Поэзия (шир) как воплощение совершенства

Если литература была для арабов коронным видом искусств, то в самой литературе таким жанром являлась поэзия – шир. Она составляла основное наследие древнеарабской культурной традиции, которая диктовала свои нормы мударитскому арабскому как средству выражения литературы. Какое бы положение ни занимала пехлевийская поэзия в культуре Сасанидов, факт возвышения арабской поэзии в исламской культуре означил собой разрыв между ними.

Поэзию произносили нараспев или пели – на традиционные мотивы – публично, а не читали (в принципе) в процессе изучения. Нам следует помнить об этом, оценивая ее влияние. Это было не личным посланием автора читателю, выражающим эмоциональными фразами то, что простое прозаическое утверждение не могло бы выразить. Это было изящное и прекрасное выражение чувств, которые могла разделить вся аудитория, предвкушавшая целый вечер утонченного развлечения. Форму надлежало строго выдерживать, чтобы слушатель обращал внимание на особенности подачи темы, не отвлекаясь на привыкание к незнакомой общей форме. И суть тоже должна быть достаточно знакома, чтобы каждый слушатель сосредоточился на том, насколько изысканно выражена каждая мысль, и не отвлекался на слежение за следствиями самой этой мысли. Это было актуально даже для дидактической поэзии, в которой давались мудрые советы: предметом ее была не новая мысль, а старая и проверенная, но изложенная ярким и запоминающимся способом.

По сути поэзия представляет собой напряженную словесную композицию в заданных формальных рамках. Мы обозначаем термином «поэзия» любое сочинение в конкретной языковой традиции, которое отличается высокой насыщенностью и очевидной строгой формой. Такая композиция подходит для символических речений, навевающих ассоциации – тех, что мы называем «поэтическими» в более широком смысле. Но прежде всего это происходит потому, что у слушателя возникают определенные ожидания уже в связи с самой формой. Следовательно, определенное единство формы – часть смысла произведения: она диктуется не бездумным следованием обычаю, а образом человеческого восприятия. В современном английском мы привыкли к значительному отступлению от формальных требований рифмы, размера и подобающего им сюжета. Но определенные требования все же присутствуют как минимум в отношении ритма и темы. В арабском (как везде в средние века) стандарты были более жесткими. В классическом арабском языке слову «поэзия» в нашем понимании соответствовало слово шир; формальные рамки шира включали не только требования к рифме и определенному количеству ритмических отрезков, но и к определенному спектру тем и словоупотребления.

В обществе был принят ряд традиционных ритмических рисунков, метров, о которых знали все образованные мужчины и женщины. Одни были довольно просты, другие сложны, как интересная мелодия. (Метр основывался на вариантах длины слогов, как в латыни, а не на ударении, как в английском.) Поэт должен был подбирать слова, подходящие одному из таких метров, чтобы в результате воспроизводилась базовая модель. Метр не всегда становился понятен по одной или двум строкам стихотворения. (У более поздних арабов, в любом случае, простые люди считали полезным выяснить, какой метр используется в том или ином произведении, чтобы быстрее узнать, как следует читать слова, и понять тонкости их организации автором; поэтому метр часто упоминался при публичной декламации стихов.) Важно было, чтобы слова хорошо пелись, будучи организованы в тот или иной метр. Хороший поэт осмеливался иногда варьировать количество слогов или вторичные элементы ритма таким образом, чтобы сохранялось чувство метра. (Этот факт способствует формированию мнения многих современных специалистов о сложности оценки арабской поэзии в сравнении, скажем, с (более поздней) персидской, с ее более четким ритмом.)

Менее талантливым нужны были правила, чтобы знать, насколько они могут отклоняться от заданного метрического рисунка без риска заблудиться, а во времена Аббасидов такие правила разрабатывались в мельчайших подробностях. Они могли вызвать ощущение искусственности того, что на деле являлось миром полной свободы. Некоторые поэты изобретали совершенно новые метры, но это, как правило, не приветствовалось; если кто‑то собирался ввести новый метр, аудитория должна была иметь специальную подготовку для прослушивания его новых стихов – такая овчинка не стоила выделки. По большей части поэты, даже признанные, придерживались нескольких всем известных метров.

Поэзия, шир, была единственным великим искусством, пришедшим из доисламской Аравии (где являлась практически единственным видом изящных искусств). В доисламской Аравии жанров, для которых применялся шир, было относительно мало, главным образом хвалебное или хвастливое стихотворение, превозносившее чье‑либо племя или самого автора; стихи‑поношения, декламируемые перед враждебным племенем; или те, где выражалась скорбь по умершим, обычно сочиняемые женщинами. Эти жанры старались не смешивать: каждый соблюдался как отдельная традиция с собственными моментами творчества и совершенствования, которыми в дальнейшем мог воспользоваться любой поэт, как только публика привыкала к ним. Количество возможных жанров ограничивалось только способностью человека воспринимать их и доступными средствами выражения; однако арабы, как и другие средневековые народы, настолько хорошо осознавали, что конкретная публика способна усвоить лишь ограниченный спектр форм, что пытались сохранять имена изобретателей тех или иных жанров, и даже самым талантливым поэтам не стыдно было работать в рамках одной из закрепленных таким образом форм.

