Приложения. После распространения в Японии в XIII веке буддийского учения школы дэен японские монахи превратили чаепитие в специальную церемонию

Приложение № I

МЕДИТАТИВНЫЕ ТЕКСТЫ

№ 1. Чайная церемония

После распространения в Японии в XIII веке буддийского учения школы дэен японские монахи превратили чаепитие в специальную церемонию. Стандартная чайная церемония ре­ализуется по алгоритму САТОРИ и происходит следующим образом. Вначале гость проходит во дворик перед чайным до­миком, где он ожидает появления хозяина-Мастера на специ­альной скамейке. Вся окружающая обстановка способствует созданию у гостя состояния отрешенности от сущности мира и его подготовки к временному переходу в иной мир, где царит тишина, гармония, чистота, непринужденность и искрен­ность. После молчаливого приглашения хозяина начинается Путь чая: гость совершает ритуальное омовение в ключевой воде утреннего сбора и по дорожке, искусно выложенной кам­нями, направляется к чайному домику размером в семь квад­ратных метров. Через обязательный узкий лаз, а не через дверь гость проникает в скромное помещение, единственным украшением которого является безмолвная картина, располо­женная в специальной нише. Картина всегда символична. На­пример, образ Луны, отражающийся в глади воды безбрежного озера. После легкого угощения бульоном и овощами хозяин снова провожает гостя во двор. Гость дожидается нового при­глашения. На втором этапе вместо картины в нише появляется скромная ваза с цветами: самый длинный цветок олицетворяет небо, средний — землю, а самый маленький — человека. Общая атмосфера радует сердце гостя! Хозяин достает чайные принадлежности и начинает готовить на глазах у гостя «густой чай», заливая кипятком смолотые в порошок листья зеленого чая и взбивая ароматный кипяток до пены бамбуковым венчи­ком. Хозяин и гость начинают неторопливо беседовать на воз­вышенные темы и медитировать, погружаясь в состояние «чайной самадхи». В ходе беседы гость оценивает убранство чайной комнаты, достоинства утвари, жаровни древесного уг­ля, изысканную простоту, естественность и безыскусность чайной посуды. Очень ценится посуда со сколами и царапина­ми. «Густой чай» готовится в одной чашке, которую гости из рук Мастера передают друг другу по очереди, отпивая по не­сколько глотков. После «густого чая» производится дегустация «жидкого чая» — каждый гость выпивает чашку до дна, после чего хозяин-Мастер моет эту чашку и наполняет чаем для следующего гостя. После окончания церемонии хозяин пред­лагает гостям более пристально рассмотреть чайные принад­лежности. Когда хозяин, убрав все чайные принадлежности, молча кланяется, церемония считается оконченной. В общей сложности всех этапов она продолжается около 4-х часов.

№ 2. Роза мира

...Распространено заблуждение, будто бы всякое религиоз­ное мировоззрение враждебно жизни, подменяя все ценности нашего мира ценностями миров иных. Такое обобщение не более законно, чем, например, утверждение, будто бы искус­ство живописи уводит от мира, сделанное на том основании, что такова была отчасти живопись средних веков. Враждебно жизни религиозное кредо определенной фазы, да и то лишь в крайних его проявлениях. То же мироотношение, о котором я говорю, не уводит от мира, а учит любить его горячей и беско­рыстной любовью. Оно не противопоставляет «миров иных» миру сему, но все их воспринимает, как ожерелье на груди Божества. Разве хрустальная лампа меньше нам нравится от­того, что она прозрачна? Разве мы будем меньше любить наш мир оттого, что сквозь него просвечивают другие? Для челове­ка, чувствующего так, и эта жизнь хороша, и смерть может быть не врагом, а добрым вожатым, если достойно прожитая жизнь на Земле предопределяет переход в иные — не менее, а еще более насыщенные, богатые и прекрасные формы миров...

...В том, что человек постепенно приучается воспринимать шум лесного океана, качание трав, течение облаков и рек, все голоса и движения видимого мира, как живое, глубоко осмысленное и к нему дружественное. Будет усили­ваться, постепенно охватывая все ночи и дни, чувство, неиз­менно царящее над сменой других мыслей и чувств: как будто, откидываясь навзничь, опускаешь голову все ниже и ниже в мерцающую тихим светом, укачивающую глубь — извечную, любящую, родимую. Ощущение ясной отрады, мудрого покоя будет поглощать малейший всплеск суеты; хорошо в такие дни лежать, не считая времени, на речном берегу и бесцельно следить прохладную воду, сверкающую на солнце. Или, лежа среди старого бора, слушать органный шум вершин да посту­кивание дятла. Надо доверять тому, что стихиали Лиурны уже радуются тебе и заговорят с твоим телом, как только оно опустится в текучую плоть их, что стихиали Фальторы или Арашамфа уже поют тебе песнишелестящей листвой, жужжанием пчел и теплыми воздушными дуновениями. Ког­да по заливным лугам, пахнущим свежескошенмым сеном, будешь возвращаться на закате домой с далекой прогулки, поднимаясь в нагретый воздух пригорков и опускаясь в прохладные низины, а тихий туман начнет заливать все, кроме верхушек стогов, — хорошо снять рубашку, и пусть ласкают горячее тело этим туманом те, кто творит его над засыпающи­ми лугами...

...Лично у меня все началось в знойный летний день 1929 г. вблизи городка Триполье на Украине. Счастливо усталый от многоверстной прогулки по открытым полям и кручам с вет­ряными мельницами, откуда распахивался широчайший вид на ярко-голубые рукава Днепра и на песчаные острова между ними, я поднялся на гребень очередного холма и внезапно был буквально ослеплен: передо мной, не шевелясь под низверга­ющимся водопадом солнечного света, простиралось необозри­мое море подсолнечников. В ту же секунду я ощутил, что над этим великолепием как бы трепещет невидимое море какого-то ликующего, живого счастия. Я ступил на самую кромку поля и, с колотящимся сердцем, прижал два шершавых под­солнечника к обеим щекам. Я смотрел перед собой, на эти тысячи земных солнц, почти задыхаясь от любви к ним, и к тем, чье ликование чувствовал над этим полем. Я чувствовал странное: я чувствовал, что эти невидимые существа с радо­стью и с гордостью вводят меня, как дорогого гостя, как бы на свой удивительный праздник, похожий и на мистерию, и на пир. Я осторожно ступил шага два в гущу растений и, закрыв глаза, слушал их прикосновения, их еле слышно прозванивающий шорох и пылающий повсюду божественный зной. С этого началось…

...Однажды я предпринял одинокую экскурсию, в течение недели странствуя по Брянским лесам. Стояла засуха. Волок­нами синеватой мглы тянулась гарь лесных пожаров, а иногда над массивами соснового бора поднимались беловатые, мед­ленно менявшиеся дымные клубы. В продолжение многих ча­сов довелось мне брести по горячей песчаной дороге, не встречая ни источников, ни ручья. Зной, душный как в оран­жерее, вызывал томительную жажду. Со мной была подробная карта этого района, и я знал, что вскоре мне должна попасться маленькая речушка, такая маленькая, что даже на этой карте над нею не обозначалось никакого имени. И в самом деле: характер леса начал меняться, сосны уступили место кленам и ольхе. Вдруг раскаленная, обжигавшая ноги дорога засколь­зила вниз, впереди зазеленела поемная луговина и, обогнув купу деревьев, я увидал в десятке метров перед собой излучи­ну долгожданной речки — дорога пересекала ее вброд. Что за жемчужина мироздания, что за прелестное Божье дитя смея­лось мне навстречу! Шириной в несколько шагов, вся пере­крытая низко нависавшими ветвями старых ракит и ольшаника, она струилась точно по зеленым пещерам, играя мириадами солнечных бликов и еле слышно журча.

