Рассказ. Грохот проснулся в четыре часа ночи и вышел на кухню

Грохот проснулся в четыре часа ночи и вышел на кухню. Поставил на плиту чайник и зажег газ. Он сделал это автоматически, как и всегда, потому что каждый день просыпался от головной боли, снять которую можно было только выпив крепкий чай или кофе. К врачам он не ходил, считая их болтунами и мошенниками, для которых главное - убедить человека, что он без них долго не протянет.

Но в это раннее утро Грохота разбудила не головная боль, а навязчивый сон. Этот сон преследовал его уже много месяцев, и Грохот знал причину. Ею был монах, который попадался ему на глаза каждый день. Стоял он возле универмага с фанерным ящиком, на котором было написано: "Пожертвуйте на строительство храма".

Каждому, кто опускал в прорезь деньги, монах напевно и смиренно говорил: "Спаси, Господи!". И каждый раз это звучало так искренне, что не оставалось сомнениё в том, что монах действительно просит Бога о спасении человека, которого и сам-то не знает. "Спаси, Господи!" – просил он за девицу, которая, по мнению Грохота, была самой отъявленной шлюхой. "Спаси, Господи!" – умолял за опустившего в ящик деньги профессионального карманника, коих немало на ближайшем рынке. Даже цыганке, которая только что окрутила молодую станичницу и спряталась за высокую фигуру монаха, делая вид, что опускает в прорезь ящика деньги, он искренне пропел: "Спаси, Господи!".

И так было каждый день. Ни обжигающий лицо мороз, ни пронизывающий одежду холодный ветер, ни проливной дождь или раскаленная летняя жара не могли прогнать монаха с его места.

Сначала Грохот думал, что их встречи происходят случайно. Но со временем понял, что не может заниматься своими делами до тех пор, пока не убедится в том, что монах на месте. Часто Грохот прятался за ближайший коммерческий ларек и долго следил за монахом. Ему хотелось, чтобы тот не выдержал, укрылся от непогоды в универмаге или ушел. Но он не уходил. Тогда Грохот стал ждать случая, когда монах будет неискренен, или не скажет кому-то: "Спаси, Господи!". "В конце концов, - думал он, - за монахом никто не следит, мог бы и не перетруждаться. Все равно зачтется, ведь день отстоял. Но монах был непреклонен. "Спаси, Господи!"- раздавалось каждый раз, когда чья-то рука приближалась к ящику. "Ну за что, за что их спасать?! – возмущался Грохот, - Им же наплевать на все, кроме собственной выгоды. Даже здесь, перед его лицом, они не жертвуют, а сбрасывают в ящик засаленные мелкие купюры лишь потому, что им жаль швырнуть их в урну. Лицемерят, показывают окружающим, какие они хорошие, а в душе все та же злоба и выгода. "Ну и пусть Господь не простит грехи, - расчетливо думают они, - не велика и утрата. Подумаешь, рублевка, на которую и пирожок-то не купишь".

Однажды Грохот увидел, как монаха окружили развлекающиеся подвыпившие девицы. По раскрашенным лицам и одежде, если это можно было назвать одеждой, нетрудно было догадаться и об их профессии.

Одна из них, наиболее наглая, запустила руку в рясу монаха и, пристально глядя ему в лицо, шарила ниже пояса. Другие стали задавать пошлые вопросы и смеяться, видя, как его лицо заливается краской.

- Да ты мужик! – с издевательской усмешкой повторяла та, которая шарила в рясе, - тебе цены нет! Пошли со мной!

- Иди дурашка! – забавляясь его смущением, подпевали другие. – Она тебе такое покажет, что и о Боге забудешь!

- Ну пошли же, глупенький! – не унималась наглая и попыталась обнять его.

Грохот с надеждой ожидал момента, когда монах оттолкнет девицу или скажет ей грубое слово. Но ни того, ни другого не произошло. Монах резко опустил свой ящик, причем сделал это решительно, приложив немалую силу. Девица вскрикнула и затрясла в воздухе ушибленной кистью руки. "Козел! – зло выпалила она и добавила такое выражение, услышав которое стали оглядываться даже привыкшие к мату прохожие. "Да они там все голубые!" – язвительно проговорила другая, и девицы исчезли в толпе.

