Симфония

Из-под опущенных полей шляпы Ахаб уронил в воду слезу;
и во всём Тихом океане не было сокровища драгоценнее,
чем эта маленькая капелька.

– Герман Мелвилл, "Моби Дик" –

Глава 132, "Симфония", это фактически финальная глава "Моби Дика", несмотря на то, что в книге есть ещё три главы и эпилог, где Ахаб принимает последний бой и одерживает победу. Эти три последние главы можно рассматривать как захватывающий дух итог, этакий расширенный эпилог: Белый кит обнаружен, и три дня на него идёт охота. Ахаб произносит заключительную речь и вонзает гарпун в Моби Дика. Верёвка гарпуна обвивается вокруг шеи Ахаба и утаскивает его под воду. Все погибают, кроме Измаила.

В этой главе, "Симфония", человек по имени Ахаб бросает последний взгляд на ту жизнь, которая привела его к такому концу. Он размышляет о своей утраченной человечности и видит её через "волшебное зеркало" глаз Старбока. Старбок – его первый помощник, ответственный гражданин Нантакета, квакер, уважаемый китобой, отец и муж – всё, чем был Ахаб, и, по мнению Старбока, мог бы быть снова.

Старбок, зная, что судно и команду ждёт страшная судьба, и видя шанс изменить это, умоляет Ахаба позволить повернуть корабль домой. Ахаб, в состоянии наивысшей чувствительности и ранимости, мог лишь слегка кивнуть головой, и ему не пришлось бы испить эту чашу. Вот так. Вот насколько Ахаб близок, даже в самом конце, к полной отмене приговора. Вот так легко это можно было сделать; по крайней мере, так казалось Старбоку.

Федалла, так сказать, сидит на другом плече Ахаба.

Был ясный, отливающий стальной синевой, день. Небесный и морской своды почти слились воедино во всепроникающей лазури; только задумчивое небо было по-женски прозрачно чисто и нежно, а крепкие мужественные морские волны вздымались длинными, сильными, размеренными движениями, подобно груди спящего Самсона.

Там и сям в вышине парили птицы с белоснежными, без единого пятнышка, крыльями – то были ласковые мысли женщины-воздуха; а между тем, в глубине бездонной синевы туда и сюда сновали могучие левиафаны, меч-рыбы и акулы – то были сильные, беспокойные, мужеподобные мысли океана-убийцы.

Несмотря на сильный внутренний контраст, который снаружи выражался лишь в оттенках и намёках, две стихии казались одним – и только пол был единственным различием между ними.

На самом верху, царственная особа – солнце – казалось, подносило это кроткое небо отважному, волнующемуся океану, как подносят невесту жениху. А на опоясывающем горизонте была заметна робкая дрожь – чаще всего встречающаяся здесь, у экватора – означавшая нежное, трепетное доверие и любовную тревогу, с которой робкая невеста навсегда отдаёт своё сердце.

Напряжённый и замкнутый, весь в узловатых морщинах, твёрдый и несгибаемый, с глазами, точно сверкающие угли, ещё тлеющие в прахе руин, Ахаб ровным шагом вышел в лазурную ясность утра, поднимая расщеплённый шлем своего черепа навстречу по-девичьи нежному челу небес.

О, бессмертное младенчество и девственность лазури! Невидимые крылатые создания, резвящиеся вокруг нас! Милое детство воздуха и небес! Вы совсем не замечали туго скрученного горя Ахаба! Такими мне виделись крошки Мириам и Марта, проказницы со смеющимися глазами, беспечно резвящиеся вокруг старика отца; играющие завитками опалённых кудрей, растущих на краю выгоревшего кратера его мозга.

Медленно пройдя от люка через всю палубу, Ахаб, облокотившись на борт, наблюдал, как его тень уходила всё глубже и глубже в воду, по мере того, как он всё пристальнее пронзал взглядом бездну. Но чудесные ароматы, витавшие в очаровательном небе, всё же на мгновенье рассеяли то, что разъедало его душу. Этот радостный, полный счастья воздух, это обворожительное небо теперь ласкало и гладило его; жизнь, которая так долго была ему мачехой, жестокой и отталкивающей, наконец, раскрыла свои любящие объятия, обвила руками его упрямую шею и словно заплакала над ним от радости, и как бы ни был он своенравен и грешен, она нашла место в своём сердце, чтобы спасти и благословить его. Из-под опущенных полей шляпы Ахаб уронил слезу в воду; и во всём Тихом океане не было сокровища драгоценнее, чем эта маленькая капелька.

Старбок заметил, как старик тяжело облокотился на борт; ему казалось, что он слышит своим истовым сердцем неизмеримую печаль, исходившую из самого центра простиравшейся вокруг безмятежности. Осторожно, чтобы капитан его не заметил, он подошёл ближе и остановился.

Ахаб обернулся.

– Старбок!

– Сэр.

– Ох, Старбок! Какой мягкий и тихий ветер, как мягко и тихо глядит небо. В такой день – такой же очаровательный как этот – я загарпунил своего первого кита – восемнадцатилетний мальчик-гарпунёр! Сорок, сорок, сорок лет назад! – о, да! Сорок лет постоянной охоты за китами! Сорок лет нужды, опасностей, свирепых бурь! Сорок лет в беспощадном море! На сорок лет покинул Ахаб мирную землю, сорок лет он ведёт войну с ужасами морских глубин! Да, Старбок, из этих сорока лет я не провёл и трёх на берегу. Когда я думаю о жизни, которую вёл – вся она была безнадёжным одиночеством; кирпичные стены капитанской неприступности, в которых был лишь малюсенький вход для какого бы то ни было сочувствия из внешнего зелёного мира – ах, как тяжко! рабство одинокого капитана почище рабства на берегах Гвинеи! Я думаю о том, о чём раньше я мог лишь смутно догадываться, чётко не осознавая – как я сорок лет питался только сухой солёной рыбой – подходящий символ для сухой пищи моей души! В то время как последний бедняк на суше каждый день ест свежие фрукты, и преломляет свежайший в мире хлеб, я ем заплесневелые сухари. Что я вдали, за целый океан, от своей молодой жены, ещё девочки, на которой я женился уже после пятидесяти, а на следующий день отплыл к мысу Горн, оставив ей лишь вмятину на свадебной подушке. Жена! Жена? – скорее вдова при живом муже! Эх, я сделал бедняжку вдовой, когда женился на ней, Старбок. А потом, безумие, неистовство, кипящая кровь и дымящийся череп, с которым тысячу раз старый Ахаб яростно, бешено преследовал свою добычу – бес, а не человек! Да, да! Каким же дураком – старым дураком был все эти сорок лет старый Ахаб! К чему все эти зверские погони? Зачем утруждать до паралича руки вёслами, гарпунами, острогами? Насколько богаче или лучше Ахаб стал теперь? Взгляни. Ох, Старбок! Не тяжко ли, что вдобавок к утомительному грузу, который мне приходится тащить, мне ещё отхватили мою бедную ногу? Откину-ка волосы, а то закрывают глаза, и кажется, будто я плачу. Такие серые волосы могли вырасти только из пепла! Но неужели я выгляжу старым, очень, очень старым, Старбок? Я чувствую смертельную усталость, словно я Адам, согнувшийся в три погибели под тяжестью веков со времён Эдема. Боже! Боже! Боже! – разорви мне сердце! проломи мне череп! Насмешка! насмешка! горькая, едкая насмешка седых волос! Прожил ли я столько радостных минут, чтобы носить вас и чувствовать себя таким нестерпимо старым? Ближе! Встань ближе, Старбок; дай мне взглянуть в глаза человека – это лучше, чем вперить свой взгляд в море или в небо; это лучше, чем созерцать самого Бога. Зеленеющая земля; яркий очаг! Это волшебное зеркало, друг; я вижу свою жену и ребёнка в твоих глазах. Нет, нет, останься на борту, на борту! – не спускайся за мной, когда я отправлюсь в погоню за Моби Диком. Ты не должен рисковать. Нет, нет! сохрани тот далёкий дом, который я увидел в твоих глазах!