Швырнув на траву тяжелый рюкзак и сбрасывая на ходу немудрящую одежду, я вошел в воду по грудь. И когда горячее тело погрузилось в эту прохладную влагу, а зыбь теней и солнечного света задрожала на моих плечах и лице, я почув­ствовал, что какое-то невидимое существо, не знаю из чего сотканное, охватывает мою душу с такой безгрешной радо­стью, с такой смеющейся веселостью, как будто она давно меня любила и давно ждала. Она вся была как бы тончайшей душой. этой реки — вся струящаяся, вся трепещущая, вся ласкающая, вся состоящая из прохлады и света, беззаботного смеха и неж­ности, из радости и любви. И когда, после долгого пребывания моего тела в ее теле, а моей души — в ее душе, я лег, закрыв паза, на берегу под тенью развесистых деревьев, я чувствовал, что сердце мое так освежено, так омыто, так чисто, так блаженно, как могло бы оно быть когда-то в первые дни творе­ния, на заре времен. И я понял, что происшедшее со мной было на этот раз не обыкновенным купанием, а настоящим омове­нием в самом высшем смысле этого слова...

...Из-за дубов выплыла низкая июльская луна, совершенно полная. Мало-помалу умолкли разговоры и рассказы, товари­щи один за другим уснули вокруг потрескивавшего костра, а я остался бодрствовать у огня, тихонько помахивая, для защиты от комаров, широкой веткой.

И когда луна вступила в круг моего зрения, бесшумно передвигаясь за узорно-узкой листвой развесистых ветвей ра­киты, начались те часы, которые остаются едва ли не прекрас­нейшими в моей жизни. Тихо дыша, откинувшись навзничь на охапку сена, я слышал, как Нерусса струится не позади, в нескольких шагах за мною, но как бы сквозь мою собственную душу. Это было первым необычайным. Торжественно и бес­шумно в поток, струившийся сквозь меня, влилось все, что было на земле, и все, что могло быть на небе. В блаженстве, едва переносимом для человеческого сердца, я чувствовал так, будто стройные сферы, медленно вращаясь, плыли во всемир­ном хороводе, но сквозь меня; ч все, что я мог помыслить или вообразить, охватывалось ликующим единством. Эти древние леса и прозрачные реки, люди, спящие у костров, и другие люди — народы близких и. дальних стран, утренние города и шумные улицы, храмы со священными изображениями, моря, неустанно покачивающиеся, и степи с колышущейся травой — действительно все было во мне тою ночью, и я был во всем. Я лежал с закрытыми глазами. И прекрасные, совсем не такие, какие мы видим всегда, белые звезды, большие и цветущие, тоже плыли со всей мировой рекой, как белые водяные лилии.

Хотя солнца не виделось, было так, словно и оно тоже текло где-то вблизи от моего кругозора. Но не его сиянием, а светом иным, никогда мною невиданным, пронизано было все это — все, плывшее сквозь меня и в то же время баюкавшее меня, как дитя в колыбели...

...Позднее я старался всеми силами вызвать это пережива­ние опять. Я создавал все те внешние условия, при которых оно совершилось в 1931 году. Много раз в последующие годы я ночевал на том же точно месте, в такие же ночи. Все было напрасно. Оно пришло ко мне опять столь же внезапно лишь 20 лет спустя, и не в лунную ночь на лесной реке, а в тюремной камере...

(ДАндреев. Роза мира)

№4 Сон и бодрствование – пограничные медитативные состояния организма

Все люди видят сны, и у всех эти сны различны. Сон одной ночи отличается от сна другой ночи. В своих сновидениях мы видим Небо и Землю, видим различных людей и разные мысли — и все это создано мыслью... Откуда же знать, что и это Небо и Земля не созданы мыслью?!

Во сне, в зеркале, в воде есть представленный нами отра­женный образ Неба и Земли. Тот, кто хочет произвольными усилиями воли уйти от образа Неба и Земли, явившихся в сновидении, —бодрствует и не спит.Тот, кто, бодрствуя, хочет произвольными усилиями уйти от Неба и Земли, отраженны­ми в воде, не наполняет водой блюдо. Наличие или отсутствие объекта внутри нашего сознания зависит, в первую очередь, от нас, а не от реально существующего Неба и Земли. Таким образом, человек не уходит от Неба и Земли, а уходит от зрительных образов своего сознания, то есть мир опыта упо­добляется сну. Диалектика учит, что истинная реальность не знает противопоставления «субъект — объект». Обратная сто­рона Луны существует с давних пор, а увидели мы ее совсем недавно. Не последнюю роль в разложении Мира нашего со­знания на мир видимый и мир невидимый играет язык. Так, в языке каждая вещь имеет свое название, и именно отсюда рождается ложная мысль о том, что разным именам в действи­тельности соответствуют разные сущности. Например, «Пуш­кин — поэт» и «Человек, убитый на Черной речке». Но истинная реальность абсолютно конечна, проста и целостна. Словарь, которым мы пользуемся в обиходе, немногословен и конечен. И эту целостность и единство как раз и передает метафора сновидения с его ассоциативными, подвижными, перетекающими друг в друга зрительными образами.

Древние китайские философы говорили, что основой меди­тации является особое состояние сознания, — «не сон и не явь, а бодрствование во сне», то есть сон наяву, или даже точнее, — пробуждение ко сну во сне. Медитация — это Сон священный, это Сон великий именно потому, что он имеет против себя и в себя включает великое Пробуждение. Концепция образа сна медитативного является одной из констант Дзен-буддизма, и именно из него выводится психотехника древних народов Ин­дии, Китая и Японии. Метафора сна в древности связывалась с размышлением о том, что человеческая жизнь похожа на сон. И затем метафора сна восходит к весьма архаическим пред­ставлениям человека о сводимости сна и бодрствования, и относительности этих состояний: для спящего сон — это реаль­ность, а для бодрствующего реальность — это лишь восприни­маемый сейчас окружающий мир (и наоборот). Доктрина относительности «равновесия» сна и бодрствования дошла до нас в афоризме — «жизнь есть сон». Непрерывно изменяющи­еся психические состояния и управляемые сознанием как тра­ектория Пути к Цели — вот знание, которое мы берем для себя сегодня у древних народов Мира.

№ 5. Черный монах

«... Тысячу лет тому назад какой-то монах, одетый в чер­ное, шел по пустыне, где-то в Сирии или в Аравии... За не­сколько миль от того места, где он шел, рыбаки видели другого черного монаха, который медленно двигался по поверхности озера. Этот второй монах был мираж. Теперь забудьте все законы оптики, которых легенда, кажется, не признает, и слушайте дальше. От миража получился другой мираж, потом от другого третий, так что образ черного монаха стал без конца передаваться из одного слоя атмосферы в другой. Его видели то в Африке, то в Испании, то в Индии, то на Дальнем Севере... Наконец, он вышел из пределов земной атмосферы и теперь блуждает по всей вселенной, все никак не попадая в те усло­вия, при которых он мог бы померкнуть. Быть может, его видят теперь где-нибудь на Марсе или на какой-нибудь звезде Юж­ного Креста. Но, милая моя, сама суть, самый гвоздь легенды заключается в том, что ровно через тысячу лет после того, как монах шел по пустыне, мираж опять попадет в земную атмос­феру и покажется людям. И будто бы эта тысяча лет уже на исходе... По смыслу легенды, черного монаха мы должны ждать не сегодня-завтра...»

...Когда вечерние тени стали ложиться в саду, неясно по­слышались звуки скрипки, поющие голоса, и это напоминало ему про черного монаха. Где-то, в какой стране или на какой планете носится теперь эта оптическая несообразность?