Но на этом испытания монаха не закончились. Они повторялись каждый день с той лишь разницей, что вместо девиц к нему приставали барыги с рынка и совали в лицо стакан с выпивкой. Иной раз возле него останавливался ярый атеист и, пользуясь тем, что монах не мог уйти, доказывал ему, что Бога нет. Атеист явно рассчитывал привлечь к своей особе внимание публики и поэтому говорил громко. Некоторые прохожие упрекали монаха в том, что он прячется под рясой, избегая службы в армии. "Наших пацанов, - запальчиво говорили они, - в чеченской мясорубке крутят! А он тут стоит, живехонек! Ему пули бояться нечего!"

"Ну, на кой нам этот храм нужен, если Бог от людей отвернулся?!" – спрашивали другие и все же совали ему в руку кто пирожок, кто хлеб, кто конфету.

"Ох! Помолился бы ты за моего сынка! – со слезами просила женщина в черном. – Может и жив еще, хоть и пропал без вести!"

"Спаси, Господи!" – как и обычно отвечал монах. И только следивший за ним Грохот услышал, как дрогнул его голос.

Иной раз Грохоту удавалось подсмотреть, как монах ест. Это завораживало, потому что в корне отличалось от того, как едят другие люди.

Монах не ел, а совершал настоящий ритуал. Он бережно доставал из сумки краюху хлеба. Крестил ее. Крестился сам и, только после этого, отщипывал от нее маленькие кусочки, и степенно подносил ко рту. Жевал медленно и долго, словно смаковал какое-то очень дорогое лакомство. Даже лицо его в это время принимало спокойное, блаженное выражение. Со стороны казалось, что он и не ест вовсе, а молится. "…Хлеб наш насущный даждь нам днесь!.."

Это был священный ритуал, таинство, в котором проявлялась глубокая благодарность Богу, дающему нам хлеб, и уважение к труженикам, которые его вырастили и испекли.

Закончив трапезу, он бережно стряхивал на ладонь крошки и так же бережно просыпал их на асфальт возле своих ног, где безбоязненно расхаживали голуби и скакали вездесущие воробьи. Затем еще раз крестился, что-то шептал, завязывал оставшийся хлеб в белую, чистую тряпицу и прятал в сумку. Ел он очень мало. Грохоту казалось, что монах вовсе и не ест, а только делает вид, потому что краюха почти не уменьшалась.

Грохот медленно, по маленькому глоточку допил чифир. Пустил несколько колечек густого дыма и опять задумался. Сегодня ему не хотелось идти на рынок и потрошить ларьки, хотя время было самое благоприятное. В деньгах он уже давно не нуждался. Не было проблем и с жильем: после смерти матери ему досталась в наследство огромная трехкомнатная квартира в доме старой постройки. В прихожей, где он принимал друзей, всегда было грязно и накурено, но в комнатах царили чистота и порядок. Здесь Грохот отдыхал. Пил он редко, но основательно. Запирался на несколько дней в квартире, опускал на высоких окнах жалюзи, включал телевизор и пил. Ни одна живая душа не могла потревожить его в это время. А когда он выходил из добровольного заключения, даже самый опытный психолог не мог заподозрить его в запое: Грохот всегда был чисто выбрит и выглажен, держался уверенно и даже нагло. В то же время одевался неброско.

Подельники считали его счастливчиком и шли за ним на любое дело. Грохоту казалось, что он изучил людей, знал их слабости, умел разгадывать помыслы и предвидеть поступки. Казалось. Но только до тех пор, пока не появился монах: молодой, рослый парень, отказавшийся от всех земных радостей ради служения Богу. Понять и поверить в это Грохот не мог. Его всю жизнь окружали люди, думающие только о себе и своей выгоде. Они были в тюрьмах, в исправительных колониях, они окружали его и на воле. Даже самым закадычным друзьям он не верил. Мир, в котором он жил, признавал только насилие. В нем не было места для жалости и сострадания. Даже делая общее дело, каждый житель этого мира чувствовал себя одиноким волком.

