ЗАПАХ?!!! 3 page

– Вот. Располагайтесь... Меня зовут – Амалия Карловна, – она изящно наклонила голову. – Чай будете пить?

– Да–а... с–с судово–ольствием.

– Только поскорее – пока чайник горячий.

Я кинул вещмешок в угол, на ощупь пригладил короткий ежик волос и прошел «на кухню». Из сеней было две двери. Одна ко мне в комнату. И вторая – на половину хозяйки.

Беленая русская печь, стол со стоящими на нем парой чашек – это кухня. Из неё ещё одна дверь в хозяйскую часть. В неё видно: ходики на стене с кошачьей мордой, пару рамок с множеством фотографий в каждой и уголок буфета. Это то, что мне видно с моего места.

Попили чаю. Я выложил на стол пару кусочков сахара, отбитых от большого куска – заботливо завернутого в вощеную бумагу, лежащего в моем вещмешке. Пока пили вприкуску паршивый «чай» из смородинового листа и сушеной морковки – болтали. Вернее говорила только Амалия. Я в основном молчал и все больше кивал – стараясь, понравится.

Тьфу ты – «чаёк»! Выпил его аж две чашки. Все хоть польза – живот набил. Не так жрать охота. Заканчивая чаепитие, я спросил:

– А де–еньги? Ско–олько?

Она посмотрела на меня и этак лукаво – по–свойски, улыбнулась. А улыбка у неё чистая и зубки беленькие. Чувствую, что по–молодости она была та ещё разбивательница сердец. Да и сейчас она о–го–го! Её бы переодеть – так ничем не хуже большей части «звезд», что у нас в телевизоре показывают. Та–ак! Стоп! Это куда это меня понесло?! Тьфу, гадство! Неужели у меня гормоны заиграли? – Не переживайте Серёжа, Вдова я... Работаю учительницей немецкого языка. Мне кажется, что мы не будем ссориться. А что касаемо денег – не думаю, что для вас это главное.

Я поднялся и в ответ только молчаливо кивнул.

– Вы куда сейчас?

– В би–и–блиотеку. Ку–у–пить ко–ое–что, по мелочи.

Я сходил к себе и отдал ей банку тушенки из «сидора».

– Во–от. Мо–ожет на у–ужин, что–то приготовите?

– Приготовлю. Идите Серёжа. У мужчин всегда есть дела. И я – Николай Семенович; пятидесяти шести годков от роду, партийный, несудимый, военный пенсионер и прочая... прочая... пошел. Что характерно я двинулся не в магазин за водкой, чтобы снять стресс. А и правда пошел в библиотеку. Не надо врать в мелочах – элементарно спалишься. Я и не буду. Очень меня сейчас интересовала Большая Советская Энциклопедия, если она тут есть, конечно. Особенно один том. На букву «Ш». На худой конец сойдет «Брокгауз и Эфрон». Но желательно, что–то поновей. Моя здоровая, а может, и нездоровая паранойя теперь вовсю спрашивала меня – как бы это скрыть, такой мой неестественный интерес в библиотеке.

Ага, пришел эдакий здоровенный лоб и просит «энциклопию» на эту букву. А зачем ему? Странно и подозрительно. А с другой? Да на кой черт я кому сдался!? Слухи о всесилии НКВД и всеобщем стукачестве сильно преувеличены. Да на кой тут кому сдался отставной военный? Уже практически милиционер. И слово, характеризующее меня как «мильтона» или «легавого» – вот не несет в себе презрения как у нас. Хоть убейте. Ведь и тут в милиции свой брат – фронтовик. А не как у нас «братское чувырло»* из задрипаного села «Сорок лет без урожая» – пришедшее в ментуру только за пропиской и нажить.

А военных тут много. Почти все мужчины. И множество женщин. По статистике в сорок пятом наша армия насчитывала одиннадцать миллионов с чем–то. Восемь с половиной миллионов демобилизовали... где–то в это время. Это тогда дома, мне, что сорок шестой, что сорок седьмой – было глубоко по фиг. Только вот теперь мне тут жить...

