Персидский и арабский как средства литературного выражения

Во времена высокого халифата языком всех аспектов мусульманской высокой культуры – администрации, гуманитарных наук и художественной литературы – во всей империи был арабский. Он же являлся языком межличностного общения многочисленных представителей правящего класса. Но простые люди долго еще сохраняли свои прежние языки и наречия для повседневного общения. Почти во всех западных землях империи, где были широко распространены семитские диалекты (следовательно, родственные арабскому), эти старые языки (вместе с хамитскими) постепенно уступили место арабскому. Арабский в его разных модификациях усваивался как обычный язык не только в семитских землях, окружавших бедуинскую Аравию, но и в хамитском Египте. В городах и в сельской местности Магриба арабский вытеснил латинские и, вероятно, местные семитские (пунические) диалекты, начав затем стабильное продвижение на горные и менее застроенные районы, занимаемые берберами (хамитами). Даже латинские (или римские) диалекты Испании уступили арабскому положение как минимум второго равнозначного языка в городах и никогда не являлись для него серьезными конкурентами среди мусульман.

Однако на просторных нагорьях к северу и востоку от Тигра арабский так и не смог вытеснить местные языки в сколько‑нибудь крупных районах. В лучшем случае он становился вторым языком общения в городах. Большую часть населения здесь составляли иранцы, и, как мы отмечали выше, самый важный из иранских языков – пехлеви – имел хорошо развитую литературную традицию, зародившуюся еще во времена Сасанидов, арабоязычная версия которой пользовалась определенным уважением даже у багдадских халифов. Но из‑за своего громоздкого шрифта и религиозных и аристократических ассоциаций он был вытеснен новоперсидским с арабской графикой. Пехлеви по‑прежнему был широко распространен, однако писали на нем теперь в основном зороастрийцы, чья численность стремительно сокращалась. Мусульман, которые им пользовались, можно было заподозрить в безразличии к исламу. Новый литературный фарси представлял собой усовершенствованную и упрощенную литературную форму пехлеви, соответствовавшую тому иранскому языку, на котором изъяснялись широкие образованные слои. Свою стандартную литературную форму он обрел в раннем Средневековье. Из нескольких потенциальных литературных языков неарабской группы он один имел достаточно большое число носителей, чтобы перестать быть просто языком общения местного населения и соперничать с арабским.

Этот мусульманский персидский сначала стал использоваться в поэзии – данный жанр требует высочайшего владения языком и, следовательно, является самым трудным для тех, кому он неродной. К X в. при дворе Саманидов на нем писали и прозу – в частности, переводили произведения, написанные на по‑прежнему доминирующем арабском, для тех, кто умел читать, но кому трудно давался чужой язык. Он быстро вытеснил древний пехлеви в качестве средства выражения новой иранской культуры. Но поэзия всегда занимала особое место в персидской литературе – пожалуй, в еще большей степени, чем в арабской, и отчасти потому, что некоторые виды научной прозы всегда традиционно писались на арабском, даже после монгольского завоевания, когда арабский почти полностью утратил положение приоритетного языка в иранских землях.

Сначала мусульманский новоперсидский развивался при сильном влиянии арабского языка периода высокого халифата (который, в свою очередь, испытал ощутимое влияние пехлеви). Поэты должны были одинаково хорошо слагать стихи на арабском и фарси. Во многих отношениях поэзия и проза по‑прежнему имели много общего с арабскими. Особенно популярна поэзия была на устных чтениях (так же как и арабоязычная); и линия каждого персонажа излагалась отдельно, служа украшением поэмы в ущерб ее целостности. И, как в арабском, поскольку на стихотворение принято было отвечать не в частном порядке, а публично на устных чтениях (например, при дворе эмира), наивысшие похвалы получали не новые личные темы, а неожиданные вариации на традиционные мотивы. Как в арабской традиции, стихи довольно часто перемежались с прозой, чтобы создать контрастность в смысловых оттенках. Проза, опять же, повторяла арабскую в выборе тем и в тенденции из простой переходить в рифмованную (садж).