Монах пришел из неизвестного и непонятного Грохоту мира. Сначала он пробудил любопытство, потом – уважение и, наконец – тревогу. Мысли о монахе стали преследовать его днем и ночью. А потом появился навязчивый сон. Он повторялся каждую ночь и всегда прерывался на одном и том же месте.

Снилось Грохоту раннее зимнее деревенское утро. Он шел с укутанной в старый шерстяной платок бабкой и священником по ухабистой, каменистой дороге. То и дело приходилось обходить тронутые ледяной корочкой лужи. С левой стороны дороги возвышалась гора с голым, словно обглоданным кем-то кустарником. Лишь кое-где зеленели островки можжевельника. Над горой нависала синяя, с фиолетовым оттенком, тяжелая туча. Казалось, что она вот-вот переползет через вершину горы и, словно густой кисель, потечет в низину. Грохоту это внушало страх, тем более, что во сне ему было всего пять лет. Он плотнее прижимался к бабке и не отходил от нее даже тогда, когда ноги пробивали лед и проваливались в лужи. Ледяная вода просачивалась сквозь швы стареньких ботинок, и они начинали чавкать. Было холодно. Сырость проникала сквозь залатанное пальтишко и ледяными щупальцами перебирала каждую косточку его детского тела.

Бабушка и священник шли молча, изредка оглядывались и с беспокойством посматривали на спящие с правой стороны дороги хаты. Они стояли почти у самого обрыва, а внизу сонливо журчала река. В некоторых окнах уже зажигались керосиновые лампы. Маленькое горное село просыпалось. Бабушка испуганно поглядывала на эти окна, шептала молитву и украдкой крестилась. "Господи! – говорила она, - и за что нам такое наказание! Прости нас, Господи!"

Священник тоже шел настороженный, хотя и не вздыхал, как она, и не читал молитву, а лишь изредка повторял: "На все воля Божия".

Спустившись за деревней в широкое ущелье, по которому протекала река, бабушка и священник проворно разулись. Священник подхватил на руки мальчика и перенес через обмелевшую в разливе реку. Затем, петляя по идущей в гору едва заметной тропинке, они вышли на большую опушку леса. На фоне оголенных, почерневших деревьев опушка казалась праздничной и свежей. Мороз еще не умертвил траву, и она была ярко-зеленой. К тому же, вся она была усыпана сверкающим серебром инея. На противоположной от них стороне мирно отдыхало густое облако тумана. Это было так красиво и так сказочно, что мальчик не мог оторвать от опушки восхищенного взгляда.

Неожиданно громко прокричал петух. И только сейчас мальчик увидел прижавшийся к лесу, обнесенный высокой и глухой деревянной оградой рубленый дом. Он знал, что в этом доме живет седой старик с длинной бородой. Ребята из деревни не раз забегали сюда, но никто не осмелился перелезть через ограду. Жители деревни сюда не ходили. По крайней мере, они боялись появляться здесь днем, чтобы не нажить неприятности со стороны власти.

В ограде образовался небольшой проем. К удивлению мальчика им оказалась скрытая в ней маленькая калитка.

"Спаси вас, Господи! – тихо сказал поджидавший их у калитки седой старик, которого бабушка и священник называли "батюшкой". – Проходите, у меня все готово".

Едва перешагнув порог, мальчик почувствовал густой запах плавленого воска и ладана. А оказавшись в большой, освещенной множеством свечей комнате, застыл в изумлении: в ней было так много блестящих предметов и красочных картин, что у него от восторга даже перехватило дыхание. С каждой картины на него строго смотрел человек. В основном это были седые старики. Ему казалось, что они окружили его, и с немым укором требуют ответа на какой-то очень важный вопрос. Мальчик даже попятился от страха, но тут его взгляд встретился со взглядом грустной, но доброй тети с ребенком на руках. Картина, с которой она смотрела на него, находилась рядом с большим крестом. На кресте был распят дядя с колючим венком на голове. Руки и ноги его были прибиты гвоздями к кресту, голова безжизненно свисала на грудь.

