Главная Случайная страница


Полезное:

Как сделать разговор полезным и приятным Как сделать объемную звезду своими руками Как сделать то, что делать не хочется? Как сделать погремушку Как сделать так чтобы женщины сами знакомились с вами Как сделать идею коммерческой Как сделать хорошую растяжку ног? Как сделать наш разум здоровым? Как сделать, чтобы люди обманывали меньше Вопрос 4. Как сделать так, чтобы вас уважали и ценили? Как сделать лучше себе и другим людям Как сделать свидание интересным?


Категории:

АрхитектураАстрономияБиологияГеографияГеологияИнформатикаИскусствоИсторияКулинарияКультураМаркетингМатематикаМедицинаМенеджментОхрана трудаПравоПроизводствоПсихологияРелигияСоциологияСпортТехникаФизикаФилософияХимияЭкологияЭкономикаЭлектроника






Часть вторая. 2 page





Деревянные мостовые изображены на планах Москвы конца XVI—XVII века. «Сигизмундов план» (1610) показывает деревянную мостовую даже на удаленной от центра Ордынке, план М. Мериана (1638) — на Таганной улице в Заяузье. Переписи Москвы XVII столетия свидетельствуют, что мостовые укладывались только на главных, «больших» улицах, которые соответственно именовались «большими мостовыми улицами». Именно в это время в русском обиходе появляется слово «мостовая», и тогда же возникает популярная народная песня:

По улице мостовой,

По широкой столбовой,

Шла девица за водой,

За ней парень молодой…

Деревянными были и набережные. Раскрытая во время археологических работ набережная Неглинной в районе Троицкой башни представляла собой частокол из вертикально врытых бревен. Красный пруд имел набережную из вертикальных брусьев, скрепленных поверху горизонтальным. Уже в XV веке появляются деревянные сооружения — трубы, подземные водостоки. Первоначально воду отводили в реку, но после строительства стен Китай-города это стало невозможным. С первой трети XVI столетия в Китай-городе рыли колодцы, доходившие до песчаного слоя и поглощавшие сточные воды, а к ним вела система деревянных труб. К концу XVII века строительство водоотводных сооружений становится общепринятой практикой. В 1702 году Петр I указал во время строительства мостовых в Иноземной (Новой Немецкой) слободе «зделать скаты и рвы и трубы и водяной проход»{172}.

Мощением улиц занимался Земский приказ, собирая с дворов «мостовые деньги». По всей видимости, такая практика окончательно сложилась в XVII веке, поскольку ранее обязанность мостить улицы лежала на самих дворовладельцах. Так, в 1585 году Троицкий Болдин монастырь должен был «мостити на Покровской улице мост с московского двора» (то есть напротив своего подворья), для чего было куплено 50 двухсаженных бревен и уплачено за работу плотникам, а всего израсходовано 32 алтына. Чудов монастырь в апреле 1586 года для мощения своего участка (шести саженей) в Кремле приобрел 100 бревен, 30 сосновых досок и 100 гвоздей «больших» — общий расход обители по этой статье составил семь рублей две гривны и 16 алтын. Как видим, в Кремле мостовые делались более тщательно, чем на посаде — поверх бревен клали доски и прибивали их гвоздями{173}.

С начала XVII века встречается замена натуральной повинности деньгами. В 1607 году Иосифо-Волоколамский монастырь заплатил в казну два рубля за 2,5 сажени мостовой на Ильинке напротив его московского подворья{174}.

Активное мощение улиц проводилось Земским приказом на протяжении всего XVII столетия. Царь Михаил Федорович указал мостить улицы в Земляном городе, за Сретенскими и Покровскими воротами, взимая деньги с расположенных там лавок. Спустя несколько лет мостовые были уже и в Заяузье. О масштабах работ по мощению улиц свидетельствует «Роспись, что мостится из Земскаго Приказу мостов из сборных денег», относящаяся к 1645—1648 годам:

«В Китае-городе мостят Земскаго двора от мосту, которой мост от Спасских ворот (Москворецких) Плоучего мосту до Фроловских ворот 139 саж. Да от Ильинскаго мосту мощено, против новаго овощнаго ряду, через грязь, 8 саж.; да от Неглиненских от обоих ворот мимо Отдаточнаго двора 29 саж.

