Изображенье Клии

отныне передаст в позднейши времена»

Запутанная история создания следующего (по времени открытия) памятника писателю - Н.М.Карамзину в Симбирске (1845, С.Гальберг), по счастью, распутана местным краеведом[46]. Инициатива сохранения памяти своего земляка в этот раз исходила от местного дворянства (Симбирск всегда был городом дворянским и литературным). Одним из первых и самых активных сторонников этой идеи был поэт Николай Языков. В 1833 году он писал историку М.П.Погодину: «До вас, конечно, дошел слух о сооружении памятника бессмертному Карамзину. Здесь произошло чрезвычайное кипение умов дворянских по сему случаю. Приношения далеко превосходят ожидания всех, знающих малопросвещенность стран Поволжских, Азии порубежных. Как идет дело в Москве? Нельзя ли нам, крепкий стратиг русской истории, - возжечь особенное соревнование между доблими юношами, вам подведомственными, и силою вашего слова действовать на публику?»[47] Уже в этом раннем свидетельстве фиксируются две задачи инициаторов: сбор денег и формирование общественного мнения.

Процедура создания памятников еще не была разработана – симбирское дворянство, на самом деле в гораздо большей степени должны были бы интересовать дела не в Москве, а в Петербурге. Симбирск – город мечтателей (родина И.А.Гончарова, автора бессмертного «Обломова»); инициаторы собрали за первые два дня более 6000 рублей, образовали комитет и стали строить планы, каким должен быть памятник. Решили: будет публичная библиотека с бюстом Карамзина.

Поддерживающему идею губернатору удалось направить энергию в законное русло – 38 симбирских дворян подписали бумагу, которую и пустили по инстанциям: министр внутренних дел Д.Н.Блудов доложил суть дела императору. Разрешение на памятник было получено быстро, в Петербурге на обеде в честь баснописца И.Дмитриева (симбирца и друга Карамзина) устроили сбор денег (о чем тут же написала «Северная пчела»), в котором поучаствовали П.Вяземский, И.Крылов, А.Пушкин, Д.Давыдов… Была открыта подписка по всей России, и симбирское дворянство, казалось бы, все с большими и большими основаниями продолжало мечтать о свой библиотеке – и участок отвели, и комплекс зданий спроектировали. Но возникшие разногласия среди самого дворянства (похоже, совсем по другому поводу, памятник Карамзину был лишь дополнительной возможностью поспорить) привели к тому, что две местные партии стали отстаивать два различных проекта в Петербурге: первоначальный – общественной библиотеки, и альтернативный – «учебного заведения для воспитания и образования юношества».

У центральной же власти появился свой ответ на все вопросы. Уже и не воспоминая об общественной библиотеке, Блудов писал в письме губернатору: «Сколь ни похвальна мысль учредить учебное заведение с именем Карамзина, но, к крайнему сожалению, едва ли может быть она приведена в действие, как по неимению на то достаточного капитала, так и потому, что Высочайшее соизволение последовало лишь на сооружение памятника Карамзину в Симбирске. Вследствие чего по Высочайшей воле для составления проектов сего памятника открыт при Императорской Академии художеств конкурс художников и по недавно полученному мною уведомлению президента сей академии… помянутый проект приводится уже к окончанию».

Здесь уже повода для спора не было. Энергия местных сил теперь была направлена на поиск достойного места для памятника. После обсуждения нескольких вариантов остановились на лучшем. «Площадь против Гостиного двора, окружена будучи красивейшими зданиями и составляя место, наиболее посещаемое жителями, найдена приличнейшим местом для воздвижения памятника».

История длилась уже третий год. 22 августа 1836 Николай I побывал в Симбирске… и дал свои указания относительно расположения будущего монумента (место это прежде уже было отвергнуто по причине его неустройства): предстояло устроить новую площадь на границе центрального района города.

Сбор денег продолжался. Среди пожертвованных сумм не было таких крупных вкладов, какие встречались при сборе денег на памятник Ломоносову, но было гораздо больше дворянских пожертвований в несколько сот рублей. Царь и его семья деньгами в деле не поучаствовали, но Николай I отдал распоряжение об отпуске из казны 550 пудов меди, потребной на отливку скульптуры. Каким будет памятник, местные жители узнали тогда, когда он был уже доставлен в город - вопрос о внешнем облике решался на самом высоком уровне. Композиция оказалась нетривиальной: муза истории Клио на высоком постаменте (правой рукой оперлась на скрижаль, в левой держит опущенную трубу), под ее ногами, в нише, бюст Карамзина в римской тоге, по бокам пьедестала аллегорические барельефы с Карамзиным и членами царской фамилии, опять-таки одетыми на античный манер. На одном из барельефов Карамзин читает отрывки своей «Истории» императору Александру I во время пребывания его Твери в 1811 году. На другом – историографу на смертном одре в окружении семейства вручается рескрипт Николая I о пожаловании денег на лечение в Италии (фортуна из рога изобилия сыплет дары, а ребенок собирает рассыпанные сокровища). Символическое изображение явно потребовало исторического нарратива; причем они просто сосуществовали - превратить их в единый образ не удалось.