Едва он вспомнил легенду и нарисовал в своем воображе­нии то темное привидение, которое видел на ржаном поле, как из-за сосны, как раз напротив, вышел неслышно, без малей­шего шороха, человек среднего роста с непокрытою седою го­ловой, весь в темном и босой, похожий на нищего, и на его бледном, точно мертвом лице резко выделялись черные брови. Приветливо кивая головой, этот нищий или странник бесшум­но подошел к скамье и сея, и Коврин узнал в нем черного монаха. Минуту оба смотрели друг на друга — Коврин с изум­лением, а монах ласково и, как и тогда, немножко лукаво, с выражением себе на уме.

— Но ведь ты мираж, — проговорил Коврин. — Зачем же ты здесь и сидишь на одном месте? Это не вяжется с легендой.

— Это все равно, — ответил монах не сразу,тихим голосом обращаясь к нему лицом. — Легенда, мираж и я — все это продукт твоего возбужденного воображения. Я — призрак.

— Значит, ты не существуешь? — спросил Коврин.

— Думай, как хочешь, — сказал монах и слабо улыбнулся. — Я существую в твоем воображении, а воображение твое есть часть природы, значит я существую и в природе.

— У тебя очень старое, умное и в высшей степени вырази­тельное лицо, точно ты в самом деле прожил больше тысячи лет, — сказал Коврин.

— Я незнал,чтомое воображение способно создавать такие феномены. Но что ты смотришь на меня с таким восторгом? Я тебе нравлюсь?

— Да. Ты один из тех немногих, которые по справедливости называются избранниками...»

Литература

Андреев О.А., Хромов Л.Н. Техника тренировки памяти. — Агро­промышленный комплекс России. —1989. —№ 1-12.

Вельховер Е.С., Никифоров В.Г. Основы клинической рефлексотерапии. — М., 1984.

Гримах Л.П. Моделирование состояния человека в гипнозе. — М. 1978.

Гримах Л.П. Резервы человеческой психики.- 2-е изд.М.,1990

Гримах ЛЛ. Экспериментальная психология в космических исследованиях. - М.,197б.

Демидов В.Как мы видим то, что видим.Наука и прогресс.—2-е изд., перераб.и доп.—М., 1987.

Евтимов В. Йога.—М., 1986.

Иванов Ю.М. Как стать экстрасенсом. — М., 1990.

Иванов Ю.М.Йога и психотренинг. Путь к физическому совершенству

и космическому сознанию.—М., 1990.

Каганов Л. Медитация— путь к себе.— М., 1990.

Леонтьев А.А. Язык, речь, речевая деятельность. — М.. 1969.

Леонтьев А А. Мир человека и мир языка.—М., 1984.

Леонтьев А.А. Путешествие по карте языков мира. — М., 1990

Мартынов А. Исповедимый путь. философские этюды.—М., 1989.

Налимов В.В. Вероятностная модель языка. — М., 1974.

Налимов В.В. Спонтанность сознания.—М., 1990.

Петров Н. Самовнушение в древности и сегодня. Пер. с болг. — М 1986.

Рамачарака И. Наука о дыхании индийских йогов. — Книгоиздательство «Новый человек», 1914.

Шалаграма Д. (Неаполитанский С.М.) Мантра-йога и медитация — Л.,1990.

Ричард Бах. Чайка по имени Джонатан Ливингстон

Литературные иллюстрации

Повесть-притча

Пер. с англ. Ю. Родман.

---------------------------------------------------------------

Невыдуманному Джонатану-Чайке,

который живет в каждом из нас

Часть первая

Настало утро, и золотые блики молодого солнца заплясали на едва

заметных волнах спокойного моря.

В миле от берега с рыболовного судна забросили сети с приманкой,

весть об этом мгновенно донеслась до Стаи, ожидавшей завтрака, и вот

уже тысяча чаек слетелись к судну, чтобы хитростью или силой добыть

крохи пищи. Еще один хлопотливый день вступил в свои права.

Но вдали от всех, вдали от рыболовного судна и от берега в полном

одиночестве совершала свои тренировочные полеты чайка по имени Джонатан

Ливингстон. Взлетев на сто футов в небо, Джонатан опустил перепончатые

лапы, приподнял клюв, вытянул вперед изогнутые дугой крылья и,

превозмогая боль, старался удержать их в этом положении. Вытянутые

вперед крылья снижали скорость, и он летел так медленно, что ветер едва

шептал у него над ухом, а океан под ним казался недвижимым. Он прищурил

глаза и весь обратился в одно-единственное желание: вот он задержал

дыхание и чуть... чуть-чуть... на один дюйм... увеличил изгиб крыльев.

Перья взъерошились, он совсем потерял скорость и упал.

Чайки, как вы знаете, не раздумывают во время полета и никогда не

останавливаются. Остановиться в воздухе - для чайки бесчестье, для

чайки это - позор.

Но Джонатан Ливингстон, который, не стыдясь, вновь выгибал и

напрягал дрожащие крылья - все медленнее, медленнее и опять неудача, -

был не какой-нибудь заурядной птицей.

Большинство чаек не стремится узнать о полете ничего кроме самого

необходимого: как долететь от берега до пищи и вернуться назад. Для

большинства чаек главное - еда, а не полет. Больше всего на свете

Джонатан Ливингстон любил летать.

Но подобное пристрастие, как он понял, не внушает уважения птицам.

Даже его родители были встревожены тем, что Джонатан целые дни проводит

в одиночестве и, занимаясь своими опытами, снова и снова планирует над

самой водой.

Он, например, не понимал, почему, летая на высоте меньшей

полувзмаха своих крыльев, он может держаться в воздухе дольше и почти

без усилий. Его планирующий спуск заканчивался не обычным всплеском при

погружении лап в воду, а появлением длинной вспененной струи, которая

рождалась, как только тело Джонатана с плотно прижатыми лапами касалось

поверхности моря. Когда он начал, поджимая лапы, планировать на берег,

а потом измерять шагами след, его родители, естественно, встревожились

не на шутку.

- Почему, Джон, почему? - спрашивала мать. - Почему ты не можешь

вести себя, как все мы? Почему ты не предоставишь полеты над водой

пеликанам и альбатросам? Почему ты ничего не ешь? Сын, от тебя остались

перья да кости.

- Ну и пусть, мама, от меня остались перья да кости. Я хочу знать,

что я могу делать в воздухе, а чего не могу. Я просто хочу знать.

- Послушай-ка, Джонатан, - говорил ему отец без тени

недоброжелательности. - Зима не за горами. Рыболовные суда будут

появляться все реже, а рыба, которая теперь плавает на поверхности,

уйдет в глубину. Полеты - это, конечно, очень хорошо, но одними

полетами сыт не будешь. Не забывай, что ты летаешь ради того, чтобы

есть.

Джонатан покорно кивнул. Несколько дней он старался делать то же,

что все остальные, старался изо всех сил: пронзительно кричал и дрался

с сородичами у пирсов и рыболовных судов, нырял за кусочками рыбы и

хлеба. Но у него ничего не получалось.

"Какая бессмыслица, - подумал он и решительно швырнул с трудом

добытого анчоуса голодной старой чайке, которая гналась за ним. - Я мог

бы потратить все это время на то, чтобы учиться летать. Мне нужно

узнать еще так много!"

И вот уже Джонатан снова один в море - голодный, радостный,

пытливый.

Он изучал скорость полета и за неделю тренировок узнал о скорости

больше, чем самая быстролетная чайка на этом свете.

Поднявшись на тысячу футов над морем, он бросился в пике, изо всех

сил махая крыльями, и понял, почему чайки пикируют, сложив крылья.

Всего через шесть секунд он уже летел со скоростью семьдесят миль в

час, со скоростью, при которой крыло в момент взмаха теряет

устойчивость.

Раз за разом одно и то же. Как он ни старался, как ни напрягал

силы, достигнув высокой скорости, он терял управление.