Мальчик вспомнил, что такого распятого дядю и тетю с ребенком на руках он уже видел на картинках, которые бабушка прятала в сундуке. Вспомнил он и разговор, состоявшийся у них с бабушкой вчера вечером.

- Завтра, - говорила она, будем тебя крестить.

- Крестить? – удивился он, - а как это, так как ты крестишься каждое утро и вечер?

- Нет, - ответила бабушка, - так ты будешь креститься сам, но только после того, как тебя покрестят в церкви, и у тебя будет вот такой крестик. Она бережно достала из-за пазух блестящий, желтый крестик с веревочкой и тут же перекрестилась.

- А разве у нас церковь есть? – недоверчиво спросил он.

- Есть, - болезненно улыбнувшись, ответила бабушка, - церковь всегда есть.

- Почему же я ее не видел?

- Завтра увидишь.

- Ба, а ба! спохватился он, - а это не больно?

- Что "больно"? не поняла она.

- Крестить, что же еще! – обиделся мальчик.

На лице у бабушки проскользнула добродушная улыбка. Она отложила рукоделие и ласково погладила внука по голове.

- Глупенький! – успокаивающе сказала она, - да разве может быть крещение болью. Крещение, - она задумчиво посмотрела в окно, словно испрашивая у кого-то совета, и продолжила, - крещение, это таинство, это день, когда к тебе сойдет ангел. Сойдет и будет хранить тебя до самой смерти.

- Ангел!? – восхищенно переспросил мальчик. Он уже слышал это слово в бабушкиных молитвах и даже знал, что ангел защищает людей.

- И я увижу его?

- Нет, - ответила бабушка, - его нельзя увидеть. Но он всегда находится рядом. Так ему Бог наказал.

- А Бога увидеть можно? – не унимался внук.

- Бога? – задумчиво повторила бабушка, с уважением посмотрев в угол, где за занавесочкой была спрятана икона. – Бога увидеть можно, - она тяжело вздохнула, перекрестилась и продолжила, - только не каждому это дано.

Мальчик не понял, что имела в виду бабушка, говоря "Не каждому дано", но ему очень понравилось то, что завтра у него появится защитник.

- Ба, а ба! с беспокойством спросил он, - а ангел от всех защищает?

- От всех, - уверенно ответила она, - и от грехов тоже.

- И от Кольки Кривого тоже? – мальчик вспомнил драчуна Кольку, который колотил его каждый раз, когда вся деревенская ребятня собиралась у речки. У Кольки и отец был драчун. Как напьется, так и пристает к мужикам. А как они его поколотят, так идет домой и вымещает зло на домашних. Однажды он ударил Кольку и тот, падая, наткнулся глазом на торчащий из бревна сук. Это было во дворе, возле поленицы. Лицо Кольки залилось кровью. Сбежались соседи. А мать, хрупая, со следами постоянных побоев женщина, схватила полено и ударила озверевшего мужа по голове. С тех пор он больше не пил и не дрался. Зато Кольку словно подменили. Он стал смотреть на людей исподлобья, зло, как затравленный пес. Ему не нравилась кличка "кривой", но что поделаешь, в деревне так заведено: нет ноги - значит "культяпый", нет руки – "безрукий", а нет глаза – "кривой".

- От Кольки кривого? – переспросила бабушка. – А почему не защитит? Непременно защитит! На то он и ангел!

С этой приятной мыслью мальчик и заснул. А утром, едва бабушка прикоснулась к нему рукой, он тут же соскочил с лежанки и стал поспешно одеваться. Ему не терпелось поскорее получить защитника, тем более, что кроме бабушки он никому не был нужен.

Батюшка подошел к стоявшей в центре комнаты большой дубовой бочке и опустил в нее крест.

