водоливные» трубы были своеобразными прототипами пожарных шлангов, источником воды для них являлись пожарные колодцы. В 1629 году было указано сделать в Белом городе «большие колодези», по одному на десять дворов, а также поставить на земском дворе бочки с водой^{277}.

При царе Михаиле Федоровиче на земском дворе была создана целая пожарная команда — с 1613 по 1622 год там находились 30 ярыжек и три лошади. Средства на их содержание взимались с черных слобод и сотен. В 1622-м количество ярыжных увеличилось до семидесяти пяти человек, для которых с московских тяглецов собирали 60 рублей. Слобожане должны были также доставлять на земский двор «всякую пожарную рухлядь, парусы, и крюки, и трубы медные, и топоры, и заступы, и кирки, и пешни, и бочки, и ведра». Эти обременительные обязанности в том же году выросли еще раз — было указано прибавить еще 15 ярыжек, увеличить число лошадей до шести, а на каждом тяглеце «править» по одной медной трубе. 13 апреля чернослободцы били челом царю и патриарху, жалуясь: «И нам, Государи, сиротам вашим Государевым, стало не в силу, невозможно взяти нам труб негде, а купить нечем, людишка бедные молодчие и от того великого тягла бредут розно». Царь сжалился над тяглецами и велел распределить содержание пожарной команды между ними и купцами Гостиной и Суконной сотен. Количество ярыжных в итоге было доведено до ста человек, а число лошадей оставлено прежним («для того, что без того нельзя»). Было указано «не наметывать» на слобожан лишних труб: на земском дворе должны были иметься 30 штук, а по слободам велено «сказать накрепко»: «Притчею, где пожар учинится, и у них бы с трубами люди были готовы тотчас, а людем велеть смотрить, для того, коли уже взяли то на себя, и они б на пожар ходили не ленились»^{278}.

После апрельского пожара 1629 года пожарная команда Земского приказа была увеличена до двухсот человек и получипа новое оборудование. К этому времени содержание ярыжек взяла на себя казна. Царь указал также держать на земском дворе 20 бочек с водой и мобилизовать для тушения огня извозчиков. «А извозщиков росписать указал Государь по 20 человек в ночь, а в день съезжать для извозу; а будет и в день где по грехом учинится пожар, и им потому ж быть на земском дворе по 20 человек, а телеги и бочки в день и в ночь готовы Государевы на земском дворе». Было указано изготовить 50 пожарных парусов и пожарные щиты с рукоятями. Паруса представляли собой полотнища шириной в четыре или пять саженей, которыми покрывали здание, отстаиваемое от огня, и поливали их. Помимо ярыжек участвовать в тушении пожаров были обязаны стрельцы. Указ о модернизации пожарной команды на земском дворе гласит: «А расписать извощиков, опричь стрельцов, а стрельцов не писать, потому что они сами всегда на пожаре»^{279}.

Другим направлением противопожарных мер являлись строгие запреты на разведение огня в летнее время. Объезжие головы должны были следить за тем, чтобы в жаркие дни изб и мылен не топили, а «в вечеру поздно со огнем не сидели». Печь хлеб и готовить еду предписывалось «в поварнях и на полых местах», а при отсутствии поварен — сделать печи на огородах. Разрешалось топить избы «для болей и родильниц», то есть там, где рожали женщины, и то «в неделе один день». Запрет топить бани и избы в летнее время вызывал недовольство и жалобы слобожан. Указ царя Алексея Михайловича слегка смягчал запрет — разрешал топить избы «в воскресенье да в четверток», «в холодные да в ненастные дни». Если стояла жаркая или ветреная погода, объезжие головы должны были запечатывать печи и бани. Особое внимание уделялось огнеопасным производствам. Как мы знаем, слободы кузнецов и гончаров были выселены за Москву-реку и Яузу. Однако далеко не всегда удавалось заставить мастеровых выполнять противопожарные требования. Например, по поводу чеканщиков монеты, работавших на бывшем Романовом дворе, объезжие головы получили наказ: «Горны у них не печатать и караулов с дворов их не имать, потому что они у государевых дел вседневно»^{280}.

Объезжие головы постоянно вступали в конфликты с горожанами по поводу несоблюдения последними противопожарных мер. С обеих сторон слышалась брань, а иногда пускались в ход кулаки и палки. Так, в 1693 году «государев нищий и бродящий богомолец» Тихон Иванов, обитавший в Зарядье, жаловался на произвол подьячего съезжего двора Тимофея Романова. В «наемную подклеть», где проживал нищий с женой, ночью явился подьячий — проверить, как соблюдается «бережение от огня». Неизвестно, какие он нашел нарушения, однако распорядился арестовать Иванова с женой, «поволок» обоих на съезжий двор, а по дороге избил и ограбил — снял с нищего «крест, цена 2 гривны», а с его «женишки» «сорвал 10 алтын да 2 креста серебряных» стоимостью две гривны. Как ни оправдывался подьячий, а всё же был отдан под суд. Другие проверялыцики, обнаружив топившуюся печь, залили ее «поганою водою из шайки и всю еству перепоганили». В доме пекаря был устроен настоящий погром: «Двери из сеней выбиты, из крюков вон вышиблены. Запорка переломлена. В подклети окошко выбито… а на окошке в трех местах бито и в двух местах колото. У печи устье выломано, да в сенях стоит корыто большое с тестом пшеничным, да сверх теста покинуты сайки сырые…»^{281}