Тем не менее персидская литература вскоре пошла по самостоятельному пути развития. К примеру, в поэзии размеры определялись теми же терминами, что и в арабском; и действительно, новые персидские поэтические формы, как правило, имели мало общего с прежними формами пехлеви (это во многом напоминает английский) в ударении и количестве слогов в стихе. Подобно арабским (и латинским) стихам, стихи на новоперсидском слагались по изосиллабическому принципу – когда стих состоит из определенного количества слогов. Притом персидские размеры существенно отличались по структуре и интонации от арабских. На самом деле традиционные арабские размеры часто были, как мы уже видели, группами из нескольких сходных размеров, объединенных общим термином, и их вариации существенно отличались друг от друга. Даже когда персы использовали размер с тем же названием, их вариант отличался от арабского, а некоторые персидские метры отличались настолько, что для них требовалось придумывать новые названия. Более того, другим был и характер использования размеров. На смену изначально свободному, почти произвольному использованию размера и ритма в арабском (слегка прикрытое несколькими малозначительными правилами их использования) пришли строгость и правильность (таким стихам не нужны были правила, они и так прекрасно ложились на слух). Размер часто оставался неизменным на протяжении всего стихотворения (с последовательным чередованием количества слогов); строго соблюдались рифмы – так же, как в традиционной западной поэзии, – а иногда даже вводились многосложные рифмы. Метрика стиха, как и в арабском, была силлабической; те же формальные критерии применялись и к композиции, но больше внимания уделялось совсем другим факторам.

Во‑первых, содержание персидской поэзии было гораздо разнообразнее. Этот факт сказался на выборе излюбленных персидских жанров, большинство которых гораздо реже встречались на арабском. Только монорифмические касыды, особенно придворные панегирики, также занимали важное место в персидской литературе, сравнимое с их теоретическим господством в арабской (хотя классическая последовательность тем, начинавшаяся с описания заброшенного лагеря, исчезла). В персидском намного активнее, чем в арабском, использовали форму стансов, несмотря на испанское влияние в этом жанре на последний. Но они, помимо прочего, создали три выдающихся жанра. Ближайшей к касыде формой была газель, короткое монорифмическое лирическое стихотворение, обычно о любви или вине, традиционно оканчивающееся упоминанием литературного псевдонима поэта, или тахаллуса. Наряду с газелями, для субъективной передачи существовала афористическая форма, рубаи (четверостишие). Она оставила след в английской поэзии – в сборнике Эдварда Фитцджеральда «Рубайят» (множественное число от «рубаи»). Технически это был эквивалент первых двух строчек касыды с внутренней рифмой первой строки; но каждое полустишие воспринималось отдельно – так что оно сводилось к четырем строкам с рифмой aaba. Как в любой поэтической форме, чья главная привлекательность – ее краткость, сила рубаи заключалась в единственной красиво сформулированной мысли и точности ее словесного выражения.

Наконец, персидские поэты позволяли себе непривычную свободу в жанре маснави (куплетированной поэмы) – стихи в форме рифмованных куплетов, количество которых не ограничивалось; в маснави не требовалось строго соблюдать метр, поэтому они прекрасно подходили для стихотворных повествований. Эпопеи выделились в самостоятельный жанр быстрее, чем в арабском.

^{Памятник Хакани в Тебризе, Иран}

^{У могилы Омара Хайяма. Рисунок нач. XX в.}

В форме маснави персы излагали притчи, длинные романтические истории, легенды и исторические эпосы. Персидский эквивалент романа тоже обнаруживаем написанным в форме маснави, тогда как его арабский аналог писали прозой с вкраплениями коротких стихов. На деле стихотворные произведения были настолько гибкими по форме, что художественная проза, классификацию которой создал Джахиз, была гораздо менее популярной у персидских авторов, чем у тех, кто писал на арабском.

Современным жителям Запада персидская поэзия пришлась больше по вкусу, чем арабская. Были предприняты многочисленные попытки перевести не только поэтов‑рассказчиков, таких как Джаля‑ляддин Руми, но и лириков (в частности, Хафиза), чей материал так же труден для перевода, как и сочинения их арабских коллег – потому их брались переводить гораздо реже и с меньшим успехом. Следует отметить, что при любом переводе теряется много ценных нюансов, и многие переводы привносят чуждые оригиналу элементы – стиль, размер и даже рифмы, далекие от тех, что использовал автор. Самый популярный из таких переводов, «Рубайат Омара Хайяма» Фитцджеральда, демонстрирует и проблемы, и творческие возможности, связанные с переводом рубайат. Оригинальные стихи – отдельные краткие произведения, собранные в диван (сборник) и расставленные в алфавитном порядке, но Фитцджеральд выстроил их в такой последовательности, что в итоге получился некий пунктирно очерченный сюжет – и, таким образом, еще сильнее изменил свойства оригинала, чем в текстах своих свободных переводов. Воспроизводить поэзию подобным образом имеет смысл, когда целью является обогащение литературы языка перевода, как было в случае с текстами Фитцджеральда. Но такие тексты – плохой помощник, если требуется понять автора первоначального произведения и его культуру. Что же касается менее вдохновенных стихотворных переводов – они не могут быть ни примером хорошей самостоятельной поэзии, ни попыткой передать мысли автора (как это способен сделать перевод в прозе)[264].

Date: 2015-06-05; view: 526; Нарушение авторских прав