Мальчик только сейчас заметил, что в бочку налита вода, да и батюшка уже переоделся. У калитки он встречал их в черном, а теперь стоял в блестящей голубой одежде. На голове у него возвышался колпак, похожий на рыцарский шлем, который мальчик видел на одной из спрятанных бабушкой в сундуке книжек.

- Начнем! – торжественно сказал батюшка и несколько раз торжественно перекрестился.

Мальчика охватил страх. Что было потом, он даже хорошо не помнил. Его раздели. Затем он почувствовал обжигающее прикосновение холодной воды. Такой холодной, что даже сперло дыхание и захотелось выскочить из бочки. Но руки бабушки и пришедшего с ней священника сдавливали его плечи и погружали в воду. Ему захотелось закричать, но, увидев добродушный взгляд батюшки, он не решился. Потом в руках у батюшки что-то сверкнуло, и мальчик почувствовал, как холодный крестик повис у него на груди...

- С Богом! – тожественно сказал батюшка, провожая их сквозь узкую калитку на еще недавно зеленевшую опушку леса. Теперь она была вся покрыта сверкающим первым снегом. И не только она, но и деревья уже стояли не голые, а в белых нарядных шубах. Да что там деревья! Весь мир был белым и чистым. С неба опускались огромные снежинки и засыпали все, что недавно было в грязи. Это был другой, невиданный доселе мальчиком мир, и не только внешний. Он чувствовал, как что-то изменилось и в нем самом. Сердце от волнения сильно стучало. Хотелось радоваться и смеяться. Он то и дело доставал из-за пазухи крестик, любовался им, и искал только что обретенного ангела. Он не видел его, но точно знал, что ангел находится рядом, что он никогда не даст его в обиду и никогда не бросит одного.

Снежинки стали падать все реже и реже, и, наконец, перестали вовсе. Среди свинцовых туч образовалась голубая полынья. Из ее глубины на убеленную землю ударил яркий, ослепляющий луч. Снег заискрился так празднично, как будто был весь усыпан мелкими бриллиантами. Воздух стал необыкновенно чистым и прозрачным. Мальчик вдыхал его полной грудью и чувствовал, как наливается необыкновенной силой. Теперь он был не один. Он пристально посмотрел в небо, в ту самую голубую полынью, откуда вырвался яркий луч света, и вдруг почувствовал всем своим маленьким существом, что вот сейчас он увидит Бога. Непременно увидит…

На этом месте сон Грохота всегда прерывался. Но он не открывал глаза, желая вернуться в сон и досмотреть до конца. Усилия были напрасны. Окружающий его грязный мир нагло врывался в сознание и вытеснял увиденное. Делал он это коварно: то звонком проходящего трамвая, то рычанием поселившегося у Грохота бродячего пса, то вползая в сознание неугомонным тиканьем настенных часов. Грохот недовольно вставал и плелся на кухню. И каждый раз первой мыслью, которая приходила ему в голову, была мысль о монахе. Он физически ощущал присутствие монаха в своей квартире. Это ощущение было настолько реальным, что однажды Грохот не выдержал и стал осматривать комнаты. Естественно, монаха он не нашел, но ощущение осталось. Он выпивал обычную дозу крепкого чаю и погружался в раздумья. Вспоминал давно умершую бабушку, с которой действительно жил когда-то в глухой горной деревушке. Припоминал и саму деревушку, и даже Кольку кривого. Единственное, что он не мог вспомнить – это было крещение. Иной раз ему казалось, что все это происходило только во сне. Другой раз он думал, что это было на самом деле, а сон стал только экраном, на котором память воспроизводила забытые события. И это могло быть именно так, потому что в трехлетнем возрасте, после смерти отца, Грохот, тогда еще не Грохот, а Сенечка Ляпов был привезен матерью к бабушке. Затем мама уехала в Краснодар, а через год вышла замуж за какого-то ученого, еще через год у них родилась дочь, и о Сенечке забыли. Лишь изредка бабушка получала короткие письма, еще реже – небольшие переводы.