У скульптора Гальберга был и другой эскиз памятника, где главным действующим лицом оказывался чествуемый герой: «Карамзин стоит, оперши скрижали своей Истории на колонну – эмблему несокрушимости»; какому из проектов отдавал предпочтение сам мастер – неизвестно. Известно другое - ученик Гальберга, скульптор Н.А.Рамазанов (после смерти учителя вместе с другими учениками воплощавший симбирский проект) писал: «Некоторые из опытных художников осуждали Гальберга, зачем он поставил на пьедестал Клио, а не самого Карамзина. Впрочем, это предпочтение Клио, надо полагать, было сделано по какому-нибудь постороннему настоянию; доказательством того служат два прекрасных глиняных эскиза статуй Карамзина, сделанных рукою Гальберга и составляющих теперь собственность пишущего эти строки». Под «посторонним влиянием» изменилась и надпись на постаменте. На модели скульптора было начертано: «Н.М.Карамзину, словесности и истории великие услуги оказавшему». На завершенном же памятнике было следующее: «Н.М.Карамзину, историку Российского государства повелением императора Николая I-го 1844 года».

Затея удалась. Император выиграл. Спустя несколько десятков лет про инициаторов и меценатов этой истории уже никто и не вспоминал. Участник журналистского десанта «Казанского биржевого листка», впервые в рамках этой акции в 1888 году посетивший город, возмущался: «Но вот украшение Симбирска! Памятник историку Карамзину, (курсивом здесь и далее выделено автором – С.Е.) с надписью, извещающей, что монумент воздвигнут по приказанию Императора Николая I … Памятник величайшему историку России, воздвигнутый в родном его городе только по приказанию! Поверят ли этому за границей! И уж нет ли тут аллегории? Памятник представляет музу Клио, горестно склонившуюся над бюстом историка и поэта!..»[48]. (Отметим здесь невольную, уже рудиментарную, апелляцию к авторитету иностранного мнения, которую к этому времени из риторики открытия памятников уже постарались изгнать).

В юбилейных изданиях, посвященных 250-летию города, в 1898 году, мнение было однозначным. «По мысли императора Николая Павловича, иждивением дворянства, сооружен в Симбирске в 1844 году памятник Карамзину»[49]. «Мысль поставить Карамзину памятник в г.Симбирске впервые возникла в доме бывшего в 30-х годах Министра внутренних дел, Дмитрия Николаевича Блудова, который в 1838 году, при содействии И.И.Дмитриева и Д.В.Дашкова, открыл, с высочайшего разрешения, подписку, давшую в короткое время блестящие результаты, так как к этой мысли весьма сочувственно отнесся Император Николай Павлович. В Симбирском обществе такое предположение было встречено, конечно, тоже с полным сочувствием (…) памятник был поставлен в лучшей части города, на площади, которая с тех пор получила название Карамзинской»[50]. Так формируется ложная традиция и соответствующая ей фантомная память о событии. В конце 80-90-е гг. мысль о местной инициативе в дореформенные времена казалась малоправдоподобной.

Карамзинская площадь облагораживалась постепенно – в 1855 была поставлена решетка на частные деньги. После грандиозного пожара 1864 года начались большие работы по благоустройству и озеленению центра города, и площадь вокруг памятника превратили в сквер. К 80-м годам в сквере стояли скамейки и деревянная беседка под железной крышей. Вдоль внешней ограды деревянные тротуары уже были заменены асфальтовыми. Керосиновые фонари освещали вход в сквер, но с наступлением темноты сторож железной цепью закрывал ворота на замок (общественный памятник, который на ночь запирают – ситуация парадоксальная). Днем здесь полагалось гулять чинно, хотя в учебное время сюда постоянно забегали ученики расположенной рядом классической гимназии.