Подъем на тысячу футов. Мощный рывок вперед, переход в пике,

напряженные взмахи крыльев и отвесное падение вниз. А потом каждый раз

его левое крыло вдруг замирало при взмахе вверх, он резко кренился

влево, переставал махать правым крылом, чтобы восстановить равновесие,

и, будто пожираемый пламенем, кувырком через правое плечо входил в

штопор.

Несмотря на все старания, взмах вверх не удавался. Он сделал

десять попыток, и каждый раз, как только скорость превышала семьдесят

миль в час, он обращался в неуправляемый поток взъерошенных перьев и

камнем летел в воду.

Все дело в том, понял наконец Джонатан, когда промок до последнего

перышка, - все дело в том, что при больших скоростях нужно удержать

раскрыты е крылья в одном положении - махать, пока скорость не достигнет

пятидесяти миль в час, а потом держать в одном положении.

Он поднялся на две тысячи футов и попытался еще раз: входя в пике,

он вытянул клюв вниз и раскинул крылья, а когда достиг скорости

пятьдесят миль в час, перестал шевелить ими. Это потребовало

неимоверного напряжения, но он добился своего. Десять секунд он мчался

неуловимой тенью со скоростью девяносто миль в час. Джонатан установил

мировой рекорд скоростного полета для чаек!

Но он недолго упивался победой. Как только он попытался выйти из

пике, как только он слегка изменил положение крыльев, его подхватил тот

же безжалостный неумолимый вихрь, он мчал его со скоростью девяносто

миль в час и разрывал на куски, как заряд динамита. Невысоко над морем

Джонатан-Чайка не выдержал и рухнул на твердую, как камень, воду.

Когда он пришел в себя, была уже ночь, он плыл в лунном свете по

глади океана. Изодранные крылья были налиты свинцом, но бремя неудачи

легло на его спину еще более тяжким грузом. У него появилось смутное

желание, чтобы этот груз незаметно увлек его на дно, и тогда, наконец,

все будет кончено.

Он начал погружаться в воду и вдруг услышал незнакомый глухой

голос где-то в себе самом: "У меня нет выхода. Я чайка. Я могу только

то, что могу. Родись я, чтобы узнать так много о полетах, у меня была

бы не голова, а вычислительная машина. Родись я для скоростных полетов,

у меня были бы короткие крылья, как у сокола, и я питался бы мышами, а

не рыбой. Мой отец прав. Я должен забыть об этом безумии. Я должен

вернуться домой, к своей Стае, и довольствоваться тем, что я такой,

какой есть, - жалкая, слабая чайка."

Голос умолк, и Джонатан смирился. "Ночью - место чайки на берегу,

и отныне, - решил он, - я не буду ничем отличаться от других. Так будет

лучше для всех нас."

Он устало оттолкнулся от темной воды и полетел к берегу, радуясь,

что успел научиться летать на небольшой высоте с минимальной затратой

сил.

"Но нет, - подумал он. - Я отказался от жизни, отказался от всего,

чему научился. Я такая же чайка, как все остальные, и я буду летать

так, как летают чайки". С мучительным трудом он поднялся на сто футов и

энергичнее замахал крыльями, торопясь домой.

Он почувствовал облегчение оттого, что принял решение жить, как

живет Стая. Распались цепи, которыми он приковал себя к колеснице

познания: не будет борьбы, не будет и поражений. Как приятно перестать

думать и лететь в темноте к береговым огням.

- Темнота! - раздался вдруг тревожный глухой голос. -

Чайки никогда не летают в темноте!

Но Джонатану не хотелось слушать. "Как приятно, - думал он. - Луна

и отблески света, которые играют на воде и прокладывают в ночи дорожки

сигнальных огней, и кругом все так мирно и спокойно..."

- Спустись! Чайки никогда не летают в темноте. Родись ты, чтобы

летать в темноте, у тебя были бы глаза совы! У тебя была бы не голова,

а вычислительная машина! У тебя были бы короткие крылья сокола!

Там, в ночи, на высоте ста футов, Джонатан Ливингстон прищурил

глаза. Его боль, его решение - от них не осталось и следа.

Короткие крылья. Короткие крылья сокола!

Вот в чем разгадка! "Какой же я дурак! Все, что мне нужно - это

крошечное, совсем маленькое крыло; все, что мне нужно - это почти

полностью сложить крылья и во время полета двигать одними только

кончиками. Короткие крылья!"

Он поднялся на две тысячи футов над черной массой воды и, не

задумываясь ни на мгновение о неудаче, о смерти, плотно прижал к телу

широкие части крыльев, подставил ветру только узкие, как кинжалы,

концы, - перо к перу - и вошел в отвесное пике.

Ветер оглушительно ревел у него над головой. Семьдесят миль в час,

девяносто, сто двадцать, еще быстрее! Сейчас, при скорости сто сорок

миль в час, он не чувствовал такого напряжения, как раньше при

семидесяти; едва заметного движения концами крыльев оказалось

достаточно, чтобы выйти из пике, и он пронесся над волнами, как

пушечное ядро, серое при свете луны.

Он сощурился, чтобы защитить глаза от ветра, и его охватила

радость. "Сто сорок миль в час! Не теряя управления! Если я начну

пикировать с пяти тысяч футов, а не с двух, интересно, с какой

скоростью..."

Благие намерения позабыты, унесены стремительным, ураганным

ветром. Но он не чувствовал угрызений совести, нарушив обещание,

которое только что дал самому себе. Такие обещания связывают чаек, удел

которых - заурядность. Для того, кто стремится к знанию и однажды

достиг совершенства, они не имеют значения.

На рассвете Джонатан возобновил тренировку. С высоты пяти тысяч

футов рыболовные суда казались щепочками на голубой поверхности моря, а

Стая за завтраком - легким облаком пляшущих пылинок.

Он был полон сил и лишь слегка дрожал от радости, он был горд, что

сумел побороть страх. Не раздумывая, он прижал к телу переднюю часть

крыльев, подставил кончики крыльев - маленькие уголки! - ветру и

бросился в море. Пролетев четыре тысячи футов, Джонатан достиг

предельной скорости, ветер превратился в плотную вибрирующую стену

звуков, которая не позволяла ему двигаться быстрее. Он летел отвесно

вниз со скоростью двести четырнадцать миль в час. Он прекрасно понимал,

что если его крылья раскроются на такой скорости, то он, чайка, будет

разорван на миллион клочков... Но скорость - это мощь, скорость - это

радость, скорость - это незамутненная красота.

На высоте тысячи футов он начал выходить из пике. Концы его

крыльев были смяты и изуродованы ревущим ветром, судно и стая чаек

накренились и с фантастической быстротой вырастали в размерах,

преграждая ему путь.

Он не умел останавливаться, он даже не знал, как повернуть на

такой скорости.

Столкновение - мгновенная смерть.

Он закрыл глаза.

Так случилось в то утро, что на восходе солнца Джонатан

Ливингстон, закрыв глаза, достиг скорости двести четырнадцать миль в

час и под оглушительный свист ветра и перьев врезался в самую гущу Стаи

за завтраком. Но Чайка удачи на этот раз улыбнулась ему - никто не

погиб.

В ту минуту, когда Джонатан поднял клюв в небо, он все еще мчался

со скоростью сто шестьдесят миль в час. Когда ему удалось снизить

скорость до двадцати миль и он смог, наконец, расправить крылья, судно

находилось на расстоянии четырех тысяч футов позади него и казалось

точкой на поверхности моря.

Он понимал, что это триумф! Предельная скорость! Двести

четырнадцать миль в час для чайки! Это был прорыв, незабываемый,

неповторимый миг в истории Стаи и начало новой эры в жизни Джонатана.

Он продолжал свои одинокие тренировки, он складывал крылья и пикировал

с высоты восемь тысяч футов и скоро научился делать повороты.