Хорошо хоть тенденции развития общества в будущем знаю, и потому как много читал, и потому что бывший замполит. Только вот абсолютной памяти, чтоб вспомнить все постранично – никто мне не предоставил. И не надо меня считать идиотом – провел я ревизию доставшегося мне «наследства». Ничего утешительного. Малость покоцанное, но, в общем–то, достаточно здоровое и тренированное тело. Со шрамами на башке вымазанными йодом. Одно утешение, что ствол под руками – застрелиться, если что, я всегда успею.

Вот визит в библиотеку прошел нормально. Обогатил он меня знаниями. Очень мне нужными знаниями о фронтах и не очень – по географии этого долбанного Шверина. Он находится в Мекленбурге – это я помнил точно.

Ещё я помнил, что рулили тогда Жуков и Конев. Но вот кто и куда? Взяв пару подшивок с газетами, я их по диагонали просмотрел – ища нужную мне информацию. Когда знаешь примерно где – не так и сложно найти. Пролистал. И вот в статьях за апрель сорок пятого, я нашел – кто и куда наступал. Оказалось все немного не так. Жуков шел на Берлин в лоб, а Конев осуществлял охват. А вот я – Сергей Васильевич Адамович; двадцати четырех лет, призванный в мае сорок первого из Ленинграда, командир разведроты, член ВКП(б) с марта 1944... Воевал в составе 2 Белорусского Фронта под командованием Рокоссовского... и Члена Военного Совета – Суботина. Это важно.

Вот том на «Мэ» я и попросил первым. Эта чертова БСЭ – уже была. И нужный мне том – тоже был. Был он выпущен в тридцать восьмом году. Но не сильно–то он меня и обогатил знаниями, про этот чертов Мекленбург.

...историческая область на территории.......в период раннего средневековья была заселена племенами полабских славян Бодричами и Лютичами которые в 12 в. вошли в состав княжества Никлота. В ожесточённой борьбе с немецкими феодалами славяне были покорены саксонским герцогом Генрихом Львом... На кой черт мне это сдалось?! Информация примерно, как и про восстание Спартака – «против древних римских буржуев». Тьфу ты – я рассчитывал на большее. Осталось пропеть: «О где ты, где ты – милый интернет...?». Хорошо хоть времени немного потерял.

Посмотрел ещё про Шверин. Взял том самостоятельно со стеллажа. Тоже фигня – перепечатка Брокгауза. Это вообще что–то... Шверин, город (Schwerin) – столица великого герцогства Мекленбург–Шверинского, на западном берегу Шверинского озера; жителей 35 тысяч. На острове находится великолепный великогерцогский дворец, выстроенный в 1845–58 гг. в стиле Ренессанса. Памятник великому герцогу Павлу–Фридриху, работы Рауха; памятник войны 1870 г. Готический собор XI в., готическая церковь св. Павла, арсенал, театр. Чугунолитейные и машиностроительные заводы, производство музыкальных инструментов, экипажей, красок, лаков, мукомольные и лесопильные мельницы. Тьфу ты! Ну и что это мне дает?

Ладно, будем надеяться, что удастся что–то правдоподобное соврать – если будут спрашивать. Фильмов я смотрел много, книжки читал, на экскурсии ездил. Да и купить чего–то не мешает. Теперь пойдем осваивать насквозь мне знакомую стихию – базар. Это только на сторонний взгляд – это хаос. Не–е ребята... это не хаос. Это четко упорядоченное и структурированное явление. Живущее по своим очень четким и прагматичным законам. Так было, есть и будет – во все времена.

*Братское чувырло – (феня), отвратительная рожа.

Глава 8.

Слухи о скором и всеобщем счастье сильно преувеличены.

Мнение автора.

Я шел по улице и вполголоса мурлыкал:

Давно ты не видел подружку,

Дорогу к знакомым местам,

Налей же в железную кружку

Свои боевые сто грамм...*

А когда спохватился – понял, что не знаю этой песни. Совсем. Никогда и не слышал. Но пою. Что–то выходит, осталось мне ещё от настоящего парня Серёги. Знать бы ещё что.