В Белом каменном городе от двора боярина князя Бориса Александровича Репнина до богаделен 57 1/2 саж; от Боровицкаго мосту до двора князя Михаила Пронскаго 7 саж; да на Чертольском же мосту горелое место мощено 18 саж., да от Неглиненских ворот через Неглинну на клетках до Мутного ряду в две ряды 70 саж., а от Мутного ряду до Житной решетки в одноряд 25 саж.; да через Неглинну к Пушечному двору на клетках 40 саж.

За Белым за каменным городом, за Чертольскими вороты, от ворот съезду 8 саж, да через ручей 8 саж. Да за Арбатскими вороты, от ворот съезду 17 саж За Тверскими вороты, от ворот 377 саж, да через грязь 9 1/2 саж; да за Стретенскими вороты от ворот 159 саж; да за Фроловскими вороты через ров 12 саж. За Покровскими вороты, от ворот до ц[еркви] Иоанна Предтечи 360 саж. За Яузскими вороты, от Яузскаго моста к Таганным воротам, мощено в трех местах 184 саж; да за Таганными воротами через ров 10 саж

Всего мостится мостов, опричь рундуков и дву труб, 179354 саж. да байдашными досками побивается 313 3/8 сажень».

Общая площадь замощенной территории, по подсчетам П.В. Сытина, составила 33 гектара. В 1650 году было указано замостить 128 саженей за Москворецким мостом — на Болоте и у Серпуховских ворот{175}. Из описания Таннера известно, что Красная площадь целиком была замощена бревнами.


В семейном архиве Самариных сохранились расписки, выдававшиеся за взятые «мостовые деньги» служащими Земского приказа: «Лета 7186-го марта в 26 день. По государеву царя и великого князя Феодора Алексеевича, всея Великия и Малыя и Белыя России самодержца, указу взято в ево великого государя казну в Земской приказ мостовых денег в Белом городе от Тверской улицы по Неглинну з двора стольника [Ивана] Федорова сына Волынского з длиннику с 40 с 1 сажени с четвертью, с поперечнику с обоих концов с 18 сажен без с-получетверти в прошлой на 177-й год 14 рублев 10 алтын, да по окладу на 182-й год тож. Те денги платил стольника Иванов человек Волынского Ивашко Позняков. Диак Борис Протопопов. Справил Ганка Кашкин». Такую сумму платил со своего двора И.Ф. Волынский с 1678 по 1684 год, раз в пять лет, а затем она почему-то была уменьшена вдвое — за пятилетие с 1689 по 1694 год (с прибавлением «решеточных денег») с владельца взяли 7 рублей 15 алтын. Правда, в расписках 1691—1719 годов размеры двора Волынских указаны уже по «поперечнику» — «17 сажень с полусаженью без получети». Не было ли тут утайки истинных размеров дворовладения?

Интересно, что при Петре I «мостовые деньги» собирались с владений, располагавшихся за границами Земляного вала. С двора боярской вдовы Екатерины Семеновны Волынской (48 саженей в поперечнике «с третью и полполтретью») было взято 2 рубля 14 алтын — по десять денег с сажени. В 1720—1725 годах за пределами Земляного города собирали по 6— 10 денег с сажени. Размер «мостовых денег» в Кремле, Китай-городе и Белом городе был в несколько раз выше — от одной до четырех гривен с сажени, к которым добавляли еще и «решеточные деньги». Впрочем, и мостовых за Земляным городом практически не было. Правда, сохранились документы о мощении улиц в 1700—1702 годах в отдельных слободах, например в Иноземной (Новой Немецкой){176}. С 1705 года Кремль и основные радиальные улицы начали мостить камнем.