Когда Семену исполнилось двенадцать лет, умерла бабушка, и он оказался в детдоме. Спустя четыре года, после того как они с дружками украли из хлебного магазина ящик печенья, Семена определили в детскую трудовую колонию. Вот там он и стал не Семеном Ляповым, а уголовником по кличке Грохот. Только спустя много лет, находясь уже в колонии усиленного режима, он получил первое письмо от матери, из которого узнал, что в автомобильной аварии погибла сестра и сильно пострадал отчим. Мать писала, что отчим стал инвалидом, бросил работу и сильно запил. С тех пор письма от матери стали приходить регулярно. Каким-то образом она узнавала, когда он находился на свободе, а когда отбывал очередной срок. Узнавала и часто меняющийся адрес.

Грохот не отвечал. Простил он мать, только узнав из ее письма о смерти отчима, о ее слабом здоровье и полном одиночестве. Мать постоянно звала его к себе, жаловалась на то, что долго не протянет, жалела хорошую квартиру, которая непременно отойдет государству. И он приехал. А через полгода матери не стало. И не только матери, распалось и огромное государство, которое называлось Советским Союзом. Иной раз Грохоту казалось, что и России уже больше нет, а на ее месте образовалась огромная уголовная зона, которая расширила свои границы до пределов государства. Ему, привыкшему к неписаным воровским законам и отношениям между различными слоями уголовного мира, стало жить легко и просто. Страх вновь оказаться за решеткой исчез: все покупалось и продавалось, в том числе и свобода. Власть увлеклась наживой, и ей уже было не до воров. Каждый спешил прихватить все, что позволяла должность. Оглядываться на других было некогда, тем более, если эти "другие" не зарились на его добычу. В тюрьмы пошли мелкие хулиганы, алкоголики и семейные дебоширы. Матерые уголовники побратались с политической элитой и стали называться коммерсантами.

И все же Грохоту это не нравилось. Раньше, даже после долгой отсидки, он выходил на свободу. Он ждал этой свободы, как живительного глотка свежего воздуха. Теперь, когда вся страна превратилась в одну огромную зону, ждать было нечего. Теперь он был обречен оставаться заключенным до конца своих дней. И в этом прогнившем и протухшем мире, который теперь назывался свободой, Грохот был готов встретить кого угодно, но только не служителя церкви. "Зачем все это? – думал он, - зачем нужен храм, на который монах собирает деньги? Разве люди, которые одурели от поиска наживы, утонули в разврате, наркомании и пьянстве, поменяют свой образ жизни при виде какого-то, пусть даже самого красивого дворца с куполами и крестами? Разве проститутка, опустившая в ящик монаха хрустящий червонец, разбудит в себе целомудренность и не выйдет вечером на панель? Разве "Спаси, Господи", искренне сказанное монахом, освободит хоть кого-то от совершенных грехов? Разве деньги, брошенные в ящик, сделают человека безгрешным и чистым? А если сделают, то к чему тогда все разговоры о чистоте души? Убил- заплатил, украл – заплатил, изнасиловал – заплатил и никаких проблем. Плати – и место в раю обеспечено! И какая же тогда разница между продажным прокурором и самим Богом?!" От этой мысли по спине Грохота пробежали мурашки. Никогда и ни с кем он не разговаривал о религии, но думал о ней часто и даже читал Библию. Ему не хотелось за просто так терять мир, о котором говорилось в ней. "Пусть не я, а кто-то другой попадет туда и обретет покой, - думал он, - пусть хоть кому-то воздастся за мучения, какие он пережил на земле!"

Грохот подошел к окну. За ним было холодно, темно и пусто. Только на освещенной уличным фонарем асфальтированной площадке ветер игриво гонял опавшие листья. Эта игра чем-то напоминала игру кошки с пойманной мышью. Природа, как и она, совершала коварный ритуал перед тем, как сковать все живое морозом и скрыть следы своих и человеческих грехов под чистым покровом снега. "Надолго ли? – с грустью подумал Грохот. – придет весна, побегут грязные ручьи, расквасится земля, оголятся накопленные за зиму горы мусора, и мир станет выглядеть еще ужасней, чем был до этого."