– О, мой капитан! мой капитан! благородная душа! большое старое сердце! Зачем нужно гоняться за этой презренной рыбой! Оставайтесь со мной! Давайте покинем эти ужасные воды! Давайте пойдём домой! У Старбока тоже есть жена и ребёнок – жена и ребёнок его молодости, полной братской и сестринской дружбы и ребяческих игр; а у вас, сэр, есть жена и ребёнок вашей любящей, страстной, отцовской старости! Прочь! Уйдёмте прочь отсюда! – прямо сейчас, позвольте мне изменить курс! Как радостно и весело, о мой капитан, мы помчимся, чтобы снова увидеть Нантакет! Думаю, сэр, в Нантакете бывают такие же нежно-лазурные дни, как этот.

– Да, бывают. Я видел – каким-нибудь летним утром. Примерно в это время – да, это время его полуденного сна – мальчик живо просыпается, садится в кровати, и его мать рассказывает ему обо мне, старом каннибале, что я в далёких землях охочусь на китов, но скоро вернусь и поиграю с ним опять.

– Так же моя Мэри, милая Мэри! Она обещала мне, что каждое утро будет выходить с сыном на холм, чтобы он первым мог увидеть парус своего отца. Да, да! Хватит! Всё кончено! Мы держим курс в Нантакет! Пойдёмте, мой капитан, вы наметите курс, и мы поплывём прочь отсюда! Смотрите! Мальчик глядит из окна! машет рукой на холме!

Но Ахаб отвёл взгляд; словно больная яблоня он весь затрясся и сбросил последний, высохший плод на землю.

– Что это? Что за безымянная, загадочная, неземная сила? Какой вероломный, тайный господин и мастер, какой жестокий, безжалостный властелин командует мной, так что против всех своих естественных пристрастий и желаний я всё время давлю, тесню, зажимаю себя? Он отчаянно заставляет меня быть готовым делать то, чего я сам, по своей натуре, никогда не осмелился бы сделать? Ахаб это Ахаб? Я ли, а может, Бог, или кто-то ещё поднимает эту руку? Ведь если великое солнце двигается не само, но как мальчик на побегушках в небе; и если ни единая звезда не может повернуться иначе, как под воздействием какой-то невидимой силы, то как может это маленькое сердце биться, этот маленький ум думать мысли, если не Бог создаёт это мышление, эту жизнь, но не я. Чёрт возьми, друг, нами крутят и вертят в этом мире, как вон той лебёдкой, а Судьба это её рукоятка. А тем временем, глянь-ка! небо улыбается, и молчит бездонный океан! Смотри! Видишь вон того тунца? Кто внушил ему поймать и растерзать летучую рыбку? Что бывает с убийцами, друг? Кто будет выносить приговор, если сам судья призван к ответу? Но сейчас такой мягкий, нежный ветерок, и такое мягкое, нежное небо; и воздух пахнет так, словно веет с далёких лугов; где-то у подножия Анд косят траву, Старбок, и косари заснули средь свежескошенного сена. Заснули? Да, как мы ни стараемся, всё равно мы все спим на поле. Спим? Да, и ржавеем в зелёной траве, как прошлогодняя коса, которую бросили посреди покоса. Старбок!

Но, мертвецки побледнев от отчаяния, старший помощник незаметно исчез.

Ахаб пересёк палубу, чтобы заглянуть в воду с другой стороны, но встретился с двумя отражёнными в море глазами, уставившимися на него. Рядом с ним, облокотившись на те же перила, неподвижно стоял Федалла.

34. Цена истины.

Порт охотно бы его приютил – он жалостлив; в порту безопасно, комфортно, уютно, ужин, тёплые одеяла, друзья, всё, что мило нашему бренному телу. Но вот идёт шторм, и порт – земля – становится самой ужасной опасностью для корабля, который бежит её гостеприимства. Стоит ему чуть коснуться земли, всего лишь чиркнуть килем по дну, и его трясёт от кормы до бушприта. И изо всех сил, собрав все паруса, он спешит прочь от берега, борясь с теми самыми ветрами, которые с радостью подгоняют его в сторону дома. Он снова ищет буйной безбрежности моря; ради избавления от одной опасности, он отчаянно бросается в другую, и единственный друг становится его злейшим врагом!

– Герман Мелвилл, "Моби Дик" –

Джулия выйдет из своей куколки в точности такой же просветлённой, как и большинство просветлённых людей когда-либо существовавших. Ни больше, ни меньше. Со стороны можно было бы заключить, что существуют уровни просветления: так, Будда – просветлённый высшего уровня, а Джулия – новичок где-то пониже, только начинающий; но в бесконечном пространстве неразделённого сознания такого спектра не существует. Пробуждён, значит, пробуждён.