На крестце

Перекрестки улиц, именовавшиеся в средневековой Москве крестцами, были центрами деловой и общественной жизни: здесь ставились храмы, часовни, кресты, стояли торговые лавки или «шалаши», толпился народ, ожидали седоков извозчики, просили подаяние нищие… Художественную реконструкцию крестца сделал А.М. Васнецов (1902). В очерке «Облик старой Москвы» художник дает литературное описание к картине «На крестце в Китай-городе»:

«В Китай-городе — кружала и харчевни, погреба в Гостином дворе с фряжскими винами, продаваемыми на вынос в глиняных и медных кувшинах и кружках… Здесь же, на крестцах неожиданно раздававшийся вопль и причитание о покойнике говорили о том, что родственники узнали в выставленном божедомами покойнике своего родственника… Здесь же зазывали прохожих в кружала и притоны словоохотливые веселые женщины с бирюзовыми колечками во рту (“знак продажности бабенок”, — по объяснению иностранца-дипломата того времени). Слышен был плач детей-подкидышей, вынесенных сюда в корзинах всё теми же божедомами, собирающими добровольные приношения на их пропитание… Пройдет толпа скоморохов с сопелями, гудками и домрами… Раздастся оглушительный перезвон колоколов на низкой деревянной колокольне на столбах… Склоняются головы и спины перед проносимой чтимой чудотворной иконой… Разольется захватывающая разгульная песня пропившихся до последней нитки бражников… Гремят цепи выведенных сюда для сбора подаяния колодников… Крик юродивого, песня калик перехожих… Смерть, любовь, рождение, стоны и смех, драма и комедия — всё завязалось неразрывным непонятным узлом и живет вместе как проявление своеобразного уклада средневекового народного города»{177}.


Не менее любопытную картину представил историк Москвы И.М. Снегирев:

«На московских крестцах, особенно в Китай-городе, стояли часовни от разных церквей, монастырей и пустынь; туда прихаживали крестцовые попы служить молебны требовавшим… Крестцы были свидетелями разных событий, удобным и любимым у народа местом сходбища, пристанищем мелкой торговли предметами, необходимыми для удовлетворения насущных потребностей жизни. На них теснились стрелецкие подлавки, шалаши, рундуки, скамьи и веки мелочных торговцев с разными товарами, между прочим, рукописными и печатными книгами; также выставлялись бочки, кади с квасом и выносные очаги, на которых блинники пекли блины, лепешки и оладьи… Там объявлялись и царские указы, кликали клич, т. е. объявляли о каком-то распоряжении правительства, вызывали военных людей к походу или желающих смотреть разные казни в Преображенском, как это было при Петре I.

На перекрестках обыкновенно стекались отовсюду нищие, лёженки, калеки, юродивые, певцы Лазаря и Алексия Божия человека; с чашкой в руке они просили встречных и поперечных. Там можно было увидеть полуобнаженный смердящий труп и подле него открытый гроб, в который прохожие клали деньги на свечи и на ладан, куски холстины и саваны. Это безродный тюремный сиделец, умерший от истомы в душной и мрачной тюрьме или замученный пытками в застенке; он переходит из рук палачей в руки божедома, который собирал деньги на погребение…

Тогда еще не было Воспитательного дома, и сторож Убогого дома содержал подкидышей мирским подаянием… На городском распутий, среди плача и писка безродных малюток, раздавался унылый речитатив божедома, обличительный для утаивших себя родителей: “К-ин сын, батька, к-на дочь, матка, подайте своему дитятке!” Такое разнообразное зрелище представляли крестцы на Москве до самого XVIII века. Собравшаяся там толпа народа беспечно толковала о разных делах; но вдруг слышался голос: “Языков ведут!” При этом возгласе никем не гонимые, с перекрестка все разбегались в разные стороны, кто куда попало. Что это за страшные языки? — спросят ныне. Почти до конца XVIII века языками назывались колодники из Разбойного или Сыскного приказа, из Черной палаты, которых водили по городу скованных, с полузакрытым лицом, впрочем, так, чтобы они могли смотреть и говорить, водили для отыскания участников в их преступлениях… Нередко по затаенной злобе на кого-нибудь либо по наущению подьячих языки опутывали невинных. Лишь только на кого закричат они роковое “слово и дело”, тотчас хватают его к допросу и розыску в застенок…»{178}


