Мировоззрение модерна

С крахом феодализма в Европе началась новая эпоха. В одних странах она началась еще в XVII-XVIII вв. (Англия), в других — с конца XIX в. (Россия).

Ее технологическое содержание довольно четко передается понятием индустриального общества. Промышленность стала ядром экономи­ки, что предопределило ускоренную урбанизацию: большинство жите­лей европейских стран стали горожанами.

Создание индустриального общества в XX в. пошло двумя социально-экономическими путями. Во-первых, это путь капиталистического разви­тия с опорой на механизм рынка и частной собственности на средства про­изводства. Он стал исторически первым, и по нему пошло большинство стран, выбравших путь индустриализации. Во-вторых, это путь государ­ственного или государственно-монополистического социализма. Этим пу­тем с 1917г. пошла Россия, ставшая Советским Союзом, а затем и вся Во­сточная Европа, Китай, ряд других стран Азии, а также Куба. Капитализм и государственный социализм стали разными социально-экономическими формами индустриального общества.

При всех социальных, политических и идеологических различиях между капиталистическим и социалистическим путями оба эти способа создания индустриального общества порождали общий тип мировоззре­ния, который в последние десятилетия XX в. получил название модернизма. В его основе лежало несколько тесно взаимосвязанных между собой мифов.

(1) Миф об однолинейном развитии мира. Это значит, что чело­вечество идет по одному пути, проходя через одни и те же этапы, формы социального, культурного развития. Одни страны ушли дальше, другие слегка отстали, третьи вообще плетутся в хвосте и нуждаются в руко­водстве первых. На этом мифе строилась политика и идеология колони­ализма и неоколониализма, империализма в их политических, экономи­ческих и культурных формах.

«Бремя белого человека» состояло в том, чтобы помочь «культурно-отсталым народам» усвоить «передовую» европейскую культуру, поско­рее забывая свою традиционную. Это осуществлялось посредством захва­та рынков сбыта, которые наполнялись продукцией массового производства из Европы и Северной Америки при поддержке силы оружия и посредством создания колониальных и полуколониальных режимов. В ре­зультате образцы европейского и американского потребления превраща­лись в образцы для всего остального приотставшего человечества. Жизнь Запада, а США особенно, представлялась как будущее остального мира, к которому можно прийти, следуя уже испытанным путем. Запад конструи­ровался самим Западом посредством своей экономической и пропагандист­ской мощи как своего рода референтная (эталонная) цивилизация для все­го остального мира. Народы Советского Союза не были исключением. Западные образцы потребления заимствовались в пределах, диктовавших­ся технологическими, экономическими ограничениями и идеологической целесообразностью (борьба против «буржуазной идеологии»).

В СССР этот миф имел своеобразную форму при сохранении общего содержания. Здесь носителем «передовой культуры» являлся «великий русский народ». Через него шла европеизация большинства народов со­ветской Азии, Кавказа, внутренних районов Российской Федерации. Рус­ская культура, русские модели городского потребления тиражировались по всей стране как образцовые. Советский народ, населявший СССР, пред­лагался как дальше всего ушедший по пути «строительства коммуниз­ма», который был «светлым будущим всего человечества». В рамках со­ветского вариалта мифа предлагалась своя модель потребительского поведения. В ней часто упор делался на «разумные потребности».

(2) Миф о «светлом будущем». Суть его состояла в том, что по мере продвижения народа по пути прогресса он приближается к идеальному обществу, в котором будут ликвидированы все проблемы массового не­допотребления и открыты все возможности для счастья. В рамках бур­жуазной и коммунистической идеологии этот миф имел разную окраску, что не мешало ему иметь общее содержание: рвущихся вперед ждет сча­стливое общество.

Этот миф имел серьезные последствия для повседневной жизни людей. На нем строилась мораль самоограничения и ограничения сегодня во имя счастья в будущем. С одной стороны, государство стремилось, увеличи­вая накопления за счет ограничения потребления, побыстрее толкнуть общество вперед, с другой стороны, на уровне сознания индивидов куль­тивировалась идея жертвенности во имя будущего — как своего, так и особенно детей. Эта идея жертвенности питалась идеологиями разной формы, начиная от религиозного аскетизма и кончая коммунистическим романтизмом. Накопление сегодня (личное или коллективное) во имя потребления завтра (личного, семейного или общественного) — это ядро модернистской морали. Оно опиралось на традиционную циклическую модель: длительное воздержание и пир желудка во время праздника. Со­ставной частью мифа о светлом будущем являлась не только официаль­ная идеология, но и личная вера в то, что «завтра будет лучше, чем вче­ра». При описании светлого будущего как в буржуазной, так и коммунистической интерпретациях упор делался на безграничное по­требление в грядущих райских кущах.

(3) Миф о прогрессе. Согласно этому мифу человечество, отдель­ная страна идут от этапа к этапу вверх по ступеням прогресса. Старое, отжившее отмирает, вытесняется новым, более прогрессивным. Отсюда вера в то, что новое всегда лучше старого, отсюда пренебрежительное отношение к старому на всех уровнях во всех формах. Проявлением этой культуры было разрушение старых памятников архитектуры для строи­тельства новых, модных сооружений. Такая градостроительная полити­ка характерна отнюдь не только для Советского Союза. Немало приме­ров ее и на Западе. На уровне личного потребления этот миф о прогрессе, пропитавший сознание людей, проявлялся в стремлении к новым моде­лям одежды, мебели, которые уже в силу своей новизны признавались как лучшие по сравнению со старыми. Из домов выбрасывали «старомод­ную» мебель, старую утварь. В 1960-е гг. мои родители вынесли из дома в сарай по тем же соображениям комод, буфет, трюмо, сделанные в 1930-е гг. из цельного дерева и выкрашенные в темный цвет. На их место были куплены аналогичные предметы из древесностружечных плит, светлой окраски. Аналогичные истории я слышал и от своих западных коллег. И это не нюансы личного вкуса. Так вели себя все, у кого появлялись день­ги, чтобы идти в ногу с прогрессом.