В восемь часов Грохот сунул пачку зеленых купюр в карман и вышел на улицу. К его удивлению уже шел снег.

Было тихо и светло. На соседней улице прогремел трамвай. Перепуганная ворона сорвалась с ветки и, беспокойно каркая, пролетела над головой Грохота. В прижавшемся к дворику гараже взревел двигатель автомобиля, но тут же закашлялся и заглох. И опять стало тихо. А снег все шел и шел. Все вокруг стало чистым и белым. И хотя Грохот знал, что под этой ослепительной белизной скрывается грязь, ему стало легко и спокойно.

К универмагу он прошел окружным путем, обходя рынок. Сегодня ему не хотелось видеть заискивающие улыбки барыг и напряженные взгляды воров. Этот день ему хотелось прожить не отпетым уголовником Грохотом, а простым мужиком Семеном Ляповым. Чем ближе он подходил к универмагу, тем сильнее стучало сердце. С каждым ударом прибавлялось и волнение. "А вдруг именно сегодня монаха не будет?!"

Монах оказался на месте. Но сегодня он был не в черной, как обычно, а в белой одежде. Снег выбелил не только ее, но и брови, и ресницы, и жиденькую бороденку монаха. Со стороны казалось, что с ящиком для пожертвований сегодня стоит не молодой послушник, а умудренный сединой старец.

За его спиной бесшумно прокатил "мерседес" и, уткнувшись передними колесами в высокий тротуар, остановился. Но двигатель не заглох и водитель не вышел.

Семен видел, как он нетерпеливо поглядывает на часы и озирается по сторонам. "Ждет кого-то" – подумал Семен и хотел пройти мимо, но обретенное в зонах звериное чутье заставило насторожиться.

Он внимательно осмотрел противоположную сторону улицы, где были припаркованы другие автомобили. Все они были покрыты снегом. Внимание Семена привлек серый "БМВ", который стоял не так, как другие, упершись передними колесами в тротуар, а наоборот, прижавшись к тротуару задними колесами. Так ставят машину, когда хотят покинуть стоянку сходу, без лишних маневров.

Неожиданно из выхлопной трубы "БМВ" повалил пар. Только после этого слух Семена уловил еле слышимое урчание двигателя. Заработали стрелки "дворника". Сквозь очищенное лобовое стекло стали видны сидящие в автомобиле люди. Их было двое. Спустя некоторое время бесшумно открылась дверка, и из машины вышел рослый парень. Он внимательно осмотрелся по сторонам и решительно пошел к "мерседесу". Остановившись в нескольких шагах от него, парень еще раз огляделся и, вынув руку из-за полы пиджака, протянул ее в сторону водителя "мерседеса".

Семен и проходившая мимо женщина увидели в руке парня удлиненный глушителем ствол пистолета. Женщина вскрикнула. Парень вздрогнул. Раздался негромкий хлопок выстрела. Пуля угодила в металлическую стойку лобового стекла отрикошетила и ударила в ящик монаха. Монах глухо вскрикнул и затряс кистью руки. Женщина истошно завопила и бросилась бежать. Семен не тронулся с места. Только взгляд его стал острым и сосредоточенным. Немного оправившись, стрелявший вновь направил пистолет в сторону водителя "мерседеса". Но тот уже включил заднюю скорость и рванул машину на разворот. Парень попытался занять более удобную позицию, но наступил на скрытую снегом пивную банку, поскользнулся и упал. Ствол зажатого в руке пистолета оказался направленным на монаха. Тот заматывал окровавленную руку тряпицей и растерянно смотрел на убийцу.

Семен сорвался с места и, сделав несколько стремительных прыжков, ударил ногой по пистолету. Раздался выстрел. С фасада универмага осыпалась штукатурка. "Мерседес", игнорируя красный свет, вылетел на перекресток и свернул за угол. Возле Семена притормозил "БМВ". Из опущенного стекла бокового окна высунулась рука и раздался выстрел. Семен схватился за грудь и повалился на снег. Стрелявший в монаха парень вскочил на ноги и нырнул в машину. Через несколько секунд она исчезла за перекрестком.