Сохранились любопытные свидетельства о количестве нищих, промышлявших на московских крестцах. Так, в 1672 году на похоронах патриарха Иоасафа II было роздано милостыни на 760 рублей 26 алтын и 4 деньги, при этом «по мостам да по крестцам» раздали восемь рублей. Обычно при таких раздачах давали по 4—6 денег на человека; следовательно, по мостам и крестцам было облагодетельствовано от 266 до 400 нищих!{179}

И.Е. Забелин писал, что крестцами именовались не только собственно перекрестки, но «даже и целые улицы, на которых сходились из одной в другую многие переулки»: Никольская, Ильинка, Варварка, «прорезанные целою сетью перекрестных переулков, составлявших в этих улицах сплошные крестцы»{180}. Скрещение нескольких улиц в Китай-городе дало, в частности, наименование храму Иоанна Предтечи, «что на Пяти улицах», располагавшемуся на левой стороне Варварки. Другие Китайгородские храмы именовались «на Ильинском крестце», «у Варварского крестца» и т. д.

Самым известным из Китайгородских крестцов был Никольский, изображенный на картине А.М. Васнецова. Здесь находился знаменитый Большой Крест, у которого происходили клятвы при судебных разбирательствах. Общемосковское значение Большого Креста на Никольской было официально закреплено указом царя Михаила Федоровича и патриарха Филарета от 20 мая 1625 года, предписывавшим: «…у крестного целования у Николы Старого целовати крест, который крест будет написан с Роспятием и с Деянием, а крестов медных не носити и меденых крестов не целовати…»{181}Само сочетание Креста и крестца, перекрестка имеет глубокий смысл. Скрещения дорог почитались еще в языческие времена (вспомним вещий «горюч камень» русских былин), а с началом христианской эпохи на них ставились кресты для молитв перед началом нового пути. Интересно, что Никольских крестцов в Москве было два — второй находился в Кремле, на перекрестке Никольской и Чудовской улиц.

Не менее знаменит был и Спасский крестец, находившийся перед Спасскими (Фроловскими) воротами Кремля. Собственно, на самом деле это был не крестец, а, скорее, образованная торговыми рядами и соседними строениями небольшая площадь перед Спасским мостом, переброшенным от одноименных ворот через Алевизов ров. Жизнь Спасского крестца подробно описана И.Е. Забелиным в «Истории города Москвы». Приведем выдержки из его сочинения, наиболее полно отражающего всё своеобразие этого культурного центра средневековой Москвы:

«Спасский мост… отличался от Никольского тем, что, в силу большого торгового движения вблизи него, он был застроен по сторонам небольшими торговыми лавками, в которых главным товаром была грамотность, т. е. рукописные, а потом печатные книги и тетради, а также и лубочные картины и фряжские листы (иноземные гравированные эстампы) и т. п. В том отношении Спасский мост представлял в древней Москве средоточие всенародных потребностей именно в той грамотности, если не просвещении, какая в то время господствовала во всем составе народного знания или образования…

Главными производителями этой литературы, по всему видимо, были низший разряд церковников, отставленные священники, дьяконы, пономари, монахи, даже вообще грамотные люди из простонародья, которые во множестве толпились на площади у Спасскаго моста как особый отряд общей великой толпы, заполнявшей всю Красную площадь походячею торговлею.