Вернемся в 23 августа 1845 года, в день открытия памятника. Торжества начались службой в кафедральном соборе, где присутствовала вся городская верхушка и специально прибывшие к открытию памятника гости: сыновья Н.М.Карамзина – Андрей и Александр, и академик М.П.Погодин (расходы по прогонам приняло на себя симбирское дворянство, поскольку министр народного просвещения С.С.Уваров отказал ему в командировке в Симбирск). Последовала заупокойная литургия, потом панихида, затем все отправились к памятнику, где преосвященный произнес краткую молитву и окропил постамент кругом святою водою. Было провозглашено многолетие Государю Императору и всему Августейшему дому, затем – «вечная память Историографу Николаю Михайловичу Карамзину» и многие лета Симбирскому Дворянству и всем почитающим память великого писателя. Обратившись к бюсту Карамзина, архиепископ Феодотий произнес заключительное слово, а местный поэт Д.П.Ознобишин прочел свое стихотворение по поводу всего происходящего. Затем в зале гимназии, перед избранным обществом, М.П.Погодин в течение двух часов читал свое «Историческое похвальное слово», закончив свою речь при овациях. Авторитет историка утверждал событие как историческое и, следовательно, общезначимое, выводил его за пределы локальной (социально и географически) памяти. Ознобишин повторил свое стихотворение; после чего состоялся обед в доме Дворянского собрания, с подходящими случаю тостами. Как видим, ритуал стал гораздо более подробным.

Энтузиазм был всеобщим. На какие слова публика реагировала столь бурно? Еще в начале этой истории, в 1833 году, в прошении к Государю симбирские дворяне определили свой собственный импульс: «Желая ознаменовать и увековечить высокое уважение наше к памяти уроженца Симбирской губернии великого бытописателя Николая Михайловича Карамзина, творениями своими имевшего столь решительное, прочное и благодетельное влияние на просвещение любезного Отечества нашего, вознамерились мы воздвигнуть ему в городе Симбирске памятник»[51]. Ключевые слова этого текста: «увековечить… уважение к памяти» и «просвещение любезного Отечества». Первое отсылает к идее запечатленного прошлого (кенотаф), второе формулирует отношение героя к идеалу, то есть, что он сделал, чтобы быть причисленным к вечности. Для этого времени высшей ценностью для гражданской жизни объявляется, таким образом, просвещение.

Как формулируется суть происходящего в речи Погодина, прозвучавшей 12 лет спустя?

Определяя роль Карамзина в общественной жизни (заметим, слово «культура» вообще не звучит, оно не входит в расхожий словарь этой эпохи), историк М.Погодин упорно на первое место ставит его писательство: «Заслуги Карамзина относятся к Языку, Словесности и Истории»[52]. Такая иерархия заслуг для того времени совершенно естественна[53].

«Карамзин занимался языком не отвлеченно, не в особливых речениях, не без связи с содержанием. Язык не был для него единственною целью, а только средством для сообщения его мыслей. Возделывая язык, он творил, обогащал Словесность, и вместе действовал на образование народа, на распространения просвещения, заключая союз Словесности с жизнью, прежде почти неизвестной»[54]. «Вот краткое обозрение действий Карамзина в продолжение первых 15 лет: он очистил Русский язык, освободил его из-под классического влияния, указал ему настоящее течение, обработал слог, обогатил Словесность, представил сочинения во всех родах: письма, повести, рассуждения, похвальные слова, разговоры; возбудил участие к сочинениям знаменитых писателей, познакомил с иностранными литературами, перевел множество образцовых произведений со всех новых языков, привел в движение Словесность, распространил охоту к чтению; умел возбудить любовь к занятиям, коснулся до всех современных вопросов, учил рассуждать политически, наконец начал возбуждать участие к Русской старине, и познакомил с древними иностранными путешественниками»[55]. Заслуги в формировании языка как способа осмыслить свое существование для всего народа, вступившего на путь просвещения, превращает Карамзина в глазах современников в одну из центральных фигур целой эпохи.

Ряд имен, в которые вписывается герой, знаменателен. Дважды он упоминается рядом с Ломоносовым - и как связанный с ним самим провидением, и как достойный продолжатель его дела: «И вот 1766 года, Декабря 1-го, Симбирской губернии, Симбирского уезда, в селе Богородицком, родился Карамзин, - через год после кончины Ломоносова, как бы предназначенный тем же Русским Богом продолжать Ломоносовское делание»; «Так все загадки представляются легкими, когда отгаданы; но отгадывают их только Ломоносовы и Карамзины»[56]. В преодолении же трудностей при изучении истории он сравнивается с Петром и Суворовым, причем особо отмечается мужество Карамзина на этом поприще - идея легитимности памятников воинам и борцам все время присутствует где-то на заднем плане. Погодин акцентирует эту связь: «Счастливым себя почту, если успею сколько-нибудь оправдать Вашу столь лестную для меня доверенность, исполнить хоть отчасти долг, лежащий уже давно на всех служителях Русского слова, и представить в ясном по возможности свете пред взорами соотечественников высокое значение тех мирных подвигов, за которые ныне скромный писатель удостаивается высочайшей гражданской почести»[57].