Человек, которым я была, исчез, пропал, скончался. Даже в голове не укладывается, что когда-то я была кем-то. Теперь это не имеет для меня никакого смысла. Как я могла быть такой глупой? Такой коматозной? Такой обманутой? Такой тупой? Такой неосознанной? Я думала, что была духовной, а фактически была кем угодно, только не духовным человеком. С точностью до наоборот! Моя так называемая духовность была не связью с реальностью, а заслоном от неё. Я была чем-то вроде духовного фанатика, неотступно следующего за своим кумиром. Каждые пару месяцев мне казалось, что я освобождалась от иллюзий, совершив очередной духовный прорыв, отчаянно хватаясь за следующий. Один мираж за другим. Всё, что они продавали, я покупала. Деревенщина! Чокнутая! Чего я вообще искала? Сейчас я уже не знаю, потому что я не знала и тогда. Чего-то, что катапультировало бы меня в новое сказочное бытие, где исполнятся все мои желания, где есть ответы на все вопросы, где моя преисполненная счастьем жизнь будет вечно сверкать как алмаз. Все жалкие желания эго преувеличиваются до крайности, до гротеска. Какая всё это чушь, но, похоже, я и была этой чушью. Как ещё скажешь? Не могу этого понять сейчас, потому что и тогда не понимала. Всегда имелось в виду какое-то неопределённое, но значительно более прекрасное существование, либо какое-то возвышенное состояние сознания, либо какой-то уровень мастерства, о природе которого я не знала даже как начать строить предположения. Один месяц приносит новое удивительное средство, очищающее мою ауру. Следующий – новую чудотворную технику медитации, которая даст мне всё то, что я всегда хотела получить от медитации. Ещё через месяц все толпятся, слушая новоиспечённого гуру, который смог-таки всему этому придать значение. Выкрасьте дверь в красный цвет, спите лицом на север, читайте трудновыговариваемые мантры, ставьте клизмы, настройте чакры, читайте эту священную книгу, носите тот камень, сидите в такой-то позе, воскуривайте такое-то благовоние, созерцайте портрет этого святого, получите его благословление, купите эту книгу, посетите тот семинар. Не рискуйте, купите всего понемногу: священные камни, исцеляющие кристаллы, успокаивающие масла, очищающие благовония, поднимающие настроение свечи, цветочные гирлянды, ещё гирлянды… Моя квартира превратилась в склад индийских безделушек – ветряные колокольчики, статуэтки индуистских божеств, буддистские картины, колоды карт таро, астрологические карты, всевозможные светильники, лечебные ароматы, изображения янтр, подушечки для медитации, маты для йоги, полезная пища, очистительные продукты, несинтетические ткани, не выделяющие вредных испарений ковры, нетоксичные краски. Книги, сотни книг. И каждая с красивой обложкой и умной точкой зрения. Журналы – когда-то я так гордилась, что имею к ним отношение, а теперь слишком смущаюсь, чтобы даже думать об этом. Причуда за причудой, уловка за уловкой, а я как глупая школьница крутилась в этом бесконечном круговороте безрассудных духовных страстей. И это была моя жизнь! Если бы сейчас вошёл сам Бог, и сказал мне, что я должна вернуться и снова стать тем человеком, я попыталась бы его убить. И убила бы, или убила бы себя, но ни за что не вернулась бы в эту тюрьму, лишённую всякой жизни. Рядом с моей кроватью стоит дзен будильник, чёрт побери!

Я никогда не был приверженцем нью-эйдж. Я никогда не был духовным искателем. Большинство из того, что мне нужно было знать, я узнал во время своего двухлетнего курса "Разрушь и сожги". Всё это было для меня новым и фантастическим – путешествия вне тела, бестелесные сущности, распространяющие знания среди живущих, ошеломляющая глубина восточной мудрости, и смельчаки мужского и женского пола по всему миру, усиленно пытающиеся всё это понять. С тех пор я встречал много нью-эйджевцев, и узнаю стиль не прекращающегося круглый год поиска, о котором говорит Джулия. Она немного жёстко говорит об этом, что, вобщем-то, очень свойственно человеку – целеустремлённо ходить маленькими кругами – но ведь она в жёстких обстоятельствах.

Господи, я теперь вампир, блин. Как же я буду общаться с людьми? Я бабочка, а они все гусеницы, которым невдомёк, что существуют бабочки. Что мне теперь делать? Вновь начать играть роль Джулии? Обмениваться бессмысленными шуточками? Делать вид, что меня интересует их… что? Их выдуманные миры? Их выдуманные жизни? Их чётко определённые персонажи на крошечных сценах? Их приобретения и утраты, их самоукрашение и самолюбование? Их отчаянная нужда навязывать себя друг другу? Их… о, господи, боже мой… их мнения? Мне кажется, я и минуты не выдержу. Ни единой минутки. Вряд ли даже возможно оживить моё бывшее "я", но как иначе? Что мне делать? Говорить об истине? Я не смогу, это очевидно, но почему нет? Может быть, это простейший выход – просто сформулировать самое возможно простое и понятное выражение истины, и пусть всё будет, как будет. Но как истина вообще звучит? Наверное, мне придётся ограничить все мои будущие разговоры до нескольких простых замечаний: "Не знаю", "Меня это не волнует", "Не знаю, что сказать на этот счёт", "Ваши слова не имеют для меня значения", "Со мной разговаривать бессмысленно", "Разве вы не видите, что я не вполне присутствую здесь?". Но если мне придётся говорить такие вещи, ошибка уже сделана. Я начинаю очень ясно понимать, что значит одиночество. Это совсем не то, что я предполагала. Если я начинаю об этом думать, я придаю ему оттенок романтизма, но это совсем не романтично. Это не простое осознание того, что я одинока, но медленное отрывание всех и каждого, кто убеждает меня в обратном. Я начинаю видеть, куда в действительности ведёт этот путь. И думаю, что смогу там жить, потому что только отсюда это кажется таким ужасным, но дорога туда хуже любого ада. Знаю, всё это было в вашей книге, Джед, но только теперь я начинаю видеть, что всё это на самом деле значит. Я вне игры. Я больше не являюсь частью чего-то, и никогда уже больше не стану.

В этом состоит любопытная проблема, встающая перед человеком, который вышел из своей роли, но ещё носит костюм, т.е. умер заживо. Такой человек больше не в игре, больше не участник пьесы, но он не может сказать об этом другим, потому что для других пьеса это всё, что есть, нет ничего, кроме сцены, нет ничего за её пределами. Этот новый тип роли – не-роль – просто не входит в расчёт и интерпретируется как сумасшествие, а не как истинное здравомыслие. Джулия мертва, но у неё будет достаточно времени, чтобы объяснить это кому-то. Аналогия с вампиром верна. Она живой мёртвец, " не жить", и только такой же, как она, сможет понять, что это значит.

Единственным возможным решением будет порвать все связи и отдалиться от людей. Не знаю, как это сделать. У меня сильные узы со многими людьми, близкая дружба, продолжительные взаимоотношения. Семейные связи очень сильны, особенно с матерью и одной из сестёр. Что мне с этим делать? Они не способны понять, что Джулии, насколько я её помню, больше нет. Я не смогу их убедить, ни один аргумент не достигнет цели, так что же делать? Может, вести себя с ними настолько отталкивающе грубо, что это сможет разрушить чары материнской любви? Даже не могу себе представить, чего это будет стоить. Или просто уйти. Исчезнуть. Сменить имя, покинуть страну, пропáсть. Наверное, так будет лучше всего, поскольку все самые близкие мне люди придерживаются довольно традиционных взглядов и всегда считали меня немного распущенной. Мне даже не придётся далеко уезжать. Можно просто разослать всем короткие записки, где написать, что я, мол, дала торжественное обещание посвятить свою жизнь служению у ног Свами Салами, и уезжаю в его ашрам в далёких Гималаях, где нет ни телефона, ни интернета, всем пока. И хотя это, я уверена, в различной степени их опечалит, но большого удивления не вызовет.