Самым уважаемым жанром в древней бедуинской поэзии была касыда, длинное стихотворение с фиксированным набором тем. Она начиналась с сожалений об ушедшей любви и следах пребывания любимой в пустыне. Затем следовало путешествие по бескрайним просторам, в котором атрибуты пустыни и воображаемый верблюд или конь, на котором передвигался поэт, описывались сравнениями. И только после этого упоминалась основная смысловая нагрузка – часто простое самовосхваление. Касыда могла заканчиваться хвалой покровителю, от которого поэт ожидал вознаграждения за свои труды. Но многие стихотворения являлись не касыдами, а «фрагментами» с менее строгой структурой, но с более конкретным содержанием. В любом случае ограниченный круг тем предполагал ограниченный спектр эмоций и используемой лексики. В этих рамках достигаемый эффект определялся возможностями сочетаний заданных элементов. Когда возникала удачная модель, от нее уже не отступали.

Поэзию распространяли чтецы‑декламаторы (часто тоже поэты), которые распевали стихи перед аудиторией, услышав их из уст автора, и так передавали их из поколения в поколение. В эпоху Аббасидов то, что осталось от творений великих поэтов, было записано разными чтецами и даже филологами и стало неким поэтическим каноном. Именно тогда эту поэзию смогли оценить не только как свидетельство очевидцев тех или иных событий или успехов и неудач тех или иных племен, а как образец литературы, утонченность и богатство которой следовало внимательно изучить.

Критики признали язычника Имруулькайса величайшим из арабских поэтов. В одном из хадисов сам Мухаммад якобы подтверждает это мнение: Имруулькайс был величайшим из поэтов, и те отправятся в ад под его предводительством. История его жизни – жизни распутника и авантюриста, внука вождя крупного объединения племен центральной Аравии, контролируемого племенем кинда в конце V века, – потрясает воображение. Его отец унаследовал титул вождя влиятельного племени после того, как возглавляемое кинда государство распалось, и был убит. Имруулькайс оставил свои скандальные развлечения с девственницами Аравии и развернул, как подобало, масштабную кампанию по отмщению за своего отца. В традиционных легендах он представлен могучим, но безрассудным и неудачливым воином, которого в итоге убил не доверявший ему византийский император (Имруулькайс просил его о помощи; тот же прислал в ответ плащ, которым награждали героев и который оказался пропитан ядом). Его язык был достаточно чист для грамматиста, но, что не менее важно, его жизнь была окутана романтическим ореолом, унося мечты бюрократов далеко от прозаических улиц Багдада.

Был собран его диван (сборник стихов), аутентичность которого, насколько возможно, проверил придворный грамматист аль‑Асмаи (ум. в 831 г.). Имруулькайса (неверно) считали изобретателем той эротической прелюдии, с которой обязательно начиналась любая правильная касыда. Действительно, его эротические пассажи – или откровенная прямота, одновременно свежая и не ограниченная в образных возможностях – вызывали особое восхищение. Критики хвалили его как мастера сравнения и метафоры. Его сравнительные образы вошли в сокровищницу арабской поэзии, став эталоном для любого поэта. Самое знаменитое стихотворение – касыда, включенная в знаменитый сборник семи муаллак, доисламских шедевров, которые, согласно легенде, получили призы на ежегодных состязаниях на ярмарке близ Мекки; но в эпоху Аббасидов она подверглась редакции. Муаллака Имруулькайса ярко передает его страстность и своенравие[170].‑

В разношерстном городском обществе эпохи Аббасидов эта языческая традиция считалась идеалом простоты и искренности поэтического изложения. Это был стандарт, относительно которого судили о современной Аббасидам поэзии – та, как правило, проигрывала. Для многих она являла собой собственно арабское наследие, и даже люди, не имевшие арабских предков, хотели бы быть «больше арабами, чем сами арабы», культивируя ее. Но, пожалуй, на более тонком уровне ценителей привлекали безусловный романтизм и обаяние стихов мужчин, которым, казалось, чужды благоразумие и осторожность обычных горожан и которых не сдерживали рамки ислама, и потому они свободно выражали типичные человеческие чувства.

В кругах адибов создавалась и новая поэзия. Но не менее важно было пользоваться стихами – обычно из выученного наизусть свода произведений как можно более древних авторов – ради пущего эффекта в разговоре или прозаическом сочинении. Уже в поэзии бедуинов каждая строка, как правило, представляла собой самодостаточную единицу, выражавшую чувства, которые могли иметь отношения к очень многим вещам. Теперь такие строки авторы использовали для украшения письма, документа или даже трактата (и часто для того, чтобы поразить читателя собственной эрудицией). «Йа иду, ма ла‑ка мин шавкин ва‑ираки, ва марри тайфин ала алали тарраки» («Ты, очерствелый [человек], кто так же, как ты, томим жаждой и бессонницей и мучим призраками, приходящими в кошмарах к страннику»), – так поэт обращается к самому себе. (Я просто взял первую строчку знаменитого сборника, составленного для аль‑Мансу‑ра – «Муфаддалийят».) Эти арабские слова точны и прямы, но архаичны (к началу эпохи Аббасидов) и несут странный смысл. Их приписывают жившему в VI веке бедуинскому странствующему разбойнику, чье прозвище (Тааббата Шарран) означает «беда под мышками» (речь идет о его мече). В них нет религиозного смысла, это лишь откровенное выражение одновременно жесткости человека, и его нужды и одиночества. Употребленная к месту в прозе какого‑нибудь клерка, подобная строка навевала мысли о другом мире и (если эта проза соответствовала ей по силе) придавала ей волшебства.

По этим разнообразным причинам – религиозным, литературным и социальным – форма касыды (и манера выдергивать из нее поэтические строки) обрела ауру непререкаемого авторитета как воплощение норм арабского языка и культуры адаба. В результате возникли разные влиятельные школы литературной критики, занимавшиеся защитой достигнутых таким образом планок.