Не только данью вежливости хозяевам праздника звучит мысль о закономерности возведения памятника именно в Симбирске. «Карамзин принадлежит всей России, но вам, Милостивые Государи, принадлежит он преимущественно. Здесь он родился; здесь получил начальное воспитание, и обогатился впечатлениями детства и юношества, столько важными в жизни человеческой; между вами нашел он себе первого друга и советника в литературных занятиях; между вами нашел он себе первого путеводителя, который ввел его в Московское ученое общество и дал направление его дальнейшим образованию и учению (сноска автора – Иван Петрович Тургенев), вы наконец предупредили своих соотечественников в благом намерении воздвигнуть общественный памятник знаменитому гражданину, и приняли самое деятельное участие в его исполнении»[58]. На обеде, в одном из тостов поэт Ознобишин Д.П. будет говорить о «нашем семейном и народном торжестве».

Гражданский пафос принадлежащий не только событию, но и времени, в случае открытия памятника более чем уместен. «Главною же мыслию, которую Карамзин носил всегда у своего сердца, которую лелеял с нежною заботою во все продолжение своей жизни и старался выразить во всякой статье своей, начиная от первых до последней, которая сроднилась с его душою, и составила часть его самого, точно как теперь составляет часть его имени, неразрывно с ним соединенная, - главною его мыслию была мысль о просвещении общем для всего народа, а не для одного какого-либо сословия»[59]. «Все свои труды, как ни были они велики, все свои заслуги, как они ни были важны, всю свою славу, как ни была она блистательна, Карамзин ставил ни во что, пред достоинством собственно человеческим»[60]. Тем не менее заслуги в сфере словесности всегда оказываются первыми в ряду, и лишь вслед за «русским писателем» появляется «русский гражданин». «Пусть памятник, теперь ему, соизволением Императора Николая, здесь поставленный, одушевляет ваших детей и все следующие поколения в благородном стремлении к высокой цели Карамзина! Пусть дух его носится всегда в России! Пусть он останется навсегда идеалом Русского писателя, Русского гражданина, Русского человека, - по крайне мере долго, долго, заключу его же выражением, если на земле нет ничего бессмертного, кроме души человеческой»[61].

По сути это не сильно отличалось от стихов местного поэта:

Он здесь! Он вечно наш! Изображенье Клии

Отныне передаст в позднейши времена

И дар Царя, и дань признательной России

К трудам Карамзина. /…/

Так Русский юноша, теперь идущий мимо,

Взглянув на этот лик, сияющий в меди,

Любовь к Отечеству, сей огнь неугасимый,

Восчувствует в груди.

В нем вдруг пробудится неведомая сила

Высоких подвигов, чем втайне мысль кипит,

И, как певец орла, свои расширив крила,

Он к солнцу возлетит![62]

В письме к М.А.Дмитриеву М.Погодин, рассказывая об открытии памятника, переходит от эйфории («О, это были, повторяю, минуты торжественные и умилительные. Сам неверующий должен бы сознаться, что есть что-то кроме земли, кроме дня и его злобы: - неужели такое чувство остается только на лицах, неужели такая молитва оглашает только воздух!») к рефлексии: «Вот как отпраздновали мы открытие памятника Карамзину. Кажется – это было первое торжество в таком роде. Первые опыты не могут быть полны, Державин в Казани может быть открыт теперь разумеется еще с большим блеском. Всего нужнее гласность, (выделено автором – С.Е.) которая у нас вообще находится в самом несчастном положении. Надобно по всей России заранее распространить известие о дне открытия; надобно, чтобы все Университеты и Академии могли прислать своих представителей; чтобы произнесено было несколько торжественных речей, чтобы заранее напечатана была книга, хоть в роде альманаха, в честь Державину, с его биографией, письмами, известиями, разборами его сочинений, описанием памятника, портретами, снимками, в молодости, в старости, с его руки, и тому под. – Все это будет, будет, когда мы сделаемся опытнее, своенароднее на деле, а не на словах только, - все это будет, когда Нижний увидит памятник Минину, Кострома Сусанину, Рязань Ляпунову и Стефану Яворскому, Царское село Екатерине, Владимир Боголюбскому, Тверь Михаилу, Киев – Петру Могиле, Переяславль Хмельницкому, Могилев Конисскому, Вифания Платону, Москва Иоанну Калите и Иоанну Ш, Новгород Сильвестру, - и мало ли великих людей представит наша святая Русь, если мы только будем читать Русскую Историю больше, чем Journal des debats, и углубляться в ее задачи глубже, чем в National»[63].