В XVII ст. на Спасском крестце собирались безместные попы (наймиты), нанимавшиеся отправлять церковныя службы в домовых и приходских церквах. От этого крестца они так и прозывались крестцовскими попами и по случаям требования торговали божественною литургиею, как выразился про них первый из патриархов Иов.

Но об этом самом крестце упоминает уже известный Стоглав или Стоглавный собор 1551 г. … В 69 главе своих установлений он свидетельствует, что “в царствующем граде Москве в митрополиче дворе исконивечная тиунская пошлина ведется глаголема Крестец, не вем како уставися кроме священных правил. Изо всех городов Русской митрополии архимандриты, игумены, протопопы, священноиноки, священники и дьяконы, приедет [кто] по своей воле, за своими делами, иные за поруками и приставами в боях и грабежах и в прочих различных делах, — да живучи на Москве, сходятся на Крестце, на торгу, на Ильинской улице да наймутся у московских священников по многим святым церквам обедни служить; да о том митрополичу тиуну являются и знамя (письменный документ. — С. Ш.) у него емлют одни на месяц, иные на два, другие же множае и пошлину ему от того дают на месяц по 10 денег, иные по два алтына. А которые не доложа тиуна начнуть служити, и он на них емлет промыты (штраф. — С Ш.) по два рубля, а о том не обыскивает, есть ли у них ставленыя и отпуск-ныя грамоты и благословенный”. Собор установил без явки таких грамот не давать разрешения служить обедни по найму, а тем, кто приедет в Москву тягаться по суду, или попавшим под суд, если и грамоты представят, совсем не давать разрешения».

Священники и дьяконы собирались на Спасском крестце, поскольку там располагалась Тиунская изба — орган, «заведывавший порядками поповского управления и собиравший упомянутые, как и другие различные и крестцовские пошлины с церковников в доход патриаршаго дома». Это собрание сильно раздражало ревнителей благочестия, и патриарху не раз поступали жалобы на безместных попов, которые «безчинства чинят великия, меж себя бранятся и укоризны чинят скаредныя и смехотворныя, а иные меж себя играют и борются и в кулачки бьются; а которые наймуются обедни служити, и они с своею братьею, с которыми бранилися, не простясь, божественную литургию служат».

На протяжении XVII века духовные власти тщетно пытались привести шумную братию к порядку и добиться того, чтобы попы «стояли б у правила со страхом Божиим и смехословия никакого и безчинства у них бы не было; а служити им наймоватися с патриаршаго указу…». В 1722 году Синод намеревался ликвидировать это собрание, но ввиду большого спроса на совершение различных обрядов в домашних храмах и часовнях крестцовские попы и дьяконы никак не исчезали от Спасских ворот. Ситуация не изменилась и во второй половине XVIII столетия. Красочную картину «неблагоповедения» крестцовских попов и дьяконов изобразил в 1768 году московский архиепископ Амвросий: «В Москве праздных священников и прочего церковнего причта людей премногое число шатается, которые к крайнему соблазну, стоя на Спасском крестце для найму к служению по церквам, великия делают безобразия, производят между собою торг и при убавке друг перед другом цены вместо подлежащего священнику благоговения произносят с великою враждою сквернословную брань, иногда же делают и драку. А после служения, не имея собственнаго дому и пристанища, остальное время или по казенным питейным домам и харчевням провождают или же, напившись допьяна, по улицам безобразно скитаются».

Это заключение привело Амвросия к окончательному решению ликвидировать неблагочестивое сборище, что произошло уже после его трагической гибели во время Чумного бунта в 1771 году. «Так как народное возмущение началось и сильно распространялось по поводу молебнов у Варварских ворот пред иконою Боголюбской Божией Матери, а главное, по поводу собираемых за молебны денег, то по связи всех обстоятельств невозможно избежать предположения, что в распространении возмущения и ненависти против архипастыря участвовал и разоренный им Спасский крестец», — заключает И.Е. Забелин{182}.