Удивление вызывает то, что эта обречённость на вечное изгнание не висит тяжким грузом на мне. Это скорее некое рабочее затруднение, чем причина для эмоционального расстройства, какого можно было бы ожидать. Может, сейчас это кажется не совсем верным, но я вижу, что будет потом. Мне надо ещё многое сделать – прибраться на чердаке, впустить больше света, но новая реальность постепенно устанавливается. Всё это сон, а я проснулась, и больше никогда снова не поверю в сон.

Только что пробудившийся человек, наверное, мог бы прямо и открыто заявить о своём статусе, примерно так: "Я теперь нечто другое, вам не дано этого понять. Я реализовал истину. Я пробудился". Одна проблема в том, что люди не понимают того, чего не понимают, не знают того, чего не знают. Другая проблема в том, что это означает начать играть ещё одну роль, залезать вновь на сцену, играя просветлённого. Это странно и неестественно, и так же фальшиво, как всякая роль. Роль просветлённого человека это не настоящая роль просветлённого человека. Настоящей роли не существует.

Так что же делать Джулии? Умереть. Это очевидный ответ. Сбросить тело. Покончить с этим. Но почему? Почему бы не жить? Почему не остаться? Почему надо спорить с потоком вещей? По крайней мере, у неё впереди интереснейшие десять лет обучения тому, что значит быть тем, кем она стала. Нет причин выбрасываться из-за этого из окна.

Что же ей остаётся? Она может усесться на горе где-нибудь в Индии и отвечать на дурацкие вопросы в течении следующих сорока или пятидесяти лет. Бессмысленные вопросы людей, которые желают оставаться в удобном окоченевшем состоянии, отвернувшись от истины, а не повернувшись ей навстречу. Люди будут притворно превозносить её, восхвалять бессмысленными речами, высокопарно одаривать её бессмысленными вещами. Можно прийти в ужас, представив себя исполняющим подобную интермедию, и сразу же начинают одолевать сомнения насчёт того, кто всё же это выносит. Но какого чёрта, ты идёшь туда, куда идёшь. Я сам какое-то время занимался тем, что отвечал на вопросы. Я не выбирал этого – я, можно сказать, упал туда. Тогда я не мог видеть большего объединяющего паттерна, в котором это имело бы смысл, пока не осознал, что всё это было ради книги. Потом всё встало на свои места, открылась более широкая картина, и её части стали чётко различимы. Вселенной нужна была пара книг, и все эти сотни диалогов основали фундамент знания и опыта, опираясь на который я смог написать их. Я увидел, что вся моя жизнь была лишь процессом воплощения этих книг.

Когда я иду в магазин или еду в город, я неуклюже надеваю костюм Джулии. Дружелюбная, весёлая, но не слишком. Теперь я не хочу, чтобы что-то отражалось обратно ко мне. Более замкнутая, не такая общительная и открытая, не такая тёплая и обаятельная. В меру. Достаточно милая, чтобы получить, что мне нужно, и уйти. Я вне мнений. Я не нуждаюсь ни в своих мнениях, ни в чьих-либо ещё. Мне не доставляет удовольствия волноваться о том, что думают люди, и меньше всего, что думаю я сама. Я стараюсь потерять чувство собственного достоинства, но оно всё ещё есть. Оно хорошо приспособилось. Оно основывалось на дюжинах, сотнях факторов, а может и больше. Сейчас оно основано только на одном. Ничего больше не имеет значения. Единственная причина действовать "нормально" среди других это сохранить процесс. Ничто не имеет значения, кроме него.

***

Больше нет табу. Для меня нет ничего закрытого, нет ни одного места, куда бы я не могла пойти. Нет рамок. Я ничего не избегаю. Ничего не исключаю. Нет ничего подлого или отвратительного, нет ничего слишком. Единственный критерий, по которому я сужу о чём-то такой: имеет ли это какую-либо ценность для моего процесса пробуждения или нет. Не то, что я ничего не боюсь, просто я должна снести стены, все стены. Если мой глаз оскорбит меня, я вырву его. Если моя рука оскорбит меня, я отрежу её. Нет цены, которую я бы не заплатила. Нет цены слишком высокой.

***

Меня начинает интересовать, какой смысл во всём этом процессе, через который я продираюсь вот уже четырнадцать месяцев. Какой же в этом смысл, чёрт возьми? Кажется, что никакого. Наверное, в этом главный парадокс, его безумный юмор. Кто выигрывает? Никто. Джулии не осталось. Какой смысл в этом полном перевороте? Никакого. Сомнений нет – это абсолютно бессмысленно. Как может такое огромное, трансформирующее, ядерное быть таким бессмысленным? Но именно так и есть. Похоже, то же самое можно сказать обо всём.

Как ребёнок щёлкает выключателем, который выключает мир, как свет. Что тут скажешь, когда то, что заканчивается, находится не внутри контекста, но является самим контекстом? Вряд ли можно даже пожать плечами.

За последние несколько месяцев несколько раз меня охватывало такое сильное ощущения счастья, что буквально казалось, я не смогу это вынести. Я никогда не испытывала ничего подобного этому счастью, и не понимаю, как можно что-то с ним сравнить. Казалось, что оно убьёт меня, и пусть, мне было на это наплевать. Теперь я вижу, Джед, чего вы не сказали в своей книге, и вижу, почему. В этом есть реальность, в которую вы не могли войти, и теперь, когда я знаю её, я знаю, почему. Есть место, где исчезают все парадоксы, и не остаётся больше вопросов, но нет смысла пытаться описать это место. Вы дали один совершенный ответ на все вопросы, на которые, казалось бы, нет ответа: иди и посмотри сам. И вот, я здесь. И я вижу. Всё время это было прямо здесь. Кажется, что цена истины – всё, но это не так. Как же я раньше не догадывалась? Цена истины – ничто.

35. Величайшая история на свете.

На суше нельзя точно выяснить, как в реальности выглядит кит. Единственный способ, с помощью которого можно извлечь хотя бы сносное представление о его живом образе, это самому отправиться в охоту на китов; но в этом случае есть немалый риск в любой момент получить пробоину и затонуть. Посему, мне кажется, не стоит быть слишком настойчивым в своём любопытстве касательно этого Левиафана.

– Герман Мелвилл, "Моби Дик" –

Мы с Мэри сидели в ресторане на вершине утёса с видом на море. Вероятно, это был наш последний подобный обед вместе, поскольку через пару дней я собирался уехать. Я приехал в Нью-Йорк в основном из-за кое-каких дел, которые можно было провернуть только здесь, но уже всё закончено, и мне хотелось поехать куда-нибудь ещё – в Орландо или Седар Пойнт, хотя вряд ли можно хорошо повеселиться, катаясь на лучших в мире американских горках в одиночку.

Мы обсуждали "Моби Дик". Мы часто о нём говорили. Этот интерес был общим для нас, также, как для них с Уильямом. На протяжении моего визита большинство разговоров крутились вокруг "Моби Дика" и бесчисленных примеров, показывающих, что книга оказывается гораздо более осмысленной, если читатель понимает, что она не об охоте на кита, не о добре и зле, не о Боге и Дьяволе, но о том, как прорваться сквозь стену, о чистоте намерения, о смертельной схватке человека за свою свободу.