Про водку помню, что был «Ворошиловский паек» – водка и сало. Во время «Финской». И были наркомовские «сто грамм», которые после сорок третьего выдавались ТОЛЬКО во время наступления. «Остальным же военнослужащим передовой линии» – 100 грамм, полагалось лишь по праздникам. А вот в число таковых входили: 7 ноября, день Конституции, Новый год, 23 февраля, 1 и 2 мая, день авиации, день части... и что когда–то и убило меня наповал своим дебилизмом – «Всесоюзный день физкультурника»!!!! Вот это блин, пассаж! От этого, вся эта ерунда и запомнилось.

Прогулялся дяденька по рынку – «получил удовольствие»... И сделал выводы. Мама дорогая! Как же я тут жить–то буду? Скопленные Серегой может за всю войну, может ещё как – у меня лежали в разных карманах пять тысяч семьсот рублей. Я теперь усиленно пытался понять, что это. Вернее сколько. Много или мало. Я ведь как не крути тоже дитя этой мать её, «рыночной экономики». Какова тут покупательная способность рубля «с Лениным без кепки»**. А ведь мне ещё и в военкомат надо. А там аттестат... и тоже вроде как должны дать денег. Трофеев – чтобы тут припеваючи жить... я отчего–то я в вещмешке не обнаружил. Честный и простой парень – мой предшественник. Я немножечко другой. Более опытный.

Барахолка моментально напомнила приснопамятные девяностые, где я у себя на «Апрашке» начинал такую же «карьеру».

Да, грязища и трели гармошки у пивнушки, пьяные крики и кураж, дикая нищета и голодные взгляды детей. Кривые цепи торгующих. С товаром, лежащим на газетах, мешках и чемоданах. Бродящие взад–вперед с криками и предлагающие свой товар «торговцы». И смех и грех. Чем–то мне эта картинка напомнила кота Матроскина из «Простоквашино», с его нетленным: «Чтобы продать что–то ненужное – надо сначала купить что ненужное». Только вот здесь немного не так. Чтобы купить что–то ОЧЕНЬ НУЖНОЕ, надо сначала продать что–то НЕ ОЧЕНЬ НУЖНОЕ. Пятнами – наглые рожи блатоты, глядя на которые я моментально приходил в тихое бешенство, вспоминая своих таких же. «Хозяева жизни». Тут и инвалиды, просящие подаяния. Только это реальные фронтовики–инвалиды. А не ряженые под «афганцев» или других пострадавших от войны, как у нас. И медали и... все остальное у них – настоящее.

Тускло, серо, коричнево и зелёно. Радость и отчаяние. Смирение и гордость. Тут есть все. Чего только не намешано. Это срез. Средоточие всей этой мирной жизни. Показатель государства.

О–о... чтобы все это столпотворение «понять» – надо пожить в нем, как я. Сродниться. Чувствовать себя, именно здесь, своим. Поговорил с людьми – посочувствовал. Выпил кружку пива в «Голубом Дунае» за разными столиками. Мне нужна информация – любая. Реалии этого «мирного» времени. И я, делая вид поддатого – сочувственно выслушивал всех. Заикался, кивал. Давал возможность человеку выговориться. Тяжело здесь. Всем тяжело. И здесь – сейчас, и всей стране.

А вот выводы... Выводы скверные. В противовес фронту, которого правда сейчас нет – в тылу дефицит всего. К примеру, водка здесь СЕЙЧАС была положена только активистам, и служило–карательному сословию. Отчего–то мне сие не удивительно. Только «стахановцам» оказывается, выдавалось раз в месяц: несколько метров ткани, кусок хозяйственного мыла, кило соли, литр керосина, две бутылки водки. На это мне пожаловался обиженный на начальство – пьяный работяга. Он же мне и рассказал про зарплаты, когда я сказал, что подумываю пойти на завод. Молодые рабочие в среднем получают 200 рубликов в месяц. 200!!! При этом налогом не облагается зарплата в 150. А поесть можно в столовой. Где обед ВСЕГО – 15–20 рублей. Несложная, мля, математика. А уж какая там кормежка – я знаю. Можно подумать я заводских столовок не видел.