«А было б везде чисто»

Соблюдение чистоты на московских улицах и дворах составляло важную задачу для Земского приказа. «Улицы в Москве довольно широки, но осенью и вообще в дождливую погоду ужасно грязны, и грязь там глубокая; поэтому лучшие улицы выложены деревянной мостовой, состоящей из положенных одно подле другого бревен, по которым ходят и ездят, как по мосту», — рассказывает Олеарий. О грязи на улицах города напоминают старинные топонимы («Грязь», «Грязи», «Глинище», «Балчуг» и др.), часть которых сохранилась и доныне (Садовая-Черногрязская улица, Спасоглинищевский переулок).

Следить за тем, чтобы на улицах не было «нечистоты и помету», поручалось объезжим головам, однако убирать как дворы, так и улицы должны были сами жители. Москвичи по-разному относились к этим обязанностям. Некоторые сами умножали грязь, выбрасывая на улицу разный сор, вывозя навоз, вываливая мусор и нечистоты.

В марте 1585 года, как только начал таять снег, власти Троицкого Болдина монастыря подрядили за девять денег батраков «чистить кельи и возить с двора» на монастырском подворье. Следующая уборка подворья проводилась 19 апреля и стоила монастырским властям уже целых восемь алтын. 16 апреля 1587 года монахи наняли извозчиков «возити грязи с улицы с Покровки от монастырского двора за город»{183}. В 1702 году Францу Тиммерману и другим иноземцам, подрядившимся класть деревянные мостовые в Иноземной (Новой Немецкой) слободе, вменялось в обязанность «гряз… и навоз и землю до подошвы изо всех улиц свозить». Однако, как выяснилось впоследствии, ничего этого они не сделали{184}.

В большинстве московских дворов нужники ставились на дворах или в сенях. В 1712 году, ходатайствуя о расширении монастырской территории до стены Белого города, игуменья Олимпиада доносила, что на этом участке земли «останется для нужников и для поклажи дров» пять саженей. Очевидно, такие нужники были деревянными и ставились в отдалении от жилья, существенно не отличаясь от позднейших дачных сортиров. В каменных палатах под нужники отводились специальные помещения, отгороженные от других деревянными стенами. В деревянных хоромах туалет именовался «столчаковской избой» (отсюда произошло современное слово «стульчак»). Такая «изба» была включена в единый комплекс с другими помещениями — в нее проходили через переходысени.

Оба вида отхожих мест — дворовые и домовые — чистились нанимаемыми рабочими. Любопытно, что в XVII веке слово «золотарь» по отношению к этим рабочим не употреблялось — их называли «чистопрятами». 8 февраля 1697 года сестры Вознесенского монастыря наняли «чистопрятов», крестьянина Костку Офанасьева «с товарищи», «вычистити в монастыре большой игуменский да в Приказе монастырских дел нужники». Сумма вознаграждения Костке и его товарищам представляется вполне приличной — два рубля десять алтын, поскольку «чистопряты» за очистку 15 марта того же года «келарского и казначеинского» нужников получили всего 23 алтына и две деньги. Нечистоты выгребались и вывозились за город, «ниже Спасского монастыря Нового», где их предписывалось забрасывать землей. Понимая опасность того, что нечистоты во время дождей или паводка могут попасть в реку, власти мудро распорядились сваливать их ниже по течению.

Впрочем, такой порядок не всегда поддерживался. Некоторые хозяева, ленившиеся чистить нужники, засыпали их и выкапывали новые. Были на дворах и помойные ямы, которые также, если пространство двора позволяло, закапывали{185}.

Европейцы обычно считали себя гораздо культурнее русских во всех отношениях; однако свидетельство голландца Николааса Витсена (1664) весьма красноречиво показывает, что иноземные гости были готовы пренебречь санитарией, а русские, напротив, довольно жестко за ней следили: «В комнатах обычно имеются окошки, через которые мы часто ночью мочились. Как-то через окно один из членов английского посольства справил свою нужду. Русские узнали об этом, а он сбежал; если бы его поймали, то зарубили бы. Это заставило нас остерегаться»{186}.