Здесь важно понимание того, что факт создания должен сопровождаться событием открытия, и ощущение недостаточности существующего ритуала. Вероятно, именно в этом контексте и не берутся в расчет предыдущие памятники (в том числе и памятник Ломоносову в Архангельске) – гласного, общественного события не было. Только сопутствующие ритуалы могут ввести бездушный, в сущности, монумент в поле культуры, подчеркнутая значимость события придает значимости самому памятнику, объясняет его окружающим, делает частью жизни. Об этом же Николай Языков писал своему брату Александру: «По случаю объявления (так называется в нашей Библии инаугурация монументов) памятника Карамзину должно издать альбом, в котором должны участвовать все русские поэты и прозаики: каждый пусть напишет об нем стихи или статью! Так делали немцы в честь Шиллера и Гете. Похвально перенимать похвальное»[64]. Создание памятников уже не декларируется как практика, ориентированная на иностранцев или копирующая иностранную. Однако, как только возникает желание эту практику как-то оживить и развить, приходится обращаться к чужому опыту. Он плохо приспособлен к русской действительности – цензура далеко не сразу разрешила печать Погодинское «Историческое похвальное слово…», а потом и языковское стихотворение, посвященное открытию памятника в Симбирске. Разрешение было получено только в январе 1846 года. Если бы инициаторы открытия памятника озаботились и изданием сопутствующих материалов, памятник вряд ли удалось открыть еще лет десять!

К кому был обращен памятник, для кого и кем он создавался? С одной стороны, адресат, безусловно, в будущем. О памяти почти не говорится, говорится о потомках и о воспитательном значении монумента. То есть вся эта история как бы говорит культурным наследникам: вот эта фигура для вас важна, вы должны учитывать ее существование (правда, тут же возникает ощущение, что нужно еще и объяснять, чем важна). Но многочисленная публика, собравшаяся на открытие, не из потомков же состоит… Выступающие видят свою публику в лицо и обращаются к ней. «Слава вам, мужи именитые, коим первым пришла на сердце, сродная вашему сердцу, благородная мысль, почтить премудрость!» (Полужирным выделено мною, курсивом - автором – С.Е.) (Епископ Симбирский и Сызранский Феодотий)[65]. Мучаясь составлением речи, Погодин описывает ситуацию произнесения ее: «Перед кем? Не перед толпой необразованной, легко приходящей в соблазн, способной к кривым толкованиям, а перед дворянами, его согражданами, людьми просвещенными!»[66] Иллюзий относительно народного характера торжества нет.

Вся эта красивая история отравлялась только одним, а именно: памятником. Это стало ясно еще до открытия - Н.Языков писал к Н.Гоголю еще в 1844 г: «Памятник, воздвигаемый в Симбирске Карамзину, уже привезен на место. Народ смотрит на статую Клии и толкует, кто это: дочь ли Карамзина или жена его? Несчастный вовсе не понимает, что это богиня истории!! Не нахожу слов выразить тебе мою досаду, что в честь такого великого человека воздвигают эту вековечную бессмыслицу!!» [67]

Прогнозы оправдались. Когда венчающую постамент женскую фигуру принимали за Варвару-великомученицу, это было еще не самым страшным. «На Карамзинской площади… курьезный и очень неудачный памятник историку Карамзину. На высоком пьедестале стоит фигура музы Клио с трубой и скрижалью, а на барельефах изображено: на одном бюст Карамзина в римской тоге, по крайне дикой фантазии скульптора Гольберга… Барельефы плохи, фигуры в подражание Риму полуобнажены и смешны в России, а фигура Клио подала повод народу думать, что памятник поставлен какой-то покаявшейся волжской разбойнице и назвать его чугунной бабой»[68]. «Памятник Карамзина составляет одно из лучших украшений города Симбирска, но, к сожалению, аллегорический характер, приданный этому памятнику, значительно уменьшает производимое им впечатление. Постановка статуи Клио и изображение лиц на барельефах, в ненатуральном положении и полуобнаженными, представляется совершенно непонятным не только народу, но и большинству людей грамотных. Простой народ, не имея понятия о музе Клио, считает статую ее изображением жены покойного историка, и вообще, благодаря этой статуе, весь памятник известен в народе под названием «чугунной бабы»; а значение барельефов едва ли могут объяснить и интеллигентные люди, не знакомые с подробностями составления проекта памятника»[69].