А вот мужик–крестьянин с грустными глазами, которому я «любезно помог» посторожить телегу, пока он бегал «по делам». Он посетовал на низкие закупочные цены... Вот тут–то я и приху... обалдел я, в общем.

10 копеек!!! – за килограмм пшеницы, 5 копеек – за килограмм картошки, 25 – за килограмм мяса, 2 копейки – за десяток яиц.

Сегодня на рынке этот десяток яиц продавали по 35–40... РУБЛЕЙ!!!

Картошка сейчас – 8–10 рублей, и только в сезон – 2–3.

Мясо – от 35 до 50...

И почему–то все считали это – нормальным....

Я бродил... приценивался.

Ах да, я–то – «богатый». Пока во всяком случае. А вот остальные... Особенно умилила зарплата интеллигенции. Я умудрился и это узнать. Врачи и учителя получают в среднем по 180 рубликов. Органы правопорядка «обеспечены» гораздо лучше. Рядовой мент, коим мне предстоит вскоре и предстоит стать, получает – 330 рублей.

Ну и для сравнения... Морковка – 6 рублей. Капуста – 3. Свекла – 6. Молоко – 12. Сливки – 35. Творог – 10. Масло топленое – 150!!! Вот это цены? Проинформировали меня и про карточки. Так вот, по ним цена на хлеб – 3,40 за килограмм. При норме по ВЫСШЕЙ рабочей карточке ПОЛОЖЕНО только – 500 грамм хлеба в день...

А на барахолке буханочка – 50–100 рубликов.

Вот где раздолье спекулянтам....

В общем, этот день прошел не зря. Первый день на воле. Насыщенный событиями.

Напоенный вольным воздухом с примесью промышленной химии. Потом будут другие. Они, чуть позже, сольются в незаметную череду. Станут обычными. А вот этот первый – яркий. Дающий именно это ощущение. Ощущение новой жизни. Свободы. Привкус на кончике языка. Ощущение мира. И своей... моей живости в нем. Вот он – останется. Чудо ведь какое... Прожить ещё кусок жизни... молодым. Вот ведь как. Незаслуженное счастье...

Странно я себя чувствую... странно. Очень. Даже и не объяснить. Что–то намешано во мне. Всякого разного. Не могу отделить свои чувства от Серегиных. Он – это я... и наоборот. Мозги старые, а чувства новые. Как–то все во мне переплелось...

Тут и знакомое, но забытое чувство голода. Ощущение полностью здорового тела. Молодого. И это меня слегка беспокоит. Чуть–чуть. Мои отнюдь не платонические взгляды, которыми я провожаю женщин или обмениваюсь с молодками. Нет, не так. Как я поглядываю на них. Чувство внутри меня. Мое. Даже и не совсем так... Я ведь в двух возрастах... – вроде как. И потому интерес у меня вызывают... – все женщины. Лет от шестнадцати до пятидесяти. Как–то так. А это практически процентов восемьдесят из присутствующих на рынке. Ибо женщины. Массово. Много. Все... тут.

Они правда страшные. Без макияжа, в убогой одежде. С разными лицами. Жесткими и мягкими. С добрыми и злыми. Усталые и равнодушные. Разные... Став постарше я и выбирал женщин – немного помладше себя. Это нормально. Но в «своей» возрастной категории что ли. Ну уж никак не в пятнадцать–то лет? Беспокоит это меня. Ха! Но как–то так... Больше умозрительно, наверное.

Да ещё и эти их – головные уборы. «Жесть!». По–другому и не скажешь. Платки. Беретики. Пилотки. Шляпки... Шляпки – это вообще что–то... Глядя на некоторых так и тянет заржать.