Полноценная канализация в XVII веке существовала только в царском дворце; она выводила нечистоты в Неглинную у Боровицких ворот. Лейб-медик царя Алексея Михайловича С. Коллинс рассказывает: «Старый генерал, Александр Лессли, 99-летний шотландец, который живет теперь в Смоленске, говорил однажды с императором о способах взять Смоленск приступом. Царь слушал внимательно и не отпускал от себя генерала Лессли, которого мучил очень жестокий понос; скромность удержала его слишком долго; наконец, потеряв терпение, он вдруг ушел. Император удивился и спрашивал о причине его внезапного удаления; но, узнав ее, смеялся от всего сердца и тем показал, что не был в неудовольствии за внезапное удаление генерала»{187}. Эта история, помимо прочего, свидетельствует о наличии в царском дворце туалетов, доступных для посетителей.

Нечистоты не составляли большой проблемы в Москве, где не было, как в западноевропейских городах, общественных туалетов. Но с разнообразным мусором, кухонными отходами и дохлятиной приходилось бороться более серьезно. Опись повреждений Китайгородской стены, составленная в 1629 году, отмечает, что в промежутке между Никольскими и Ильинскими воротами жители «из дворов навоз и всякое сметье мечют в ров»{188}. Перед большими крестными ходами с участием царя и патриарха по улице проходили 50 метельщиков, подметавших мостовые. Большая приборка велась и перед приездом в город иностранных послов. Повседневная обязанность содержать улицы в чистоте была возложена на горожан, которым предписывалось: «В улицах всё вычистить. Чтобы из поварен и из заходов на улицу отнюдь не было». Следили за этим объезжие головы и другие представители власти.

Особую проблему составляли торговые ряды. Нередко хозяева лавок прятали там мертвечину, которую скармливали собакам. В 1693 году торговец Железного ряда Сергей Ловушкин был взят на съезжий двор и бит батогами за то, что спрятал у себя дохлую корову В 1692-м торговцы Холщевого, Шубного и Птичного рядов жаловались, что в соседних Овчинном и Лапотном рядах некоторые места настолько «заскордели пометом», что «от того помету и от духу сидеть в лавках невозможно»{189}. Позднее, в XVIII—XIX веках, прославился своей вопиющей антисанитарией Охотный ряд.

В Зарядье по соседству с торговыми рядами находился Мытный двор, на котором взимали пошлину с различных товаров, в том числе скота и птицы. В связи с этим, писал в XIX веке видный москвовед А.А. Мартынов, «от помета разного рода здесь была большая нечистота, поэтому раньше и переулок назывался Пометным». Мытный двор просуществовал здесь до XVIII столетия, оставив в слоях второй половины XVI века вполне узнаваемые следы — мощный слой навоза со щепой (видимо, затем навоз стали убирать). В этом слое обнаружены интересные находки — палочки с зарубками для счета, так называемые носы, породившие поговорку «Заруби себе на носу»{190}.

Замусоренность московских улиц вызвала указ Петра I от 8 апреля 1699 года: «По Москве по большим улицам и по переулкам чтобы помету никакого и мертвечины не было, а было б везде чисто; и о том указал великий государь сказать на Москве всяких чинов людем»{191}. Нарушителей ждало суровое наказание — битье кнутом и штраф. Впрочем, такие меры не могли решить проблему. После кончины первого императора даже Кремль, покинутый и постепенно разрушавшийся, был завален нечистотами и мусором. В 1727 году начальство Казенного двора сообщало: «От старого и доимочного приказов всякой пометной и непотребный сор от нужников и от постою лошадей подвергает царскую казну немалой опасности, ибо от того является смрадный дух, а от того духа Его Императорского Величества золотой и серебряной посуде и иной казне ожидать опасной беды, отчего б не почернела»{192}.