Во всех этих разговорах маячила одна вещь, на которую я намекал, но не говорил о ней прямо – моё второе озарение относительно "Моби Дика", недостающая развязка. Не так важно выяснить, о чём в действительности эта книга, как осознать, насколько она триумфальна и восхитительно завершённа. "Моби Дик" это не один из шедевров, это Шедевр. Это величайшая история на свете, когда понимаешь уровень, на котором она фактически оперирует. Надеюсь, что Мэри достигнет этого уровня прежде, чем я покину её через несколько дней, но всё зависит от неё.

Мы обсуждали мою вторую книгу, эту, и как я планирую вплести в неё "Моби Дик", базируясь на моём понимании неизвестного архетипа Ахаба – "Архетипа Освобождения" – модели существа, в которое должен превратиться тот, кто захочет достичь необходимой скорости, чтобы вырваться на свободу.

– У меня тонны записей, – сказал я, когда прибыли мои мидии и макароны в оливковом масле, – но ещё несколько месяцев уйдёт на то, чтобы скомпилировать всё это в контексте книги.

– Ты действительно хочешь начать со слов "Зовите меня Ахаб"?

– Да.

– Очень смело, – сказала она, – и очень правильно. Я абсолютно согласна. Мне было очень приятно, что ты погостил здесь, и помог мне проникнуть в книгу немного глубже, – глаза её сверкнули. – Честное слово, мне будет не хватать тебя, этих обедов, разговоров о книге.

Это затронуло печальную струну. Уверен, ей было одиноко с тех пор, как она потеряла Вильяма. "Моби Дик" был их общей темой, и со мной она как бы заново переживала те времена. Она улыбнулась и немного оживилась.

– Ты ведь знаешь, что я не отпущу тебя, пока ты не расскажешь мне о своём втором озарении?

Я игриво улыбнулся.

– У тебя будет черновик книги. Возможно, ты найдёшь его там.

Она рассмеялась.

– Знаешь, если вдуматься, – сказала она скромно, – ты говоришь, "Зовите меня Ахаб", но в каком-то смысле ты больше Измаил, чем Ахаб.

Ахххх.

– Сейчас, ты имеешь в виду? – допытывался я. – Тот, кто я сейчас?

­ – Да, – сказала она, – с твоими книгами, рассказыванием истории, пересмотром всего путешествия, включая годы Ахаба.

Вот оно. Она поняла, только ещё не знает.

"Моби Дик" сам является серией масок, сквозь которые читатель должен прорваться. Был ли кто-нибудь, кто смог прорваться сквозь все его маски? Может быть, но я не обнаружил признаков этого. Некоторые могли догадываться об этом, но если ты не проделал работу, ты не получишь от неё выгоды. Любой может сказать "тат твам аси", и любой может усвоить концепцию "тат твам аси", но иметь "тат твам аси" в качестве своей живой реальности это совсем другое дело. И не важно, придём ли мы туда первыми или последними, смысл в том, чтобы добраться туда, а не заработать вымпел.

– " И только я остался в живых, чтобы поведать вам ", – процитировал я Измаила из эпилога. – Да, теперь Измаил было бы для меня более точным именем. – Я многозначительно посмотрел ей прямо в глаза. – Какое интересное наблюдение.

– Что? – сказала она. – Что такое? Ты, наконец, скажешь мне, что было тем вторым озарением?

– Мне уже не нужно говорить тебе. Это как красные туфельки. Ты сама прекрасно всё знаешь.

Она не желала, чтобы с ней играли в кошки-мышки.

– Джед, – сказала она строго.

– Как умер Ахаб?

– Как умер Ахаб? Верёвка. Верёвка от гарпуна. Он вонзил свой гарпун в Моби Дика, и верёвка обвилась вокруг его шеи и утащила его под воду.

– Означает ли это, что он умер?

– Означает ли…? Нет, нет, не думаю. Это лишь допускает, что когда он…

– Первые три слова в книге. Какая самая знаменитая начальная строчка в литературе?

– "Зовите меня Измаил", – процитировала она.

– Что это означает, Мэри? Какой смысл так говорить? Какой смысл говорить так в самых первых словах книги?

– Ну, – протянула она, размышляя. – Он хочет представиться…

– Какой подтекст?

– Подтекст?

– Этих трёх слов?

– Ну, полагаю, таким образом он хочет дать нам понять, что он на самом деле не… Он говорит…

– Что случилось с Пипом?

– С Пипом? Его тоже утащило…

Щёлк.

Её глаза округлились. Она на мгновенье замолкла, едва дыша, положив руки на грудь.

– О, чёрт, – прошептала она. – Чёрт.

В тот же момент её голос сорвался, и глаза наполнились слезами. Из груди вырвался глубокий стон. Она подняла к губам салфетку, и я занялся своими мидиями, чтобы не мешать ей.

– Извини, – сказала она, встала, взяла свою сумочку и быстро вышла из ресторана.

Ну, ладно, всё равно сегодня моя очередь платить.

***

Я не говорю этих слов из-за денег,
или чтобы заполнить время в ожидании корабля.

– Уолт Уитмен –

Как я говорил в первой книге, в моём положении трудно встретить беспристрастного наблюдателя. Никто не находится вне игры. В горящей топке нет разницы между постоянным жителем и посетителем. Огонь не ведёт переговоров, и "ничто" не горит. Я – узкий специалист. Я не пускаюсь в пустые разговоры. Я заинтересован только в одном – сжечь все слои.

Не каждое эго воспламеняется, когда человек спрашивает у меня время, но если ты готов на серьёзный разговор со мной и ты честен с собой, ты будешь другим человеком по окончании этого разговора. Такой разговор может занять минуту или год, но когда он будет окончен, ты вскочишь и побежишь, а так как твоя территория это ты, то с каждым новым шагом ты умираешь и рождаешься вновь.

Сначала я показал Мэри, что "Моби Дик" это история о сжигании слоёв, о прорыве сквозь маски. Прочитав "Прескверную штуку", она поняла, о чём я говорил, и увидела это сама. Мы провели много счастливых обедов вместе, обсуждая, как это замечание делает "Моби Дик" другой, на много более интересной и понятной, книгой, и почему это замечание ускользало от читателей и критиков на протяжении полутора столетий.

Теперь Мэри увидела вторую вещь, бόльшую, что "Моби Дик" это история не о сжигании слоёв, но история о человеке, который сжигает слои, о том, как он стал таким человеком, и о том, кем этот человек стал потом.

Мэри – чудесная женщина. Она одна из тех сердечных, скромных людей, которых мы все хотим иметь в своей жизни. Но каким бы чудесным и завидным это ни было, это всего лишь композиция слоёв, а все слои это лишь вуали, а все вуали очень огнеопасны.