Красномордая толстуха – торгующая семечками, напялила на башку интеллигентную шляпку с вуалью. Новую. Но примерно двадцатых голов. Такую как барышни раньше носили. При этом она в ватнике, цветастой юбке и сапогах. Мля! В ней она видимо кажется себе загадочной роковой женщиной. Она скалится (по–другому я её «завлекательную» улыбку назвать не могу) и игриво поглядывает на меня. Мама дорогая! Да с её рожей – только грабителей пугать в подворотне. «Молодушка»... Да–а... Единственное, о чем женщина никогда не забывает, – это год ее рождения, естественно как только она его наконец выберет. Женщины вообще улыбались мне тут по–доброму. Разные они тут на рынке. Это здесь сейчас – «Бродвей» вместе с роскошным «Торговым Центром». Часть тут для массовки: «и себя показать и других посмотреть». Просто ходят, выбирают, смотрят...

А я, вот совершил акт «купли–продажи». В результате многоходовки, обменял наследство – часики Серегиной невесты, на почти новый – роскошный кожаный плащ. В точности как у Глеба Жеглова. Был у меня в прошлой жизни такой. Кожа – полпальца толщиной. Только у меня был очень старый, а этот новый. А часики–подарок оказались в золотом корпусе. «За денежку малую» будущей хозяйке тут же и провели экспертизу. Я даже удивился. Я–то думал это максимум позолота. Часы тут не просто – часы, как у нас. Это знак статуса. И по большей части материал корпуса – роли не играет. Золота мало, да и в основном оно играет роль только для спекулянтов. Фигня в общем, хоть и дорогая. Без особой цели я продвигался по рядам. Ассортимент не был привычным. Шокирующего разнообразного китайского ширпотреба не было и в помине. Его заменял немецкий. Солдат–освободитель вернулся из «европ» отнюдь не с пустым вещмешком. Лозунг, вбиваемый со школы: «Грабь награбленное!» – на практике, превращался в хлеб для семей и средство для снятия стресса их главам. Разнообразие это ненадолго. Только пока привезенное не окажется в хозяйственных руках более рыночных сограждан. Из китайского, мне попалась на глаза только фарфоровая статуэтка белой кошечки. Обернув понизу хвост, она бесстрастно смотрела на текущую мимо неё сутолоку жизни. Просили за неё недорого и, немного ностальгируя по своему прошлому, я прикупил её и сунул в карман.

Купил естественно я и продуктов. Прошлогодней картошки, кусок сала, хлебушка... Он теперь стал именно хлебушком, там – внутри меня. Потому что нет его и дорог. Банку порошка зубного купил – мятного. Мой на исходе. И на чай разорился. Три щепотки на заварку. И так кое–чего по мелочи. Покупки сложил в купленный тут же по случаю, ещё один вещмешок. Вместо авоськи или пакета. Которых тут тоже нет.

Домой пошел.

*»Солдатский вальс», слова – В. Дыховичный, музыка – Н. Богословский.

**Это из старого советского анекдота. Тогда на 100 рублевых купюрах изображали профиль Ленина. И он же был на водяных знаках.

В ресторане грузин подает официанту сторублевую купюру. Официант внимательно разглядывает купюру, потом смотрит на просвет... и спрашивает:

– А почему у вас на деньгах – Ленин в кепке?

– А у нас в Грузии все в кепках ходят.

Глава 9.

А будешь хулиганить, сразу получишь по шее... топором.

Смеркалось. Как сказал – так сразу Задорнова и вспомнил.

Воздух поблек, повыцвел, и окружающее потихоньку стало терять цвет и глубину. Солнышко уже скоро зайдет. Все начали расходиться по домам. Ну и мне пора. Живот не то, что подводит – яма там бездонная образовалась. Поторапливаюсь. Скоро совсем стемнеет. А бродить тут по ночам – удовольствие ниже среднего. Темно и глухо тут, как в забытой деревне. Никакого уличного освещения. Чернота сплошная. Подсветка только из звезд и отчего–то искренне ненавидимой мной Луны. Я, как послушный воспитанник развитого и безопасного капиталистического общества, зашел в первую попавшуюся подворотню и дослал патрон в патронник. Ухватистый короткий пистолет «Вальтер» перекочевал из кармана галифе в карман плаща. «Спасибо» капитализму – научил беречься. Да и Серегин пример стоит перед глазами. Лучше я испорчу плащ в критической ситуации, чем испортят мою шкуру чем–нибудь колюще–режущим.

