В ситуации постмодерна?

Но мы забыли о наиболее устойчивой функции научной историо­графии — давать нравоучительные примеры. Может быть, хоть она оста­нется неизменной? Может быть, утратив доверие к метарассказу, обы­ватель продолжает свято верить в «объективные факты»? Ведь должно же у исторической науки (как науки, а не эссеистики) сохранится хоть какое-нибудь собственное целеполагание, после того как метарассказ, утрачивая верифицируемость, перестает быть собственно научным.

Одним из выражений тенденции к атомизации исторического зна­ния, проявившейся в последние годы, является наметившаяся колли­зия микро- и макроистории. «Микроисторик» зачастую остается в рам­ках «казуса», несмотря на программные заявления этого направле-ния^г8, констатирующие необходимость широкого историко-культурного контекста, но не дающие адекватного метода его реконструкции.

²⁷ Шиллер И.-Ф. В чем состоит изучение мировой истории и какова цель этого изучения//Шиллер И.-Ф. Собр. соч.: В 8 т. Т. VII. Исторические работы. М; Л„ 1937. С. 607.

²⁴ См., в частности: Бессмертный Ю. Л. Что за «Казус»?//Казус-1996: Индиви­дуальное и уникальное в истории. М., 1997. С. 7-24.

В последние два-три года в российской историографии активно ведется дискуссия о соотношении микро- и макроистории. Причем, начиная с конференции 1999 г., специально посвященной этому воп­росу²⁹, где возобладало мнение о принципиальном различии и, как следствие (хотя последнее и неочевидно), несводимости этих подхо­дов, историки существенно продвинулись если не в решении этой проблемы, то в генерировании разнообразных точек зрения, о чем, в частности, свидетельствует специально посвященный этой проблеме выпуск альманаха «Казус» за 2000 г.³⁰. Сформулированные здесь пози­ции Н. Е. Колосова и Ю. Л. Бессмертного по-своему ограничивают поле разнообразных суждений о соотношении этих направлений современ­ной исторической науки. Колосов категорично утверждает «невозмож­ность микроистории* на том основании, что микроистория

«использует макроисторические понятия и, следовательно, имплицит­но отсылает к макроисторической проблематике...»³¹.

Аналогичное рассуждение мы обнаруживаем и у Дж. Тоша при обосновании необходимости теоретической рефлексии:

«На самом деле историки никогда не считали события прошлого абсолютно уникальными — это просто невозможно. Сами термины, которыми пользуются историки, уже предполагают определенную классификацию материала и предусматривают сравнения, выходя­щие за пределы непосредственной области их исследований»³².

Аргументация Копосова и Тоша напоминает об утверждении К. Поппера, что теория проникает в историческое исследование через терминологию³³. И дальше у Копосова следует утверждение, к которо­му мы можем только полностью присоединиться:

«Единственный реальный выбор микроистории — между эксплицит­ной и имплицитной зависимостью от макроистории»³⁴.

Но опять же неясен способ экспликации макроисторического контекста. А если он не эксплицирован, то так называемый про­фессиональный³⁵ историк вкладывает в массовое сознание вместе

²⁹ См.: Историк в поиске: микро- и макроподходы к изучению прошлого. М., 1999.

³⁰ См.: Казус-2000: Индивидуальное и уникальное в истории/Под ред. Ю. Л. Бес­смертного и М. А. Бойцова. М., 2000.

³¹ Копосов Н. Е. О невозможности микроистории//Казус-2000. С. 33.

³² ТошДж. Указ. соч. С. 192.

³³ См.: Поппер К. Нишета историцизма. М., 1993. С. 167.

³⁴ Копосов Н. Е. Указ. соч. С. 33.

³⁵ «Так называемый профессиональный историк» здесь вполне уместно, пото­му что одним из признаков нормального профессионализма и является умение эксплицировать контекст.

с «объективно» описанным «казусом» и неотрефлексированный контекст.