Он понял, что на огромной скорости достаточно на долю дюйма

изменить положение хотя бы одного пера на концах крыльев, и уже

получается широкий плавный разворот. Но задолго до этого он понял, что,

если на такой скорости изменить положение хотя бы двух перьев, тело

начнет вращаться, как ружейная пуля, и... Джонатан был первой чайкой на

земле, которая научилась выполнять фигуры высшего пилотажа.

В тот день он не стал тратить время на болтовню с другими чайками;

солнце давно село, а он все летал и летал. Ему удалось сделать мертвую

петлю, замедленную бочку, многовитковую бочку, перевернутый штопор,

обратный иммельман, вираж.

Была уже глубокая ночь, когда Джонатан подлетел к Стае на берегу.

У него кружилась голова, он смертельно устал. Но, снижаясь, он с

радостью сделал мертвую петлю, а перед тем, как приземлиться, еще и

быструю бочку. "Когда они услышат об этом, - он думал о Прорыве, - они

обезумеют от радости. Насколько полнее станет жизнь! Вместо того, чтобы

уныло сновать между берегом и рыболовными судами - знать, зачем живешь!

Мы покончим с невежеством, мы станем существами, которым доступно

совершенство и мастерство. Мы станем свободными! Мы научимся

летать!"

Будущее было заполнено до предела, оно сулило столько заманчивого!

Когда он приземлился, все чайки были в сборе, потому что начинался

Совет; видимо, они собрались уже довольно давно. На самом деле они

ждали.

- Джонатан Ливингстон! Выйди на середину!

Слова Старейшего звучали торжественно. Приглашение выйти на

середину означало или величайший позор или величайшую честь. Круг Чести

- это дань признательности, которую чайки платили своим великим вождям.

"Ну конечно, - подумал он, - утро, Стая за завтраком, они видели

Прорыв! Но мне не нужны почести. Я не хочу быть вождем. Я только хочу

поделиться тем, что я узнал, показать им, какие дали открываются перед

нами". Он сделал шаг вперед.

- Джонатан Ливингстон, - сказал Старейший, - выйди на середину, ты

покрыл себя Позором перед лицом твоих соплеменников.

Его будто ударили доской! Колени ослабели, перья обвисли, в ушах

зашумело. Круг Позора? Не может быть! Прорыв! Они не поняли! Они

ошиблись, Они ошиблись!

-...своим легкомыслием и безответственностью, - текла

торжественная речь, - тем, что попрал достоинство и обычаи Семьи

Чаек...

Круг Позора означает изгнание из Стаи, его приговорят жить в

одиночестве на Дальних Скалах.

-...настанет день, Джонатан Ливингстон, когда ты поймешь, что

безответственность не может тебя прокормить. Нам не дано постигнуть

смысл жизни, ибо он непостижим, нам известно только одно: мы брошены в

этот мир, чтобы есть и оставаться в живых до тех пор, пока у нас хватит

сил.

Чайки никогда не возражают Совету Стаи, но голос Джонатана нарушил

тишину.

- Безответственность? Собратья! - воскликнул он! - Кто более

ответствен, чем чайка, которая открывает, в чем значение, в чем высший

смысл жизни, и никогда не забывает об этом? Тысячу лет мы рыщем в

поисках рыбьих голов, но сейчас понятно, наконец, зачем мы живем: чтобы

познавать, открывать новое, быть свободными! Дайте мне возможность,

позвольте мне показать вам, чему я научился...

Стая будто окаменела.

- Ты нам больше не Брат, - хором нараспев проговорили чайки,

величественно все разом закрыли уши и повернулись к нему спинами.

Джонатан провел остаток своих дней один, но он улетел на много

миль от Дальних Скал. И не одиночество его мучало, а то, что чайки не

захотели поверить в радость полета, не захотели открыть глаза и увидеть!

Каждый день он узнавал что-то новое. Он узнал, что, придав телу

обтекаемую форму, он может перейти в скоростное пикирование и добыть

редкую вкусную рыбу из той, что плавает в океане на глубине десяти

футов; он больше не нуждался в рыболовных судах и черством хлебе. Он

научился спать в воздухе, научился не сбиваться с курса ночью, когда

ветер дует с берега, и мог преодолеть сотни миль от заката до восхода

солнца. С таким же самообладанием он летал в плотном морском тумане и

прорывался сквозь него к чистому, ослепительно сияющему небу... в то

самое время, когда другие чайки жались к земле, не подозревая, что на

свете существует что-то, кроме тумана и дождя. Он научился залетать

вместе с сильным ветром далеко в глубь материка и ловить на обед

аппетитных насекомых.

Он радовался один тем радостям, которыми надеялся когда-то

поделиться со Стаей, он научился летать и не жалел о цене, которую за

это заплатил. Джонатан понял, почему так коротка жизнь чаек: ее съедает

скука, страх и злоба, но он забыл о скуке, страхе и злобе и прожил

долгую счастливую жизнь.

А потом однажды вечером, когда Джонатан спокойно и одиноко парил в

небе, которое он так любил, прилетели они. Две белые чайки, которые

появились около его крыльев, сияли как звезды и освещали ночной мрак

мягким ласкающим светом. Но еще удивительнее было их мастерство: они

летели, неизменно сохраняя расстояние точно в один дюйм между своими и

его крыльями.

Не проронив ни слова, Джонатан подверг их испытанию, которого ни

разу не выдержала ни одна чайка. Он изменил положение крыльев так, что

скорость полета резко замедлилась: еще на милю в час меньше - и падение

неизбежно. Две сияющие птицы, не нарушая дистанции, плавно снизили

скорость одновременно с ним. Они умели летать медленно!

Он сложил крылья, качнулся из стороны в сторону и бросился в пике

со скоростью сто девяносто миль в час. Они понеслись вместе с ним,

безупречно сохраняя строй.

Наконец, он на той же скорости перешел в длинную вертикальную

замедленную бочку. Они улыбнулись и сделали бочку одновременно с ним.

Он перешел в горизонтальный полет, некоторое время летел молча, а

потом сказал:

- Прекрасно. - И спросил: - Кто вы?

- Мы из твоей Стаи, Джонатан, мы твои братья. - Они говорили

спокойно и уверенно. - Мы прилетели, чтобы позвать тебя выше, чтобы

позвать тебя домой.

- Дома у меня нет. Стаи у меня нет. Я Изгнанник. Мы летим сейчас

на вершину Великой Горы Ветров. Я могу поднять свое дряхлое тело еще на

несколько сот футов, но не выше.

- Ты можешь подняться выше, Джонатан, потому что ты учился. Ты

окончил одну школу, теперь настало время начать другую.

Эти слова сверкали перед ним всю жизнь, поэтому Джонатан понял,

понял мгновенно. Они правы. Он может летать выше,и ему пора возвращаться

домой.

Он бросил долгий взгляд на небо, на эту великолепную серебряную

страну, где он так много узнал.

- Я готов, - сказал он наконец.

И Джонатан Ливингстон поднялся ввысь вместе с двумя чайками,

яркими, как звезды, и исчез в непроницаемой темноте неба.

Часть вторая

"Так это и есть небеса", - подумал он и не мог не улыбнуться про

себя. Наверное, это не очень почтительно - размышлять, что такое

небеса, едва ты там появился.

Теперь, когда он расстался с Землей и поднялся над облаками крыло

к крылу с двумя лучезарными чайками, он заметил, что его тело

постепенно становится таким же лучистым. Конечно, оно принадлежало все

тому же молодому Джонатану, который всегда жил за зрачками его

золотистых глаз, но внешне оно переменилось.

Оно осталось телом чайки, и все-таки никогда прежде Джонатану не

леталось так хорошо. "Как странно, - думал он, - я трачу вдвое меньше

усилий, а лечу вдвое быстрее, я в силах сделать вдвое больше, чем в мои

лучшие дни на Земле!"