Очень не желаю я, чтобы в посмертном эссе на мою смерть прозвучало что–то вроде: «В соответствии с заключением судебно–медицинской экспертизы смерть С. Адамовича, последовала от колото–резаных ранений... сопровождавшихся массивной кровопотерей... и аспирацией крови в легкие. Указанные телесные повреждения образовались от воздействия колюще–режущего предмета – ножа и имеют признаки прижизненного происхождения». Или там насквозь казенное: «Смерть наступила от механической асфиксии...» и что – «потерпевшему нанесены множественные ножевые ранения в жизненно важные органы, что явно свидетельствует об умысле подсудимых на убийство». Если они конечно будут.

Я шел и прикалывался сам над собой.

Бля! Накаркал... Доприкалывался. Короткий переулочек, которым я хотел срезать путь, внезапно преградили двое. В почти наступивших сумерках они отклеились от стены.

Я мгновенно обернулся. Сзади ещё один. Трое.

«Внезапно появились». Как же «внезапно». То что меня вели от барахолки я не сомневался. Уже на второй улице я срисовал «хвост». Шпаненок в кепке–восьмиклинке. Этакий ухарь в широченных коричневых штанах и сером пиджаке, с выпущенном на него, воротом белой рубашки. Он усиленно делал вид, что совершенно случайно идет за тупым военным. Ну прямо как в плохом кино. Хотя откуда им хорошее–то увидеть. Глупо было надеяться на то, что крупная покупка пройдет мимо заинтересованных глаз. Она и не прошла. Только я вот отчего–то думал, что меня захотят проводить до дома. Не захотели. Значит, их было двое. Один побежал доложить. А вот второго я пропустил.

Незатейливый сюжет, однако. Ещё чуть–чуть и совершенно стемнеет заборы вокруг глухие... Самое то – для них. Это они так думают. Как не странно – я тоже думаю точно так же.

Остановился. Продолжая держать правую руку в кармане, большим пальцем поднял предохранитель вверх. Не очень удобно – вернее очень неудобно. У «Вальтера» предохранитель управляется флажком на левой стороне затвора. Очень коряво сделано.

Я тем временем сделал вид, что заметался. Их же трое. Совершенно естественная реакция. А может и нет. Черт его знает, как тут реальные фронтовики себя ведут? Вряд ли мечутся перед шпаной.

Передние достали ножи. Я, резко развернувшись – заторопился назад. Все–таки купились! Тот, что сзади, выразительно помахивая ножом, торопился к месту действия. Загонял дичь. И страховал, предупреждая от моих возможных дурных действий. Убивать меня никто не планировал. Обычный гоп–стоп. Только вот не в этот раз. Прижавшись к забору, я обреченно ждал, бросив «сидор». Ждал, покорно опустив руки. Ждал, пока задний приблизится. А то бегай ещё потом за ним по незнакомому городу в темноте. Мою правую руку прикрывала пола удачно распахнувшегося толстого плаща.

– Ну что, фраер? Клифт снимай. И деньги го...

На этом монолог и закончился. Идеальные условия для стрельбы. Как в тире. Раздались, почти подряд, три выстрела. А потом ещё один. Контрольный. А стрелять–то мы умеем. Оба...

Я легко подхватил вещмешок, брошенный под ноги, и торопливо выскочил из переулка. И уже неторопливо двинулся по улице. Где–то вдалеке заполошно лаяла собака, было слышно голоса, перекликающиеся за глухими заборами. Заборы и мне сыграли на руку.

Я шел, и такт шагам декламировал про себя:

«Мне две тысячи лет, жаль, не видел Христа я.

От венедов, славян свои годы считаю.

Я бродил по лесам первобытной Европы,

Плавал с князем Олегом под Константинополь...

Киев – Новгород строил, много раз брал Казань.

За бунты рвали ноздри мне – в наказание.