Я говорил это много раз, и это правда – предпочтения здесь роли не играют. Не важно, чего вы хотите и почему вы здесь. Если вы стоите в топке, тот факт, что вы не намерены гореть, не защитит вас от огня. Или, говоря словами Мелвилла, единственный способ узнать, что такое кит, это отправиться в море, но таким образом вы подвергаете себя немалому риску в любой момент получить пробоину и пойти ко дну.

Здесь не выдают значков "посетитель".

Я приехал в гости Мэри, потому что мы заинтересовались друг другом после продолжительной переписки и телефонных разговоров. Она приглашала погостить. Она говорила, что у неё большой дом со множеством свободных комнат в прекрасном месте, к которому я и так испытывал глубокую нежность, и я согласился. Когда я приехал, именно Мэри была тем, кто заинтересовал меня "Моби Диком" – она говорила, насколько он прекрасен, что она любила его преподавать, и что он был для неё чем-то очень особенным. Она сказала, что пишет книгу о "Моби Дике", которую хочет посвятить памяти мужа. Вместе с Уильямом они обожали "Моби Дика" – наслаждались процессом расшифровки его символизма, читали книги о нём и его авторе. Всю свою супружескую жизнь они любили ездить в Нью-Бедфорд, Нантакет и Кэйп Код, делая покупки, обедая в ресторанах, посещая музеи. "Моби Дик" был объединяющей их общей страстью.

Стал бы я читать "Моби Дик" самостоятельно? Может быть, а может, и нет. Стал бы я читать его, только чтобы доставить удовольствие своей хозяйке? Наверное, нет. Но были и другие факторы, вложившие мне в руки эту книгу, поэтому я сделал то, что сделал, подчиняясь господствующим ветрам, лишь распознав их – я начал читать эту пугающую своей толщиной книгу об охоте на китов и одержимости, и вскоре мне пришло несколько очень интересных прозрений на счёт этой книги и её автора, и я стал чётко понимать, зачем её вложили мне руки.

Конечно, я не собирался преподавать Мэри урок, основываясь на книге, или с её помощью сопроводить её на следующий уровень. Так это не работает. Я не думаю и не планирую, я наблюдаю. Я не рулю, я лишь следую течениям – рулят они. "Моби Дик" совершенно ошеломил меня. Во-первых, я был поражён величием этой книги, говоря лишь о литературных достоинствах, бесшабашном юморе и весёлости. Это не та книга, которую прочтя с начала до конца, ты можешь сказать, что прочитал её. "Моби Дик" может потребовать от читателя большой самоотдачи, даже хотя бы чтобы достичь того неверного её понимания, в разумной степени ознакомившись с ней. Я был поражён глубиной и сложностью книги, её непростой, бросающей вызов философией и оригинальной символикой. Я также был потрясён её юмором. "Моби Дик" это очаровательно весёлая книга.

Далее, меня потрясло нечто настолько громадное и невероятное, что я провёл следующие несколько недель, пытаясь опровергнуть это. Но сделать этого я не смог, и, в конце концов, пришёл к обоснованной уверенности, что спустя сто пятьдесят лет со дня первой публикации, никто, за вероятным исключением Германа Мелвилла, не понимает "Моби Дик".

Читатели и критики, похоже, преуспели в понимании многого из того, что происходит внутри книги, но не книги в целом – не в объединяющем взгляде, где всё обретает совершенный смысл. На высшем уровне смысл книги ускользал ото всех. Я просмотрел сотни рецензий, комментариев, мнений и предисловий и нашёл, что критики, читатели и обозреватели, признают они это или нет, абсолютно сбиты с толку. Некоторые признают, что не поняли её. Другие утверждают, что её невозможно понять. Третьи пытаются втиснуть её в удобные теории, касающиеся в основном того, что олицетворяет собой конфликт между Ахабом и Моби Диком. Те, кто объявляют кита Богом или Судьбой, подходят ближе всех, если принять, что Бог или Судьба означают Воплощение Верхового Тюремщика, которого можно назвать Майей – Госпожой Тюрьмы Двойственности. В конечном итоге, Бог, Судьба и Майа это лишь внешние символы внутреннего состояния. Моби Дик это Ложь.

Многие критики решили проблему, просто назвав Ахаба сумасшедшим. Понятно, почему они так могли подумать, но ведь если твой главный персонаж движим безумием, значит вся твоя история просто о чуваке, у которого съехала крыша. Вряд ли это возможно в данном случае. Некоторые пытались доказать, что Ахаб не был безумным, но без надлежащей перспективы это невозможно. Угаданный правильный ответ не в счёт.

С того момента я стал читать "Моби Дик" в совершенно новом свете. Ахабу не нужно было много говорить, чтобы я понял, что он отнюдь не сумасшедший. А как только я дошёл до места, где он призывает рваться сквозь маску, я был почти уверен, что держу в руках книгу, являющуюся шедевром неизвестной философии – Истины – и что Ахаб это набросок неизвестного архетипа – Архетипа Освобождения.

"Моби Дик" похож на картину, нарисованную художником, обладающим цветовым восприятием, которую анализирует, критикует и судит чёрно-белый мир. Невозможна никакая интерпретация без необходимой воспринимающей способности. Она написана в цвете, и рассматривать её нужно в цвете. Она не играет в чёрно-белом, не важно, как вы её подсветите, или насколько сощурите глаза. По той причине, что я обладаю способностью видеть цвета, и что она случайно попалась мне на глаза, я достаточно ясно увидел то, что другие не смогли. Неудивительно, что она оставалась в забвении семьдесят лет, и фактически лишь спустя ещё восемьдесят лет действительно увидела свет. Без такой воспринимающей способности "Моби Дик" может быть лишь серой неразберихой. Но, рассмотренный в верном свете, это американская Махабхарата.

Возможно, рассказывать людям о величии чего-либо, чего они сами не в состоянии увидеть, бессмысленно. Но к счастью, необходимая воспринимающая способность находится не в глазах, но за ними, и любой, кто захочет, сможет увидеть.

Смотрите сами.

Ахаб не погиб. Ахаб это Измаил. "Моби Дик" это история не о путешествии одного корабля на протяжении нескольких месяцев, но это путешествие одного человека на протяжении жизни. Слова Ахаба:

"Сорок, сорок, сорок лет назад! – о, да! Сорок лет постоянной охоты за китами! Сорок лет нужды, опасностей, свирепых бурь! Сорок лет в беспощадном море! На сорок лет покинул Ахаб мирную землю, сорок лет он ведёт войну с ужасами морских глубин!"

Первыми тремя словами книги "Зовите меня Измаил" нам сообщают об этом. В сущности, нам говорят: "Я не скажу вам, кто я". Но почему нет? Почему рассказчик истории о китах желает скрыть свою личность от читателей? И зачем так нарочито сообщать об этом в самых первых словах?

Потому что Мелвилл ведёт честную игру. Он размещает это именно там, где мы сможем это увидеть. Он прячет это на самом видном месте. Ключ к "Моби Дику" спрятан в самых первых трёх словах.