Его белые перья сверкали и искрились, а крылья стали

безукоризненно гладкими, как отполированные серебряные пластинки. Он

с восторгом начал изучать их и прилагать силу своих мускулов к этим

новым крыльям.

Достигнув скорости двести пятьдесят миль в час, он почувствовал,

что приближается к максимальной скорости горизонтального полета.

Достигнув двухсот семидесяти трех миль, он понял, что быстрее лететь не

в силах, и испытал некоторое разочарование. Возможности его нового тела

тоже были ограниченны, правда, ему удалось значительно превысить свой

прежний рекорд. но предел все-таки существовал, и чтобы его превзойти,

нужны были огромные усилия. "На небесах, - думал он, - не должно быть

никаких пределов".

Облака расступились, его провожатые прокричали:

- Счастливой посадки, Джонатан! - и исчезли в прозрачном воздухе.

Он летел над морем к изрезанному гористому берегу. Пять-шесть чаек

отрабатывали взлеты на скалах. Далеко на севере, у самого горизонта

летало еще несколько чаек. Новые дали, новые мысли, новые вопросы.

"Почему так мало чаек? На небесах должны быть стаи и стаи чаек. И

почему я вдруг так устал? На небесах чайки как будто никогда не устают

и никогда не спят".

Где он об этом слышал? События его земной жизни отодвигались все

дальше и дальше. Он многому научился на Земле, это верно, но

подробности припоминались с трудом; кажется, чайки дрались из-за пищи и

он был Изгнанником.

Когда он приблизился к берегу, дюжина чаек взлетела ему навстречу,

но ни одна из них не проронила ни слова. Он только чувствовал, что они

рады ему и что здесь он дома. Этот день был очень длинным, таким

длинным, что он успел забыть, когда взошло солнце.

Он развернулся, чтобы приземлиться, взмахнул крыльями, застыл в

воздухе на высоте одного дюйма и мягко опустился на песок. Другие чайки

тоже приземлились, но им для этого достаточно было лишь слегка

шевельнуть перьями. Они раскрыли свои белоснежные крылья, покачались на

ветру и, меняя положение перьев, остановились в то самое мгновение,

когда их лапы коснулись земли. Это был прекрасный маневр, но Джонатан

слишком устал, чтобы попробовать его повторить. Он все еще не произнес

ни слова и заснул, стоя на берегу.

В первые же дни Джонатан понял, что здесь ему предстоит узнать о

полете не меньше нового, чем в своей прежней жизни. Но разница все-таки

была. Здесь жили чайки-единомышленники. Каждая из них считала делом

своей жизни постигать тайны полета, стремиться к совершенству полета,

потому что полет - это то, что они любили больше всего на свете. Это

были удивительные птицы, все без исключения, и каждый день они час за

часом отрабатывали технику движений в воздухе и испытывали новые приемы

пилотирования.

Джонатан, казалось, забыл о том мире, откуда он прилетел, и о том

месте, где жила Стая, которая не знала радостей полета и пользовалась

крыльями только для добывания пищи и для борьбы за пищу. Но иногда он

вдруг вспоминал.

Он вспомнил о родных местах однажды утром, когда остался вдвоем со

своим наставником и отдыхал на берегу после нескольких быстрых бочек,

которые он делал со сложенными крыльями.

- Салливан, а где остальные? - спросил он беззвучно, потому что

вполне освоился с несложными приемами телепатии здешних чаек, которые

никогда не кричали и не бранились. - Почему нас здесь так мало? Знаешь,

там, откуда я прилетел, жили...

-...тысячи тысяч чаек. Я знаю. - Салливан кивнул. - Мне, Джонатан,

приходит в голову только один ответ. Такие птицы, как ты, - редчайшее

исключение. Большинство из нас движется вперед так медленно. Мы

переходим из одного мира в другой, почти такой же, и тут же забываем,

откуда мы пришли; нам все равно, куда нас ведут, нам важно только то,

что происходит сию минуту. Ты представляешь, сколько жизней мы должны

прожить, прежде чем у нас появится смутная догадка, что жизнь не

исчерпывается едой, борьбой и властью в Стае. Тысячи жизней, Джон,

десять тысяч! А потом еще сто жизней, прежде чем мы начинаем понимать,

что существует нечто, называемое совершенством, и еще сто, пока мы

убеждаемся: смысл жизни в том, чтобы достигнуть совершенства и

рассказать об этом другим. Тот же закон, разумеется, действует и здесь:

мы выбираем следующий мир в согласии с тем, чему мы научились в этом.

Если мы не научились ничему, следующий мир окажется точно таким же, как

этот, и нам придется снова преодолевать те же преграды с теми же

свинцовыми гирями на лапах.

Он расправил крылья и повернулся лицом к ветру.

- Но ты, Джон, сумел узнать так много и с такой быстротой, -

продолжал он, - что тебе не пришлось прожить тысячу жизней, чтобы

оказаться здесь.

И вот они уже снова поднялись в воздух, тренировка возобновилась.

Сделать бочку вдвоем трудно, потому что в перевернутом положении

Джонатану приходилось, летя вверх лапами, соображать, как выгнуть

крылья, чтобы выполнить оставшуюся часть оборота, сохраняя безупречную

согласованность движений со своим учителем.

- Попробуем еще раз, - снова повторил Салливан. - Попробуем еще

раз. - И наконец: - Хорошо!

Тогда они начали отрабатывать внешнюю петлю.

Однажды вечером чайки, которые не улетели в ночной полет, стояли

все вместе на песке, они думали. Джонатан собрался с духом и подошел к

Старейшему - чайке, которая, как говорили, собиралась скоро расстаться с

этим миром.

- Чианг... - начал он, немного волнуясь.

Старая чайка ласково взглянула на него:

- Что, сын мой?

С годами Старейший не только не ослабел, а, наоборот, стал еще

сильнее, он летал быстрее всех чаек в Стае и владел в совершенстве

такими приемами, которые остальные еще только осваивали.

- Чианг, этот мир... это вовсе не небеса?

При свете луны было видно, что Старейший улыбнулся.

- Джонатан, ты снова учишься.

- Да. А что нас ждет впереди? Куда мы идем? Разве нет такого места

- небеса?

- Нет, Джонатан, такого места нет. Небеса - это не место и не

время. Небеса - это достижение совершенства. - Он помолчал. - Ты,

кажется, летаешь очень быстро?

- Я... я очень люблю скорость, - сказал Джонатан. Он был поражен -

и горд! - тем, что Старейший замети его.

- Ты приблизишься к небесам, Джонатан, когда приблизишься к

совершенной скорости. Это не значит, что ты должен пролететь тысячу

миль в час, или миллион, или научиться летать со скоростью света.

Потому что любая цифра - это предел, а совершенство не знает предела.

Достигнуть совершенной скорости, сын мой, - это значит оказаться там.

Не прибавив ни слова, Чианг исчез и тут же появился у кромки воды,

в пятидесяти футах от прежнего места. Потом он снова исчез и тысячную

долю секунды уже стоял рядом с Джонатаном.

- Это просто шутка, - сказал он.

Джонатан не мог прийти в себя от изумления. Он забыл, что хотел

расспросить Чианга про небеса.

- Как это тебе удается? Что ты чувствуешь, когда так летишь? Какое

расстояние ты можешь пролететь?

- Пролететь можно любое расстояние в любое время, стоит только

захотеть, - сказал Старейший. - Я побывал всюду и везде, куда проникала

моя мысль. - Он смотрел на морскую гладь. - Странно: чайки, которые

отвергают совершенство во имя путешествий, не улетают никуда; где им,

копушам! А те, кто отказывается от путешествий во имя совершенства,

летают по всей вселенной, как метеоры. Запомни, Джонатан, небеса - это

не какое-то определенное место место или время, потому что ни место, ни

время не имеют значения. Небеса - это...