Что же касается конкретных советов, с чем стоит соотносить ис­следуемый «казус», то один из них звучит вполне постмодернистски:

«...главное... — это установка автора не на вписывание "своего" фрагмента прошлого во все расширяющийся круг заданных некими внешними теоретическими установками внешних связей, а на углуб­ленное выявление собственных свойств именно этого фрагмента "на фоне" индивидуального личного опыта исследователя» [выделено мной. — /И.Р.]³*.

Можно ли найти лучшее свидетельство целенаправленного разру­шения исторического метарассказа, да и исторической науки, имен­но как науки? Подчеркну, что эта констатация не носит оценочного характера, а только фиксирует одну из проявившихся в последнее время тенденций развития исторического знания. Если же оставаться в границах строгой исторической науки, то ее основополагающими принципами являются различение прошлого от современного, необ­ходимость реконструкции исторического контекста как в коэкзистен-циальном, так и в динамическом плане³⁷.

И здесь уместно вспомнить, что редуцируемое до афоризма «ис­тория учит тому, что ничему не учит» высказывание Гегеля было на­правлено на размежевание с предшествующей ему историографией XVIII в., ориентированной как раз на «точное» воссоздание отдель­ных фактов, могущих служить нравоучительными примерами. Гегель пишет:

«...Следует в особенности упомянуть о моральных рефлексиях и о моральном поучении, которое следует извлекать из истории и для которого история часто излагалась. Хотя можно сказать, что приме­ры хорошего возвышают душу и что их следует приводить при нрав­ственном воспитании детей, чтобы внушить им превосходные правила, однако судьбы народов и государств, их интересы, состояние и пере­живаемые ими осложнения являются иною областью. Правителям, государственным людям и народам с важностью советуют извлекать поучения из опыта истории. Но опыт и историк учат, что народы и правительства никогда ничему не научились из истории и не действовали согласно поучениям, которые можно извлечь из нее» [выделено мной. — М.Р.]³⁸.

³⁶ Бойцов М. А. Указ. соч. С. 41.

³⁷ См., напр.: ТошДж. Указ соч. С. 18-20. Правда, Дж. Тош пишет о принципе контекста и принципе развития, но я считаю целесообразным говорить о двух составляющих контекста — коэкзистенциальной и динамической (собственно ис­торической).

³⁸ Гегель Г.-В.-Ф. Указ соч. С. 61.

И Гегель объясняет это следующим образом:

«В каждую эпоху оказываются такие особые обстоятельства, каж­дая эпоха является настолько индивидуальным состоянием [вы­делено мной. — М. Р.], что в эту эпоху необходимо и возможно принимать лишь такие решения, которые вытекают из самого этого состояния»³⁹.

Фактически речь идет все о том же столь необходимом контексте.

К этой проблематике обращается Ю. Л. Бессмертный и размышля­ет о возможностях интеграции микро- и макроподходов⁴⁰. Мне глубо­ко импонирует подход Бессмертного, который, с одной стороны, утверждает, что неверно сводить микроисторию к

«относительно малой величине исследуемого объекта, позволяющей изучать его предельно интенсивно, со всеми возможными подробно­стями, во всех его возможных связях и взаимодействиях».

Поэтому часто используемые образы: «использование микроскопа», «сужение... поля наблюдения», «уменьшение масштаба», «сокращение фо­кусного расстояния исследовательского объектива», — некорректны. С другой стороны, Бессмертный формулирует свое определение мик­роисторического подхода и говорит о нем

«как об "истории в малом" (а не "истории малого"), или же как об истории индивидуального опыта конкретных участников историчес­ких процессов (а не истории "условий их деятельности")...».

вие

Но и здесь автор сталкивается с той же самой проблемой — отсутст-

«эксплицитного обоснования эпистемологической потребности в микроанализе как в особом ракурсе исторического познания»⁴¹.

Отсутствие экспликации макроисторического контекста на фоне тенденции к атомизации научного знания требует к себе самого при­стального внимания, поскольку такой подход не только успел овла­деть умами отдельных историков, но и начинает внедряться в школь­ное образование, когда в виде эксперимента школьнику предлагается «написать» свой учебник истории, основываясь на некоторой, есте­ственно весьма фрагментарной, фактической и источниковой базе, отобранной (!) для него методистом. В конце концов все мы рискуем оказаться в ситуации такого школьника. А между тем этот подход не

³⁹ Гегель Г.-В.-Ф. Указ соч. С. 61.