С кистенем подать брал, дрался, жил как–нибудь:

Крест нательный мне рвал под рубахою грудь.

Я рубился с ордой. Хоть и был я холопом,

Но Французов и немцев добивал по Европам.

Я насиловал девок, как хотел, так и жил.

Верил якобы в Бога, в церковь справно ходил.

А в семнадцатом – всяким был: красным и белым.

Столько душ загубил за идею.

Если сволочью был, то конечно, без меры,

Но за правое дело бился правдой и верой.

Защищая Россию, сам не жаловал ближних,

Но в войне и репрессиях Бог спасал меня – выжил.

То Вьетнам, то Корея... то Афган, то Чечня...

Я в крови поколений проклинавших меня.

Я ночами не сплю. В Югославской войне

На коленях стою... и виновен вдвойне. Мне

Две тысячи лет от рождения Христа.

Крест на теле ношу, а душа без креста»*

Мучился ли раскаянием, как любят вопрошать у Достоевского? – Нет! Или как, страдая жадным обывательским любопытством, заглядывая в глаза, любят спрашивать на «НТВ»: «А что вы при этом чувствовали?». – Да ничего! Ни хрена я не чувствовал... Совсем. Плавал во мне легкий пепел любопытного равнодушия. Да слегка, подрагивали пальцы от адреналинового отката. Раскаяние. Сожаление. Страх... Ничего этого не было.

Как будто кто–то нарезал бумажек и, написав на каждой по слову, поджег их и бросил. И вот летит она мимо меня, сгорая. Осыпаясь на лету невесомым пеплом. Влево–вправо...

Влево–вправо...

Я уже говорит – равнодушный я. Мне все равно, что я только что положил троих.

И мне параллельно, что их жизнь «оборвалась на взлете!».

И мне плевать, что из них уже не вырастут, «достойные строители коммунизма!».

Мне насрать, что они могли бы исправиться...

Я никого не люблю... и себя не люблю.

Переживаю – да. Очень переживаю... это истинная правда... о том – не оставил ли я следов?! Вот это меня действительно волнует...

Гильзочки я подобрал. Плащик моментально снял и свернул. Погоны мои, издали не разглядеть. А в форме тут каждый второй... если не первый. Уже убирая оружие, я задел за выпуклость кармана. В голове мелькнуло: «Что ещё за нах?!» «– Статуэтка!». Я уже было отвернулся, собираясь рвануть из переулка, когда ассоциации понеслись вскачь; «Черная кошка» Шарапова, «бандитский форс», символ безнаказанности алма–атинских бандюков из рассказа Палыча, обещание хоть что–то сделать, роль «символизма»... И я понял! На их – «Черную», я отвечу своей – «Белой». Как символом справедливости – не всегда и не для всех, но хоть иногда и для тех – кого достану.

А спасительные секунды утекали, я их чувствовал – каждую. И фигурку я протер, чтоб пальчиков не оставить. Спасибо родному телевизору – уж такую улику я никогда не оставлю.

А теперь ловите.

В том что ловить меня будут – я не сомневался. Может даже... – это буду я сам.... Как там у нас любили трындеть – «Дело-то – резонансное!». Сомневаюсь я, что и тут шпану валят пачками.

О, ч-черт! Ещё и про этих надо думать. Тоже может мести захотят. Братва ихняя. Ну что ж – вперед, наивные чукотские юноши. Я думаю, что и вас мне найдется, чем приветить... и удивить. Раз уж так сложилось.

Не я эту войну начал...

А дома... Хозяйка наварила каши. Пшенной. С тушенкой. Жирную. Я достал хлеб... отрезал немножко сала. И напластал его тонюсенькими полосками... Ум–м...

Господи, какое все–таки это счастье – почти досыта поесть. Я ведь даже не представлял. А когда мы поели, стали пить чай. Настоящий. Пусть дешевый, паршивый... но это все–таки был настоящий чай, с сахаром вприкуску. Болтали о разном.