Грязь на московских улицах оставалась насущной проблемой вплоть до конца XIX века. В ней тонули экипажи, лошади, горожане теряли обувь. Знаменитый разбойник XVIII столетия Ванька Каин использовал это обстоятельство при совершении одного из грабежей: завез угнанную груженую карету в грязь, посадил в нее сообщницу, а сам с подручными под видом провинившихся слуг спокойно выносил имущество, награждаемый потоками брани, исходящими от мнимой «барыни». Однако в средневековых городах Западной Европы дела обстояли еще хуже. Стоки общественных и частных туалетов вели к городским ручьям и рекам. В 1350 году под Монмартром построили первую подземную клоаку. Дурной запах, исходивший от нее, заставил короля Франциска 1(1515— 1547) перевезти свою мать Луизу Савойскую из Лувра в Тюильри. В Москве до таких ужасов не доходило — ее воздух очищался многочисленными садами, а горожане поддерживали чистоту частыми посещениями бань, стоявших на Москве-реке и Неглинной.

Московский двор

В Средние века дома горожан существенно различались в зависимости от благосостояния и социального положения владельцев. В разных частях этого обширного спектра были великолепные дворцы царя и патриарха, хоромы бояр, думных людей и богатых купцов, рядовые дворы посадских, курные избы небогатых горожан. Существенно различались также размеры дворовладений, хотя иностранцы отмечают, что характерными особенностями московских дворов являлись их обширность и наличие у большинства сада и огорода. Отразились эти реалии и в народной песне «По улице мостовой»:

Ах ты, парень, паренек,

Твой глупенький разумок!

Не кричи во весь народ:

Мой батюшка у ворот,

Зовет меня в огород,

Чесноку, луку полоть,

Маку сеяного,

Луку зеленого.

Наиболее подробно пишет о московских домах (1527) П. Иовий со слов Д. Герасимова: «Именно городские здания тянутся длинной полосой по берегу Москвы на пространстве пяти миль. Дома в общем деревянные, делятся на три помещения: столовую, кухню и спальню; по вместимости они просторны, но не огромны по своей постройке и не чересчур низки… Почти все дома имеют при себе сады как для разведения овощей, так и для удовольствия, отчего редкий город по своей окружности кажется много большим»{193}.

Многочисленные археологические находки и документы, а также сохранившиеся здания XVI—XVII веков позволяют достаточно полно представить себе различные типы московских домов. Каменных палат XVII столетия до нашего времени дошло несколько десятков.

С самого начала существования города его застройка состояла из дворов-усадеб. Жилой дом, хозяйственные постройки, мастерские, сад, огород, парадный двор — всё это окружал частокол или тын — забор с воротами. Для того чтобы войти на чужой двор, нужно было, постучав, сказать: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!» С ответным возгласом «Аминь!» ворота открывали. Такой порядок и поныне существует в монастырях.

Двор богатой усадьбы был замощен плахами и дранью. Боярский дом обычно стоял в глубине двора. На улицу выходили тын и здания хозяйственных построек. Позднее, в XVIII веке, в дворянских усадьбах сформировался курдонер — парадный, чистый двор перед главным домом, а хозяйственные постройки и сад были отнесены за дом. Ремесленники и торговцы, напротив, стремились располагать свои дома ближе к улице для удобства общения с покупателями и заказчиками. В раннесредневековой Москве, как свидетельствуют результаты раскопок в Зарядье, твердых традиций на этот счет еще не сложилось: дом кожевника в усадьбе XII— XIII веков стоял в глубине двора, дом литейщика-ювелира XIV—XV столетий выходил на улицу, дом сапожника XV века стоял во дворе. В усадьбе литейщика рабочее помещение было устроено позади дома под навесом и углублено в землю; там же находились печь-домница, хозяйственная постройка (видимо, хлев) и колодец{194}.







Date: 2015-06-05; view: 708; Нарушение авторских прав



mydocx.ru - 2015-2024 year. (0.019 sec.) Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав - Пожаловаться на публикацию