Если огонь всё же разгорался, то ярыжки, стрельцы и жители соседних дворов бежали тушить пожар. Несмотря на особое внимание властей к «водоливным» трубам, бочкам и колодцам, толку от них было немного. Олеарий свидетельствует: «При подобных несчастиях наряжаются стрельцы и особая стража, которые должны действовать против огня; но огонь там никогда не тушат водою, а прекращают распространение его тем, что ломают близ стоящие строения для того, чтобы огонь, потеряв силу, потух сам собою. Для этой же цели каждый солдат и ночной сторож должен носить при себе топор»^{282}. Дополняет это свидетельство австрийский дипломат А. Лизек (1675): «Обязанность пожарных исполняют стрельцы; туша пожар, они ломают строения до самой улицы, а если надо спасти дом, то закрывают его бычьими кожами, поливая их беспрестанно водой. Впрочем, беда или печаль невелика, если дом и сгорит: имущество у них хранится в подвалах, а дом можно на следующий день купить на рынке (где, видели мы, продавали их тысячами, вполне готовые), сложить снова и поставить на прежнем месте, почти без всяких затей и расходов»^{283}.

Сходным образом характеризует борьбу с пожарами Котошихин: «А как бывает на Москве пожарное время, и они стрелцы повинни ходить все на пожар, для отниманья, с топорами, и с ведрами, и с трубами медными водопускными, и з баграми, которыми ломают избы. А после пожару бывает им смотр, чтоб кто чего пожарных животов захватя не унес; а кого на смотре не объявитца, бывает им жестокое наказание батоги»^{284}.

В 1695 году Петр I попытался создать новую противопожарную службу в Москве. «Дневные записки» И.А. Желябужского сообщают: «В то ж время даточных брали на Москве у всех палатных людей, на пожар бегать и караулы стеречь вместо стрельцов, и прозвание им было Алеши»^{285}. Но эта реформа не удалась, и создание полицейских брандмейстерских команд произошло уже в XVIII столетии.

Сигналом о пожаре был колокольный звон. Павел Алеппский пишет: «В Молдавии и Валахии в случае пожара обыкновенно кто-нибудь ударяет в большой колокол об один из его краев, причем раздается страх наводящий гул, крайне неприятный и пугающий; это служит знаком людям сбираться для тушения пожара или спасаться. В московской же земле ударяют в приятный по звуку колокол, висящий над городскими воротами»^{286}. В Москве издревле при пожарах звонили во все городские колокола особым частым — набатным — звоном. Когда началось московское восстание 1606 года, бояре-изменники успокаивали Лжедмитрия I, спрашивавшего о причине колокольного звона, говоря ему, что где-то горит город. На самом же деле набат поднимал служилых людей против поляков и охраны самозванца. В 1668 году появился указ (его черновик правил лично царь Алексей Михайлович), регламентирующий набатный звон. Он предписывал в случае, если пожар начнется в Кремле, бить во все три набатных колокола — на Набатной, Тайницкой и Троицкой башнях — «в оба края поскору»; «а будет загорица в Китае» — в один Спасский набат на Набатной башне, «в один край, скоро же»; при пожаре в восточной части Белого города бить в Спасский набат «в оба ж края потише» и в Троицкий набат; в Земляном — в колокол на Тайницкой башне «развалом с расстановкой». По этой системе извещали о пожарах в других районах Москвы: в западной части Белого города, Садовниках и Кадашах — как в Китай-городе, «в иных местех за рекою же» — как в Белом городе, в заречной части Земляного города — как в Земляном. С набатных башен велось и наблюдение за пожарами^{287}.

Достопримечательности «царствующего града»

Скорбная хроника московских пожаров создает впечатление, что Москва регулярно превращалась в груду развалин и пепла, из которых возрождалась заново. Тем не менее иностранцы, посещавшие русскую столицу в XVI—XVII веках, рассказывают об одних и тех же ее достопримечательностях, часть которых дошла и до наших дней. Московские достопримечательности составляли славу и гордость города. Их защищали от огня, а если не удавалось спасти, восстанавливали. Они являлись одной из основ московского бытия, без них невозможно было представить себе город.

Главными достопримечательностями Москвы были, конечно, ее храмы и святыни — мощи чудотворцев в Успенском соборе, Риза Господня, чудотворные иконы, соборы Кремля, великолепный Покровский храм на Красной площади, монастыри. Каждый храм имел икону, святые мощи, крест или иную, глубоко почитаемую прихожанами и пришлыми богомольцами «святость».