- Ты можешь научить меня так летать?

Джонатан дрожал, предвкушая радость еще одной победы над

неведомым.

- Конечно, если ты хочешь научиться.

- Хочу. Когда мы начнем?

- Можно начать сейчас, если ты не возражаешь.

- Я хочу научиться летать, как ты, - проговорил Джонатан, и в его

глазах появился странный огонек. - Скажи, что я должен делать.

Чианг говорил медленно, зорко вглядываясь в своего молодого друга.

- Чтобы летать с быстротой мысли или, говоря иначе, летать куда

хочешь, - начал он, - нужно прежде всего понять, что ты уже прилетел...

Суть дела, по словам Чианга, заключалась в том, что Джонатан

должен отказаться от представления, что он узник своего тела с размахом

крыльев в сорок два дюйма и ограниченным набором заранее

запрограммированных возможностей. Суть в том, чтобы понять: его

истинное "я", совершенное, как ненаписанное число, живет одновременно в

любой точке пространства в любой момент времени.

Джонатан тренировался упорно, ожесточенно, день за днем, с восхода

солнца до полуночи. И несмотря на все усилия, ни на перышко не

сдвинулся с места.

- Забудь о вере! - твердил Чианг. - Разве тебе нужна была вера,

чтобы научится летать? Тебе нужно было понять, что такое полет. Сейчас

ты должен сделать то же самое. Попробуй еще раз...

А потом однажды, когда Джонатан стоял на берегу с закрытыми

глазами и старался сосредоточиться, он вдруг понял, о чем говорил

Чианг. "Конечно, Чианг прав! Я сотворен совершенным, мои возможности

безграничны, я - Чайка!" Он почувствовал могучий прилив радости.

- Хорошо! - сказал Чианг, и в его голосе прозвучало торжество.

Джонатан открыл глаза. Они были одни - он и Старейший на

совершенно незнакомом морском берегу: деревья подступали к самой воде,

над головой висели два желтых близнеца - два солнца.

- Наконец-то ты понял, - сказал Чианг, - но тебе нужно еще

поработать над управлением...

Джонатан не мог прийти в себя от изумления:

- Где мы?

Необычный пейзаж не произвел на Старейшего никакого впечатления,

как и вопрос Джонатана.

- Очевидно, на какой-то планете с зеленым небом и двойной звездой

вместо солнца.

Джонатан испустил радостный клич - первый звук с тех пор, как он

покинул Землю.

- ПОЛУЧАЕТСЯ!

- Разумеется, Джон, разумеется, получается, - сказал Чианг. -

Когда знаешь, что делаешь, всегда получается. А теперь об управлении...

Они вернулись уже в темноте. Чайки не могли отвести взгляда от

Джонатана, в их золотистых глазах застыл ужас: они видели, как его

вдруг не стало на том месте, где он провел столько времени в полной

неподвижности.

Но Джонатан недолго принимал их поздравления.

- Я здесь новичок! Я только начинаю! Это мне надо учиться у вас!

- Как странно, Джон, - сказал Салливан, стоявший рядом с ним. - За

десять тысяч лет я не встретил ни одной чайки, которая училась с таким

же бесстрашием, как ты.

Стая молчала. Джонатан в смущении переступал с лапы на лапу.

- Если хочешь, мы можем начать работать над временем, - заговорил

Чианг, - и ты научишься летать в прошлое и будущее. Тогда ты будешь

подготовлен к тому, чтобы приступить к самому трудному, самому

дерзновенному, самому интересному. Ты будешь подготовлен к тому, чтобы

лететь ввысь, и поймешь, что такое доброта и любовь.

Прошел месяц или около месяца, Джонатан делал невероятные успехи.

Он всегда быстро продвигался вперед даже с помощью обычных тренировок,

но сейчас, под руководством самого Старейшего, он воспринимал новое,

как обтекаемая, покрытая перьями вычислительная машина.

А потом настал день, когда Чианг исчез. Он спокойно беседовал с

чайками и убеждал их постоянно учиться, и тренироваться, и стремиться

как можно глубже понять всеобъемлющую невидимую основу вечной жизни. Он

говорил, а его перья становились все ярче и ярче и, наконец, засияли

так ослепительно, что ни одна чайка не могла смотреть на него.

- Джонатан, - сказал он, и это были его последние слова, -

постарайся постигнуть, что такое любовь.

Когда к чайкам вернулось зрение, Чианга с ними уже не было.

Дни шли за днями, и Джонатан заметил, что он все чаще думает о

Земле, которую покинул. Знай он там одну десятую, одну сотую того, что

узнал здесь, насколько полнее была бы его жизнь! Он стоял на песке и

думал: что' если там, на Земле, есть чайка, которая пытается вырваться

из оков своего естества, пытается понять, что могут дать крылья, кроме

возможности долететь до рыболовного судна и схватить корку хлеба. Быть

может, она даже решилась сказать об этом во всеуслышание, и стая

приговорила ее к Изгнанию. И чем больше Джонатан упражнялся в

проявлении доброты, тем больше он трудился над познанием природы любви,

тем сильнее ему хотелось вернуться на Землю. Потому что, несмотря на

свое одинокое прошлое, Джонатан был прирожденным наставником, и его

любовь проявлялась прежде всего в стремлении поделиться добытой им

правдой с каждой чайкой, которая ждала только благоприятного случая,

чтобы тоже ринуться на поиски правды.

Салливан, который за это время вполне овладел полетами со

скоростью мысли и уже помогал другим, не одобрял замыслов Джонатана.

- Джон, тебя некогда приговорили к Изгнанию. Почему ты думаешь,

что те же чайки захотят слушать тебя сейчас? Ты знаешь поговорку и

знаешь, что она справедлива: чем выше летает чайка, тем дальше она

видит. Чайки, от которых ты улетел, стоят на земле, они кричат и

дерутся друг с другом. Они живут за тысячу миль от небес, а ты

говоришь, что хочешь показать им небеса - оттуда, с земли! Да ведь они,

Джон, не могут разглядеть концов своих собственных крыльев. Оставайся

здесь. Помогай здесь новым чайкам, помогай тем, кто взлетел достаточно

высоко, чтобы увидеть то, о чем ты хочешь им рассказать. - Он немного

помолчал и добавил: - Что, если бы Чианг вернулся в свой старый

мир? Где бы ты сам находился сегодня?

Последний довод был самым убедительным: конечно, Салливан прав.

Чем выше летает чайка, тем дальше она видит.

Джонатан остался и занимался с новыми птицами, которые прилетали

на небеса; они все были очень способными и быстро усваивали то, что им

объясняли. Но к нему вернулось прежнее беспокойство, он не мог

избавиться от мысли, что на Земле, наверное, живут одна-две чайки,

которые тоже могли бы учиться. Насколько больше знал бы он сейчас,

появись Чианг рядом с ним в те дни, когда он был Изгнанником!

- Салли, я должен вернуться, - сказал он в конце концов. - У тебя

прекрасные ученики. Они помогут тебе справиться с новичками.

Салливан вздохнул, но не стал возражать.

- Боюсь, Джонатан, что я буду скучать по тебе. - Вот и все, что он

сказал.

- Салли, как тебе не стыдно! - с упреком воскликнул Джонатан. -

Разве можно говорить такие глупости! Чем мы с тобой занимаемся изо дня

в день? Если наша дружба зависит от таких условностей, как пространство

и время, значит, мы сами разрушим наше братство в тот миг, когда сумеем

преодолеть пространство и время! Но, преодолевая пространство,

единственное, что мы покидаем, - это Здесь. А преодолевая время, мы

покидаем только Сейчас. Неужели ты думаешь, что мы не сможем повидаться

один-два раза в промежутке между тем, что называется Здесь и Сейчас?