⁴⁰ См.: Бессмертный Ю. Л. Многоликая история (Проблема интеграции мик­ро- и макроподходов)//Казус-2000. С. 52-61.

⁴¹ Там же. С. 52-53.

нов: мне приходилось с ним часто встречаться в практике преподава­ния периода перестройки, когда рухнула идеологическая модель со­ветской истории. Именно тогда (заметим, в ситуации полной расте­рянности, — чего стоит отмена выпускного экзамена по отечествен­ной истории в средней школе) и появилась эта тенденция — учить «подлинной истории» по хрестоматиям (!). Но стоит вспомнить, что и для перестроечного времени этот подход был далеко не нов. Он воз­вращает нас к рационалистической историографии первой половины XVIII в., когда историки видели свою задачу в том, чтобы предъяв­лять читателю точно установленные отдельные факты в качестве нра­воучительных примеров. Однако уже тогда лорд Болингброк заметил лукавство такой «подлинной истории»:

«...когда нам приводят примеры, то они как бы обращены к нашим чувствам и рассудку, что нам льстит. В этом случае знания словно исходят от нас самих: мы сами формулируем общее правило, ис­ходя из своего личного опыта, и уступаем фактам, противясь абст­рактным построениям» [выделено мной. — М. Р.]⁴².

Но в то же время социальная интеграция нарастает, общество усложняется, каждый индивидуум включен в неисчислимое множе­ство социальных связей или, как пишет Лиотар,

«каждый из нас живет на пересечениях траекторий многих этих час­тиц»"⁰.

Лиотар отмечает эту противоречивость социального бытия в со­стоянии постмодерна:

«Каждый предоставлен сам себе... "Самость" это мало, но она не изолирована, а встраивается в сложную и мобильную, как никогда, ткань отношений. Независимо от того, молодой человек или старик, мужчина или женщина, богатый или бедный, он всегда оказывается расположенным на "узлах" линий коммуникаций, сколь бы малыми они ни были»⁴⁴.

7. Что делать?

Даже если мы согласимся с Фукуямой, что конец истории насту­пил, мы не можем не ощущать опасности дезинтеграции социума при утрате общей социальной памяти. К тому же вполне очевидно, что, по крайней мере в современной России и на постсоветском простран-

⁴⁷ Болингброк. Указ. соч. С. 12. "ЛиотарЖ.-Ф. Указ. соч. С. 11. ⁴⁴ Там же. С. 44-45.

стве, общество распадается не до уровня индивидуумов, а до уровня разнообразных групп (в частности национальных, религиозных), не-гативистски идентифицирующих себя путем противопоставления дру­гим. И в этих условиях преодоление кризиса метарассказа представля­ется весьма актуальной задачей.

В терминах синергетики ситуация постмодерна, по-видимому, мо­жет быть интерпретирована как точка бифуркации, что повышает со­циальную ответственность индивидуума, а реализация этой ответствен­ности возможна лишь на основе знания. Но какого знания? Можно ли «реабилитировать» научное историческое знание, когда под вопросом и сам перевод с современного языка на язык постмодерна понятия «исто­рическая наука». Даже самое «мягкое» определение исторической на­уки, не предполагающее ее соотнесение с реальностью, тем более с так называемой «объективной реальностью», предполагает все же общезна­чимость ее построений, хотя бы в конвенциональных рамках опреде­ленной историографической парадигмы. В ситуации преобладания ин­дивидуально-психологических аспектов функционирования историчес­кого знания меняется смысл репрезентации результатов познавательной деятельности: если мои рассуждения не претендуют на научную истин­ность как основу практической, социально значимой деятельности, то смысл ее сводится, с одной стороны, к саморефлексии, а с другой — к обращению к «Другому», который может использовать результаты моих размышлений при выстраивании собственной идентичности. Но при каких условиях все же можно сохранить научность передаваемого зна­ния? Убеждена, что только при экспликации метода.