Поражали воображение четыре линии московских стен, особенно великолепный Кремль. С Соборной площади или из-за Кремлевской стены путешественник мог полюбоваться красочным царским дворцом.

Со времен Бориса Годунова иностранные авторы описаний России особое внимание обращают на кремлевские колокола. Рассказывая об аудиенции, данной в 1602 году Шлезвиг-Голштейнскому принцу Гансу, его приближенный Аксель Гюльденстриерне пишет: «Тем временем звонили в очень большой колокол, висящий в Кремле, он был отлит в 1601 году, и до сих пор в него ни разу не звонили, кроме как в прошлую Пасху; весил он, как утверждают русские, 641 шиффунт и 5 лисфунтов на копенгагенский вес»^{288}. Речь идет о самом большом на то время кремлевском колоколе «Царь», отлитом А. Чоховым, имевшем вес 64 тонны.

Годуновский колокол упоминает в своем описании Москвы и Мейерберг. Однако его воображение поразил другой гигант — новый Царь-колокол, отлитый в 1655 году: «В Кремле мы видели лежащий на земле медный колокол удивительной величины, да и произведение русского художника, что еще удивительнее. Этот колокол по своей величине выше Эрфуртского и даже Пекинского в Китайском царстве. Эрфуртский вышиною девять футов шесть дюймов, диаметр его жерла без малого 8 футов, окружность 9 футов, толщина стен шесть с половиною дюймов, а весит 25 400 фунтов. Пекинский колокол 13¹/₂ фута, поперечник его 12 футов, окружность 44 фута, толщина 1 фут, а вес 120 000 фунтов. Но русский наш колокол вышиною 19 футов, шириною в отверстии 18 футов, в окружности 64 фута, а толщиной 2 фута, язык его длиною 14 футов. На отлитие этого колокола пошло 440 000 фунтов меди, угару из них было 120 000 фунтов, а все остающееся затем количество металла было действительно употреблено на эту громаду… Он лежит еще на земле и ждет художника, который бы поднял его, для возбуждения его звоном в праздничные дни набожности москвитян, потому что этот народ вовсе не желает оставаться без колокольного звона, как особенно необходимого условия при богослужении»^{289}.

Свидетелем изготовления этого огромного колокола был Павел Алеппский. Сделанное им подробное описание очень похоже на аналогичный сюжет в фильме Андрея Тарковского «Андрей Рублев». Не был ли вдохновлен им великий мастер кинематографа? Павел Алеппский рассказывает, что царь первоначально обратился к иноземным мастерам, которые запросили слишком большой срок для отливки колокола. После этого «явился русский мастер, человек малого роста; невидный собой, слабосильный, о котором никому и в ум не приходило, и просил царя дать ему только один год сроку». Мастер Емельян Данилов принялся за работу, но во время чумы скончался, и «эта редкостная вещь осталась испорченной». Тогда «явился еще один мастер из переживших моровую язву, молодой человек, малорослый, тщедушный, худой, моложе двадцати лет, совсем еще безбородый, как мы видели его потом, дивясь милостям Всевышнего Бога, коими Он осыпает свои создания. Этот человек, явившись к царю, взялся сделать колокол больше, тяжеловеснее и лучше, чем он был прежде, и кончить работу в один год». По русским документам мы знаем, что звали молодого мастера Александр Григорьев.

Яма для отливки колокола была вырыта прямо на Ивановской площади Кремля. Подробно описав подготовительные работы, процесс отливки и очистки колокола, Павел Алеппский переходит к рассказу об извлечении колокола из литейной ямы: «Вышел колокол редкостный, одно из чудес света по своей громадной величине. В течение долгого времени не переставали кирками отбивать от формы те места, по которым текла медь, и очищать их до 1 декабря, когда решили вынуть колокол из ямы и повесить… Машины и канаты были привязаны и приготовлены в нашем присутствии, и горожане сошлись на зрелище. Каждую из этих шестнадцати машин приводили в движение 70—80 стрельцов, и над канатом каждой машины сидел человек, чтобы давать знать, как следует вертеть, дабы тянули все одновременно. То был день зрелища, какие бывают в жизни на счету. Многие веревки полопались, но тотчас же были заменены другими. После величайших усилий и огромных, свыше всякого описания, трудов по истечении трех дней совершили поднятие колокола и повесили его над ямой на высоту около роста человека при всевозможных хитрых приспособлениях. Над отверстием ямы положили толстые бревна, закрыв ее всю, над ними положили еще бревен, пока этот чудо-колокол не встал на них, и тогда приступили к подвешиванию железного языка, который весит 250 пудов, а толщина его такова, что мы с трудом могли охватить его руками, длина же более полутора роста… Когда мы входили под него, нам казалось, будто мы в большом шатре…»^{290}

Этот колокол пролежал в Кремле до 1679 года, удивляя всех наблюдателей, пока, наконец, не был поднят на Большую Успенскую звонницу. Во время пожара 19 июня 1701 года он разбился, но из его обломков отцом и сыном Маториными был отлит новый «Царь».

Date: 2015-06-05; view: 650; Нарушение авторских прав