Для модернистского мировоззрения характерен культурный разрыв, а то и конфликт между поколениями. Каждое из них создавало свою субкультуру, отвергавшую субкультуру другого поколения: Еще в 1950-60-е гг. в нашей стране одежда людей 30-40-летнего возраста резко от­личалась от одежды молодежи, люди этих поколений слушали совершен­но разные песни, танцевали разные танцы и т. д. Молодежь свысока смот­рела на старомодных «стариков», которые не могли идти в своих вкусах в ногу со временем, с изменчивой модой.

(4) Миф о единообразии мира. Из него вытекало понимание наци­онального разнообразия как проявления отсталости, неразвитости, ко­торые будут преодолеваться по пути продвижения вслед за эталонными культурами. Развитие рассматривалось как путь к единообразию. Отсю­да тенденция превращения английского языка в мировой и англицизация всех остальных языков посредством массированного заимствования слов, выражений без попыток их перевода. В СССР это проявлялось в превращении русского языка в язык межнационального общения с ката­строфическими последствиями для многих языков малых народов, при­верженность к которым рассматривалась как проявление отсталости, национализма, деревенщины. Из этих же корней вырастает тенденция к стремительному уничтожению традиционной культуры, в том числе на­циональной одежды, народной музыки, промыслов, унификация быта, одежды и т. д. В основе этой модернистской тенденции в развитии куль­туры лежало господство массового промышленного производства, для которого единообразие производимой продукции — это снижение издер­жек, цены и, соответственно, повышение доходности.

Одной из сторон мифа о единообразии мира являлась вера в то, что есть единые для всех людей, возрастных и социальных групп, народов и эпох эталоны красоты, справедливости, добра и зла и т. д. Отсюда — тенденция к единообразию в потреблении одежды, жилья, музыки, книг и т. д. Все, что отклоняется от этого единообразия, считается нелепым, старомодным, некрасивым. Для модернистского мировоззрения харак­терно понимание моды как жесткой нормы, не терпящей отклонений, которые однозначно читались как признаки несовременности.

(5) Миф о познаваемости мира. Природа, общество считались объектами, открытыми научному познанию. Предполагалось, что наука не сегодня, так завтра в состоянии дать ответы на все тайны природы, дать рецепты устранения всех язв общества, всех человеческих болез­ней. Отсюда стремление всех ученых предлагать практические рекомен­дации, давать советы практикам. В свою очередь правящая элита и прак­тики требовали от ученых таких рекомендаций. Для модернистского сознания характерен безусловный оптимизм. Отсюда — высокий ста­тус науки, престижность образования.

Позитивистская и постмолернистская паралигмы

(6) Миф об управляемости мира. Он вытекал из мифа о полной познаваемости природы и общества. Познание открывало пути, давало право управлять в соответствии с открытыми научными закономернос­тями. Поскольку в познании этих закономерностей одни вырывались вперед (более «культурные» нации, более образованные классы, экспер­ты, чиновники и т. д.), а другие отставали, не понимая, как лучше идти к собственному счастью, то насилие, принуждение в научном исправле­нии последних считалось вполне правомерным. В годы гражданской вой­ны в России появился лозунг «Железной рукой загоним человечество в счастье!». В эту же логику вписывается и навязывание потребителям того, что производители считали «оптимальным», «рациональным». От­ражением модернистского мировоззрения советского образца были по­пытки бороться с помощью школы, добровольных народных дружин, общественных организаций с длинными волосами, слишком узкими или слишком широкими брюками.

Субъектом, познавшим истину и путь к счастью всех людей, счита­лось прежде всего государство. Отсюда тенденция, проявлявшаяся в разных странах в разной степени и разных формах, к усилению регули­рующей роли государства, в том числе в повседневной жизни. Особен­но сильно это проявлялось в обществе государственного социализма, где открыто декларировалось, что «Коммунистическая партия (читай: государство) — ум, честь и совесть нашей эпохи», что «Ком­мунистическая партия — руководящая сила всего советского об­щества» и т. д. Здесь партийно-государственный контроль глубоко про­никал в сферу повседневной жизни, личного потребления. Государство присваивало себе право решать, что нужно народу, что полезно, что вредно, и в соответствии с этими «познанными» истинами принимались решения, какие фасоны одежды соответствуют духу времени и содей­ствуют воспитанию людей, а какие отражают буржуазные нравы; ре­шалось, какие дома строить в массовом масштабе, какова должна быть планировка квартир, в какую сторону должен изменяться быт и т. д. Личное потребление выступало как объект государственного регули­рования в самых тонких своих деталях. Одним из примеров этого регу­лирования является тот факт, что джинсы, вошедшие в моду по всему миру с начала 1960-х гг., у нас запрещалось производить вплоть до кон­ца 1980-х, когда появились первые фабрики, выпускавшие в ограничен­ных масштабах эту продукцию, запрещался и оптовый ввоз этих това­ров в СССР. Для описания модернистской модели управляемого мира Зигмунд Бауман использовал метафору садовника, который строит свой сад по заранее разработанному проекту.

Эпоха модерна — это эпоха массового производства однотипных ве­щей. Наиболее ярким ее воплощением стал конвейер. Массовое произ­водство порождало массовое потребление в соответствии с принятыми стандартами.