В начале XX в. Н. И. Кареев подводит своеобразную черту под раз­витием европейского историзма XIX столетия. Выделяя гносеологи­ческую и социологическую стороны научного исторического знания, он пребывает в уверенности, что первая для «профанов» (под которы­ми он понимает «просто образованную публику») неинтересна, зато

«вопрос о сущности исторического процесса заинтересовывает вся­кого, кто способен видеть в окружающей его действительности лишь один из моментов исторической жизни»,

т.е. воспринимать историю как процесс, завершающийся в настоящем. При этом Кареев, вполне в духе XIX в., считает, что

«...наука интересуется тем, как совершался на самом деле [выде­лено мной. — М. Р.] ход истории... отказываясь при этом от всякой субъективной оценки прошлого...»⁴⁵.

Позиция Кареева, к которой по сути присоединяются многие ис­торики не только XIX, но и XX в., вполне логична: историк предъяв­ляет социуму «подлинную историю», которая, выступая в качестве

Кареев Н. И. Историка (Теория исторического знания). Пг., 1916. С. 8.

общей социальной памяти, интегрирует этот социум, а раскрывать свою «профессиональную кухню» вовсе не обязательно.

Такая позиция была серьезно поколеблена уже Ницше, обратив­шим внимание на индивидуально-психологически и смысл историо-писания, а затем и Шпенглером, считавшим себя последователем Ницше и утверждавшим, что историк описывает исторический про­цесс так, как он его понимает, будучи человеком определенной эпо­хи. И их мысли нашли самый горячий отклик в широких кругах «про­сто образованной публики».

Конечно, вернуться к практике XIX в. уже не удастся, да и идео­логически навязываемый в течение большей части XX в. метарассказ нас вряд ли устроит. Но все же поиск выхода из кризиса метарассказа возможен — и в первую очередь путем методологической рефлексии. Современный профессиональный историк должен предлагать читате­лю не готовую историю, а своего рода Know How — «знаю, как это сделано». Э. Фромм отмечал, что для нового времени, в отличие от средневековья, характерно осознанное выстраивание вторичных со­циальных связей индивидуума с социумом⁴⁶. В начале XXI в. истори­ческая наука должна предоставить человеку возможность выстраивать сознательно свои социальные связи не только в коэкзистенциальном, но и в историческом пространстве.

Итак, наша сверхзадача может быть сформулирована вполне пост­модернистски: провести деконструкцию исторических теорий, с тем чтобы уметь обнаруживать их составляющие в самых различных кон­фигурациях. Но, для того чтобы деконструировать теорию, надо знать, как она конструируется, о чем пойдет речь в следующей главе.

Подведем итоги:

• европейской культуре нового времени свойствен исторический тип мировосприятия, порождающий потребность массового сознания в историческом метарассказе, а научного исторического знания — в научной теории исторического процесса;

• на протяжении XVIII—XIX вв. формируются основные социо­культурные функции исторического знания: давать научно выверен­ные нравоучительные примеры, служить основой законотворчества и выработки политических решений, формировать социальную иден­тичность;

• с конца 60-х годов отчетливо проявляется ситуация цивилиза-Ционного перехода, получившая название «постмодерн» и характери­зуемая кризисом исторического метарассказа;

См.: Фромм Э. Бегство от свободы: Пер. с англ. М., 1995.

* кризис метарассказа ведет к трансформации социокультурных функций научного исторического знания, к смещению центра тяже­сти от социально-политических к индивидуально-психологическим задачам исторической науки, что обусловливает изменение взаимоот­ношений научного знания и массового исторического сознания;

* кризис исторического метарассказа связан с индивидуализаци­ей исторического знания, что обусловливает в свою очередь нараста­ние дезинтеграционных тенденций в социуме;

* преодоление кризиса метарассказа возможно путем методологи­ческой рефлексии, позволяющей провести деконструкцию истори­ческих теорий и на этой основе понять степень их пригодности в со­временной социокультурной ситуации.

Литература

Date: 2015-04-23; view: 562; Нарушение авторских прав