Вокруг плеча Семена медленно разрасталось красное пятно. Горячая кровь пропитывала снег, словно завоевывала принадлежащее ему пространство. И снег отступал.

Семену казалось, что к его плечу и груди поднесли раскаленный металл. Он попытался встать, но невидимый груз вдавливал его тело в окровавленный асфальт. Тогда он повернул голову и посмотрел в сторону монаха.

Монах прижимал раненую руку к груди и испуганно смотрел на него. Он еще не сообразил, что произошло.

"Жив!" – из последних сил попытавшись улыбнуться, прохрипел Семен и сорвался в черную, холодную бездну.

Через час накрытое простыней тело погрузили в фургон "скорой помощи". Но прежде чем захлопнулась дверца, Семен еще раз услышал напевный голос монаха: "Спаси, Господи!"

Черная, холодная бездна, в которую он стремительно падал, неожиданно исчезла, и его окружил яркий, но не ослепляющий свет. Семен парил в этом свете и чувствовал необыкновенную легкость. Исчезли тревога и страх. Исчез и ледяной холод. Стало тепло и спокойно. Откуда-то издалека, словно эхо, доносился знакомый голос монаха: "Спаси, Господи!"

Семен увидел идущего к нему убеленного сединами старца. Увидел и узнал. Это был тот батюшка, который когда-то его крестил. За спиной батюшки стояли одетые в белые воздушные одежды люди. Их лица казались Семену знакомыми, но он не мог вспомнить их имен, хотя и знал откуда-то, что это его умершие родственники.

"Значит все это правда!" – Обреченно подумал он, понимая какая участь его ждет впереди. И вновь, словно исходящее откуда-то эхо послышался голос монаха: "Спаси, Господи!"

Толпа раздалась и из нее вышла молодая красивая женщина, ведущая за руку маленькую девочку. Это была мать Семена, какой он видел ее в трехлетнем возрасте и сестренка, которую он никогда не видел. Она протягивала к нему маленькие ручонки и счастливо улыбалась.

"Не бойся! – прочитал он в глазах матери, - мы любим тебя!" Ему захотелось обнять маму и сестренку, но путь преградил батюшка. "Нет! – сказал он строго и вытянул вперед руку с поднятой вверх ладонью, - ты должен вернуться!"

В тот же миг перед глазами Семена вспыхнул яркий, ослепительный крест. Тело пронзила острая боль. Семен увидел себя лежащим на операционном столе. Грудная клетка была разрезана, ребра раздвинуты. Несколько человек в синих операционных халатах и масках брали блестящие инструменты и что-то делали внутри раны. Семен увидел свое безжизненное сердце. Оно было похоже на сплющенную окровавленную грушу. Неожиданно оно вздрогнуло и запульсировало.

- Есть пульс! – раздался чей-то взволнованный голос.

Семен с ужасом подумал о возвращении в тело и попытался сопротивляться, но какая-сила настойчиво толкала его туда.

Пришел в сознание он через несколько суток. Потом ждал очередную операцию в надежде еще раз увидеться с мамой и сестренкой, но это не происходило.

Через полгода его выписали из больницы, но на рынке он так и не появился. Дружки попытались найти его дома, но и там он уже не жил. Как сказал новый хозяин квартиры, он купил ее и все имущество Семена, когда тот еще находился в больнице. Нового адреса Семен не оставил.

Лишь спустя три года в одном из заброшенных предгорных хуторов объявился странствующий монах, похожий лицом на Грохота. Но только лицом, потому что жил он скромно и к людям относился приветливо. Его появление могли бы и не заметить, если бы на окраине хутора, на пригорке не появилась срубленная им маленькая часовенка. Каждое утро и вечер монах зажигал в часовенке свечи и о чем-то усердно молился.