Быстро я «перестроился». Вернулся в своё прошлое, что ли. Понамешалось во мне всего. Сейчас я и сам не скажу, что от меня, а что от Серёги. Теперь я – Серёга, и все тут. И жить мне здесь предстоит. Насколько «долго и счастливо» не знаю. Но то, что умирать – буду здесь, в этом я отчего–то не сомневался. А вот какая она будет – это теперь зависит только от меня. Но вот что я точно знаю... не хочу я больше той «счастливой старости», которая была у меня там. Утром я встал, сделал зарядку. Умылся, скудно позавтракал... И отправился в райвоенкомат – сдавать военные и получать гражданские документы и обретать уже полностью гражданскую свободу.

*Автор стихов: Victor Male.

Глава 10.

Чем больше я узнаю российское право, тем больше я начинаю верить в Бога.

Ветка.

Военкомат от дома был почти в получасе, располагался он тоже в полутораэтажном, характерном таком доме – нижний этаж или полуэтаж, точнее, сложен из кирпича. Дом просторный, крепкий. Бывший купеческий особняк. Я думал на барахолке и по городу военных полно. Но это было не так. А дальше... лучше меня рассказал Астафьев в своем «Веселом солдате». Нет у меня его сочности языка, чтобы так точно рассказать о суровой действительности, кинувшейся на меня. Отличий было совсем мало. Я, пожалуй, рискну.

В. Астафьев «Весёлый солдат»:

«.... Как только ступил я в этот просторный дом, так сердце мое и упало и вовсе бы на пол вывалилось, да крепко затянутый на тощем брюхе военный поясок наподобие конской подпруги, с железной крепкой пряжкой удержал его внутри. В доме было не просто тесно от людей. Дом не просто был заполнен народом, он был забит военным людом и табачным дымом. Гвалт тут был не менее, может, и более гулкий, разноголосый, чем тот, которым встречали царя Бориса на Преображенской площади, где чернь чуть не разорвала правителя на клочки. Солдатня, сержанты, старшины и офицерики–окопники сидели на скамьях, на лестницах, на полу. Сидели по–фронтовому, согласно месту: первый круг – спинами к стене, второй – спинами и боками к первому, – и так вот, словно в вулканической воронке серо–пыльного цвета, в пыль обращенное, отвоевавшееся войско обретало гражданство. В долгих путях, в грязных вагонах, в заплеванных вокзалах защитный цвет приморился, погас, и это человеческое месиво напоминало магму, обожженную, исторгнутую извержением из недр, нет, не земли, а из грязных пучин огненной войны.

В эпицентре воронки, на малом пятачке затоптанного и заплеванного пола нижнего этажа, стоял старый таз без душек, полный окурков. На полу же – цинковый бачок ведра на три с прикованной за душку собачьей цепью пол–литровой кружкой. Наверху располагались отделы военкомата, и путь к ним преграждался на крашеной лестнице поперек откуда–то принесенным брусом, запиравшимся на щеколду, еще там двое постовых были, чтоб никто под брус не подныривал и щеколду не отдергивал. Подполковник Ашуатов опытный был командир и бес по части знания психологии военных кадров. Бывший командиром батальона и полка, он понимал, что сухопутный русский боец в наступлении иль в обороне ничего себе, работящ, боеспособен, порой горяч, хитер, но на ответственном посту нестоек, скучна ему стоячая служба, лежачая еще куда ни шло, но стоячая, постовая... Может постовой уйти картошку варить, но скажет, что оправляться, либо с бабенкой какой прохожей разговорится и такие турусы разведет, такого ей арапа заправлять начнет о никудышной его холостяцкой жизни – и про службу забудет, бдительность утратит и запросто дивизию врагов в боевые порядки пропустит. Ашуатов поставил у «шлагбаума» двух моряков. Те нагладились, надраились и стоят непреклонно, грудь колесом, вытаращив глаза, подражая, видать, любимому своему капитану. Ни с какого бока к этой паре не подступишься, ничем не проймешь. Они и словом–то не обмолвятся, только надменно кривят губы, удостаивают фразой–другой лишь старших по званию да девок из военкоматского персонала.

Date: 2015-06-06; view: 474; Нарушение авторских прав