Да, Измаил это Ахаб. Рассказчик это Ахаб. Ахаб был тем, кто остался в живых, два дня плавая в одиночестве на гробу Квикега, сирота. Мы не видели Ахаба мёртвым или умирающим. Верёвка обвилась ему вокруг шеи и утащила из лодки. Вот и всё. Означает ли это, что он умер? Нет, не физически. Мелвилл явно предвещает это, сначала отправляя на дно Пипа:

Море, как бы глумясь, удерживало его смертное тело на поверхности, поглотив между тем его бессмертную душу. Однако, поглотив не полностью. Оно унесло её живую в дивные глубины, где причудливые формы первозданного мира скользили туда и сюда перед его неподвижными глазами; где скупой водяной – Мудрость – раскрывал перед ним свои сокровища; где посреди радостной, бессердечной, всегда юной вечности Пип увидел бесчисленную множественность и божественную вездесущность коралловых насекомых, воздвигавших из могучих водяных сводов свои колоссальные аркады. Он увидел ступню Бога на педали ткацкого станка, и рассказал об этом; поэтому товарищи по команде прозвали его помешанным. Человеческое безумие это небесный разум. Отбившись ото всего смертного разума, человек, наконец, приходит к той божественной мысли, которая для рассудка совершенно абсурдна и безумна; и в благости или в горе он становится непреклонным и безразличным, как его Бог.

Он увидел ступню Бога на педали ткацкого станка. Нам показали это на примере Пипа, значит, то же самое произошло с Ахабом.

***

Неспеша закончив обедать, и хорошо прогулявшись по склону холма и по побережью, я взял такси и приехал домой спустя часа два после того, как Мэри ушла из ресторана. Я нашёл её сидящей за столом Уильяма в кабинете; небольшой островок света от настольной лампы создавал вокруг неё тёплое свечение. На столе стоял нетронутый бокал хереса. Перед ней лежали раскрытыми две книги: "Моби Дик" и Библия. Когда я вошёл, она держала ручку над жёлтым линованным блокнотом, делая заметки. Я остановился в дверях, не желая вторгаться в её процесс.

Она подняла голову и увидела меня.

– Мой красавчик, – сказала она ласково.

Я промолчал.

– Он будет между людьми, как дикий осёл, – сказала она.

– Прошу прощения?

Она зачитала из Библии.

– "Он будет между людьми как дикий осёл, руки его на всех, и руки всех на него, жить будет он пред лицем всех братьев своих"*.

--------
*(Книга Бытия 16:12)
--------

– Кто будет?

– Измаил, – ответила она. – Так Бог сказал об Измаиле.

Я промолчал.

– Вот что писал Мелвилл Натаниелю Хоторну о "Моби Дике": "Я написал нечестивую книгу, и чувствую себя чистым как агнец".

Я кивнул.

– Библия нигилиста, – сказал я. – Настольная книга искателя истины.

– Да, – сказала она. – Полагаю, так оно и есть. Было бы абсурдом полагать, что Мелвилл не знал совершенно точно, что он пишет. Он только что назвал это.

– Не делай это заслугой Мелвилла, – сказал я. – Дело здесь не только в нём. Ведь есть другой автор, можно назвать его океаном. Мелвилл не получил, чего хотел от "Моби Дика", но другой автор всегда получает то, что ему надо. Если будешь пытаться рассматривать книгу через Мелвилла, ты упустишь суть. Океан – вот истинный автор, но у него нет рук. Он действует через нас.

Она кивнула.

– Думаю, я поняла. Входи, пожалуйста, – сказала она. – Всё нормально. Садись.

Я сделал, как мне было сказано, и сел в один из плюшево-кожаных стульев "Королевы Анны" напротив стола. Через минуту она перестала писать, положила ручку, сняла очки и заговорила.

– Да, Джед, спустя сто пятьдесят лет после того, как Мелвилл написал "Моби Дик", похоже, ты оказался первым, кто понял, о чём он. – Она подняла очки. – Поздравляю.

– Здорово, – ответил я. – За это я должен что-нибудь получить. Красивую грамоту, например.

– Мне кажется, что книга под названием "Духовно неправильное просветление", начинающаяся со слов "Зовите меня Ахаб", не привлечёт много внимания в литературном мире.

– Эх, плакала моя грамота.

Она слегка криво улыбнулась.

– Я тоже поздравляю тебя – ты второй человек, – предложил я.

Она закатила глаза.

– Серьёзно, – сказал я, – подумай о том, что здесь на самом деле произошло. Ты продемонстрировала намерение. Ты заявила вселенной единственно понятным ей способом, своими желаниями и действиями, что хочешь-таки раскусить громадную загадку этой книги. Попробуй признать это. Посмотри на нас с тобой. На ту неправдоподобность, с которой нас свели вместе. Я не организовывал это, ты же знаешь. – Я встретился с ней глазами. – Знаешь?

Она кивнула, размышляя. Она была всё ещё в небольшом шоке, но уже выходила из него.

– Ты получила, что просила, – сказал я.

Она опять кивнула и оглянулась на жёлтый блокнот, в котором делала записи.

– Его всегда считали неверно составленным романом, – сказала она, – но теперь, теперь я не знаю, что это. Если рассматривать эту книгу как воспоминания человека о своём жизненном поиске – не о китобое, не о ките, а о философском исследовании человека продолжительностью в целую жизнь, достигшем своей кульминации, как ты говоришь, в мономании, необходимой для того, чтобы прорваться сквозь последнюю маску. Это Ахаб чувствовал промозглый ноябрь в своей душе сорока годами ранее, это он отправился в море, чтобы убежать от убийственного отчаяния. Это Ахаб рассказывает свою историю, подробно излагая жизнь философского мореплавания. Это всё теперь так очевидно.

Она замолчала и постучала ручкой по жёлтому блокноту.

– За последние полчаса я обнаружила тридцать вещей, которые раньше не имели никакого смысла, а теперь имеют. Это просто льётся потоком. Можно продолжать снова и снова. И я буду продолжать. Теперь это совсем другая книга, или скорее, я вижу её другими глазами. Я выбрасываю ту книгу, на которую потратила десять лет, и начинаю с чистого листа.

Она записала что-то в блокнот, затем зачеркнула.

– Если всмотреться глубже, – сказала она, – можно находить подтверждение твоей теории снова и снова в жизни Мелвилла и в его работе до и после "Моби Дика". Теперь всё понятно.

Она посмотрела на жёлтый блокнот и покачала головой.

– Измаил, Илия, Мэйпл, Федалла, шрамы Перта, огонь, молния, сон Стабба, стада китов, квадрант, пророчества! Как же я могла этого не видеть? Боже, да один Пип!