Салливан невольно рассмеялся.

- Ты совсем помешался, - сказал он ласково. - Если кто-нибудь в

силах показать хоть одной живой душе на земле, как охватить глазом

тысячу миль, это наверняка Джонатан Ливингстон. - Он смотрел на песок.

- До свидания, Джон, до свидания, друг.

- До свидания, Салли. Мы еще встретимся.

Произнеся эти слова, Джонатан тут же увидел внутренним взором

огромные стаи чаек на берегах другого времени и с привычной легкостью

ощутил: нет, он не перья и кости, он - совершенное воплощение идеи

свободы и полета, его возможности безграничны.

Флетчер Линд был еще очень молодой чайкой, но он уже знал, что не

было на свете птицы, которой пришлось бы терпеть такое жестокое

обращение Стаи и столько несправедливостей!

"Мне все равно, что они говорят, - думал он, направляясь к Дальним

Скалам; он кипел от негодования, его взгляд помутился. - Летать - это

вовсе не значит махать крыльями, чтобы перемещаться с места на место.

Это умеет даже... даже комар. Какая-то одна бочка вокруг Старейшей

Чайки, просто так, в шутку, и я - Изгнанник! Что они, слепы? Неужели

они не видят? Неужели они не понимают, как мы прославимся, если в самом

деле научимся летать?

Мне все равно, что они обо мне думают. Я покажу им, что значит

летать. Пусть я буду одиноким Изгнанником, если им так хочется. Но они

пожалеют об этом, еще как пожалеют..."

Голос проник в его голову, и хотя это был очень тихий голос,

Флетчер так испугался, что вздрогнул и застыл в воздухе:

- Не сердись на них, Флетчер! Изгнав тебя, они причинили вред

только самим себе, и когда-нибудь они узнают, когда-нибудь они увидят

то, что видишь ты. Прости их и помоги им понять.

На расстоянии дюйма от конца его правого крыла летела ослепительно

белая, самая белая чайка на свете, она скользила рядом с Флетчером без

малейших усилий, не шевеля ни перышком, хотя Флетчер летел почти на

предельной скорости.

На мгновенье у молодого Флетчера все смешалось в голове.

"Что со мной происходит? Я сошел с ума? Я умер? Что это значит?"

Негромкий спокойный голос вторгался в его мысли и требовал ответа.

- Чайка Флетчер Линд, ты хочешь летать?

- ДА. Я ХОЧУ ЛЕТАТЬ!

- Чайка Флетчер Линд, так ли сильно ты хочешь летать, что готов

простить Стаю и учиться и однажды вернуться к ним и постараться помочь

им узнать то, что знаешь сам?

Такому искусному, такому ослепительному существу нельзя было

солгать, какой бы гордой птицей не был Флетчер, как бы сильно его не

оскорбили.

- Да, сказал он едва слышно.

- Тогда, Флетч, - обратилось к нему сияющее создание с ласковым

голосом, - давай начнем с Горизонтального Полета...

Часть третья

Джонатан медленно кружил над Дальними Скалами, он наблюдал. Этот

неотесанный молодой Флетчер оказался почти идеальным учеником. В

воздухе он был сильным, ловким и подвижным, но главное - он горел

желанием научится летать.

Только что он мелькнул рядом - с оглушительным шумом взъерошенный

серый комок вынырнул из пике и пронесся мимо учителя со скоростью сто

пятьдесят миль в час. Внезапный рывок, и вот он уже выполняет другое

упражнение - шестнадцативитковую вертикальную замедленную бочку - и

считает витки вслух:

-...восемь... девять... десять... ой, Джонатан, я выхожу за

пределы скорости... одиннадцать... я хочу останавливаться так же

красиво и точно, как и ты... двенадцать... черт побери, я никак не могу

сделать... тринадцать... эти последние три витка... без... четырн...

а-а-а-а!

Очередная неудача - Флетчер "сел на хвост" - вызвала особенно

бурный взрыв гнева и ярости. Флетчер опрокинулся на спину, и его

безжалостно закрутило и завертело в обратном штопоре, а когда он,

наконец, выровнялся, жадно хватая ртом воздух, оказалось, что он летит

на сто футов ниже своего наставника.

- Джонатан, ты попусту тратишь время! Я тупица! Я болван! Я зря

стараюсь, у меня все равно ничего не получится!

Джонатан взглянул вниз и кивнул.

- Конечно, не получится, пока ты будешь останавливаться так резко.

В самом начале ты потерял сорок миль в час! Нужно делать то же самое,

только плавно! Уверенно, но плавно, понимаешь, Флетчер?

Джонатан снизился и подлетел к молодой чайке.

- Попробуем еще раз вместе, крыло к крылу. Обрати внимание на

остановку. Останавливайся плавно, начинай фигуру без рывков.

К концу третьего месяца у Джонатана появились еще шесть учеников -

все шестеро Изгнанники, увлеченные новой странной идеей: летать ради

радостей полета.

Но даже им легче было выполнить самую сложную фигуру, чем понять,

в чем заключается сокровенный смысл их упражнений.

- На самом деле каждый из нас воплощает собой идею Великой Чайки,

всеобъемлющую идею свободы, - говорил Джонатан по вечерам, стоя на

берегу, - и безошибочность полета - это еще один шаг, приближающий нас

к выражению нашей подлинной сущности. Для нас не должно существовать

никаких преград. Вот почему мы стремимся овладеть высокими скоростями,

и малыми скоростями, и фигурами высшего пилотажа...

...А его ученики, измученные дневными полетами, засыпали. Им

нравились практические занятия, потому что скорость пьянила и потому

что тренировки помогали утолять жажду знания, которая становилась все

сильнее после каждого занятия. Но ни один из них - даже Флетчер Линд -

не мог себе представить, что полет идей - такая же реальность, как

ветер, как полет птицы.

- Все ваше тело от кончика одного крыла до кончика другого, -

снова и снова повторял Джонатан, - это не что иное, как ваша мысль,

выраженная в форме, доступной вашему зрению. Разбейте цепи, сковывающие

вашу мысль, и вы разобьете цепи, сковывающие ваше тело...

Но какие бы примеры он ни приводил, ученики воспринимали его слова

как занятную выдумку, а им больше всего хотелось спать.

Хотя прошел всего только месяц, Джонатан сказал, что им пора

вернуться в Стаю.

- Мы еще не готовы! - воскликнул Генри Кэлвин. - Они не желают нас

видеть! Мы Изгнанники! Разве можно навязывать свое присутствие тем, кто

не желает тебя видеть?

- Мы вправе лететь, куда хотим, и быть такими, какими мы созданы,

- ответил ему Джонатан; он поднялся в воздух и повернул на восток, к

родным берегам, где жила Стая.

Несколько минут ученики в растерянности не знали, что делать,

потому что закон Стаи гласил: "Изгнанники никогда не возвращаются", и

за десять тысяч лет этот закон ни разу не был нарушен. Закон говорил:

оставайтесь; Джонатан говорил: полетим; и он уже летел над морем в миле

от них. Если они задержатся еще немного, он встретится с враждебной

Стаей один на один.

- Почему мы должны подчиняться закону, если нас все равно изгнали

из Стаи? - растерянно спросил Флетчер. - А если завяжется бой, от нас

будет гораздо больше пользы там, чем здесь.

Так они прилетели в то утро с запада - восемь чаек строю двойным

ромбом, почти касаясь крыльями друг друга. Они пересекли Берег Совета

Стаи со скоростью сто тридцать пять миль в час: Джонатан впереди,

Флетчер плавно скользил у его правого крыла, а Генри Кэлвин отважно

боролся с ветром у левого. Потом, сохраняя строй, они все вмес

Date: 2015-05-09; view: 479; Нарушение авторских прав