Когда что-то становится ясным, трудно понять, как ты не видел этого раньше. Она зачитала отрывок, где Ахаб изливает свой гнев, в сущности, на Майю – олицетворение его пленителя. Мэри читает прекрасно. Я закрыл глаза и позволил словам свободно проникать в меня:

"Теперь я знаю тебя, о ясный дух, и я знаю теперь, что правильное поклонение тебе это неповиновение. Ни любовь, ни почтение не вызовут твоей милости, и даже за ненависть ты можешь только убить; и все убиты. Но не бесстрашный идиот стоит сейчас перед тобой. Я признаю твою бессловесную, неуловимую силу; но до последнего издыхания своей сотрясающей землю жизни я буду противостоять этой безусловной, безраздельной власти, господствующей во мне. Посреди воплощённого безличия здесь стоит личность. И хоть я всего лишь ничтожество, но когда бы я ни пришёл, куда бы ни пошёл, пока я живу на земле, королевская личность живёт во мне, и она чувствует свои королевские права. Но война это боль, а ненависть это мука. Проявишь ты низшую форму своей любви, и я преклоню перед тобой колени и расцелую тебя, а высшая – просто божественная сила; и хоть пошли ты флотилии полностью нагруженных миров, есть здесь тот, кто останется равнодушным. О, ясный дух, ты создал меня своим огнём, и, как истинное дитя огня, я выдыхаю его обратно тебе".

Она закрыла книгу и покачала головой.

– Господи, – сказал она. – Никто даже близко не подошёл. Однако, не совсем всё сходится. Это требует особенно тщательного исследования.

Рассмотренный верно, "Моби Дик" это совершенно другая книга, чем обычно полагали, и Мэри теперь нужно прочитать его заново, с новым взглядом. Его всегда считали приключением в открытом море со вставками философских размышлений. В действительности же, это величайший философский трактат, противопоставленный охоте на кита на заднем фоне. Это наиболее важный и наименее понятый документ в архиве человечества. Это план побега, нарисованный тем, кто уже совершил побег.

– Да, кое-что не сходится, – сказал я. – Мелвилл назвал "Моби Дик" черновиком черновика, верно? Он не знал, когда начинал, куда это ведёт, куда это его заведёт. Я бы сказал, что он выяснял это в процессе написания. Это объясняет множество противоречий, и мне понятно, почему он не хотел переписывать его. Мы можем предположить, что Измаил это Ахаб, но можно сказать наверняка, что оба они это Мелвилл. Он обнаружил Ахаба в процессе написания "Моби Дика". Понимаешь, о чём я?

– Да. Написание "Моби Дика" было для Мелвилла процессом "духовного автолизиса", и когда он закончил, он был "готов". Правильно?

– Да, я думаю, так и есть. Ты никогда не поймёшь "Моби Дик", так как это не реальная история. Это не приключения в погоне за китом, как долгое время полагали, и это не история Ахаба, как "Архетипа Освобождения", который мы обсуждали, и не имеет большого смысла говорить, что выдуманный автор Измаил это в действительности Ахаб, когда мы знаем, кто истинный автор.

– Это ведь даже не роман, да? – спросила она. – С какой-то стороны это его…

Я ждал, пока она думала.

– Дорогой мой, бедный человек. Я всегда чувствовала такую симпатию к нему. Всё это время никто не знал. Это его процесс, верно? Это не запись его процесса, это и есть его процесс.

– Да. Герман Мелвилл решил идти, и продолжал идти, чего бы это ни стоило. Вот чем является эта книга. Она не о выдуманном Ахабе и Измаиле, но о реальном человеке, который проделал реальный путь. Это реальное освобождение реального человека.

– Это так много объясняет, – сказала она, – не только о книге, но о нём самом, о его последующей жизни, его здравомыслии или отсутствия такового, о "Пьере", его следующей книге, о его письмах.

Несколько мгновений она сидела молча, печально качая головой.

– Это объясняет всё.

***

Мы продолжали сидеть, почти не разговаривая. Она размышляла об огромных разрушениях в её внутреннем ландшафте, а я думал свои глубокие, просветлённые мысли. Спустя некоторое время она снова начала говорить.

– Мне очень нравится твоя книга, Джед, то есть, она была очень сильным толчком в моей жизни, но почему-то я никогда не думала, что это можно применить ко мне. Я никогда не проводила связи. Когда ты сказал, что величайшие мужи и жёны, когда-либо жившие на земле, были лишь детьми в песочнице для тебя, когда ты говорил, что твоя жизнь это жизнь единственного взрослого в мире детей, я думала, ты имеешь в виду, э, других людей. Я как-то исключила себя из этого, будто я тоже была взрослой, и сочувствовала тому, о чём ты говоришь. Знаешь, я по-прежнему вижу тебя семилетним мальчишкой – истинный маленький джентльмен в своём твидовом пиджачке и кепке, вы стоите с моей дочерью, держась за руки, перед крутящейся Рождественской ёлкой в русской чайной, столько лет назад.

Я улыбнулся, но она не могла видеть этого, поскольку я сидел за пределами лужицы света от настольной лампы. Хотя, вобщем-то, она говорила не со мной.

– Весь широкий спектр интерпретаций "Моби Дика" за все эти годы олицетворяет множество способов интерпретации человеком своего мира – маски, которые он на него надевает, но "Моби Дик" это прорыв сквозь все маски. Это то, что ты имел в виду под словом "дальше"? Ахаб прорвался сквозь все маски, и только такой, как Ахаб, способен понять это. Чтобы понять Ахаба нужен Ахаб. Чтобы создать его, нужен был Мелвилл, и нужен был ты, чтобы увидеть. Мне вдруг пришло в голову, что твоя книга будет Розеттским камнем, который позволит мне расшифровать "Моби Дик".

Я прилип к стулу, оставаясь совершенно неподвижным, чтобы не испортить торжественность момента одним из тех нелепых звуков, в которых придётся обвинять стул. Через минуту она заговорила снова.

– Ахаб не умер. Он не проиграл. Он не потерпел неудачу.

– Нет, – сказал я, – он достиг цели. Его успех абсолютен.

– Это не трагедия. Это не печально.

– Нет. Это победа. Свобода. Истина. Красота. Всё хорошо.

­– Чёрт побери, – пробормотала она.

– Вот тебе раз. Разве ты, э, не преданная католичка?

­ – Я уже ни черта не знаю, кто я есть.

Я рассмеялся. Видимо, такое влияние я оказываю на людей.

– Значит, когда он вернулся, – спросила она, – верхом на гробу, он больше не был Ахабом, так ведь? Мономания прошла. Безумие, неистовая одержимость…? Их больше нет? Он просто… что?

Я подсказал слово.

­– "Готов".

– "Готов", – повторила она.

– Посмотришь ли ты на Мелвилла или на Ахаба, ответ один и тот же. Его поиск окончен. Его гарпун, спаянный как клей из расплавленных костей убийц, выпал из его руки, как ручка из руки Мелвилла. Моби Дик убит, хоть и уплыл – кит от Ахаба, книга от Мелвилла. Ахаб убит, но продолжает плыть. Мелвилл убит, но живёт и дальше. И с тех пор он, как говорит последнее слово книги…

На этот раз слово подсказала она.

– Сирота.

Date: 2015-05-22; view: 365; Нарушение авторских прав