Размышления после спектакля

Да, это был блестящий, элегантный, по-настоящему французский, точнее, даже парижский спектакль!

Такое впечатление возникло, как только открылся занавес: изысканный белый павильон, взятый в чуть подчеркнутой перспективе, золотистая деревянная резьба, широкая винтовая лестница на антресоли, сдержанно живописный плафон, расчерченный паркет пола, — все ото сразу пленило зрительный зал. Впрочем, и чуть смутило. Если бы перед нами была традиционная мольеровская сцепа, которая допускает любую условность, это было бы понятно. Но перед нами был модернизированный Мольер, и потому, если в «Тартюфе» одна традиционная комната на все акты воспринималась, как закономерная театральная условность, то нарушение декоративной традиции и «Мещанине» уже вызвало некоторое сомнение. Показалась не очень оправданной одна декорация на все акты, да к тому же изображающая какую-то полукомнату-полухолл неопределенного назначения и предполагающая обилие в доме других роскошных покоев, так и неиспользованных режиссером. А с другой стороны, театральная нарочитость дивертисментов не совсем находится в ладу с суховатой и холодноватой скромностью исторически почти достоверной, хотя и не очень журденовской (слишком уж изысканной), обстановки, воссозданной художником.

Но вот задвигались, заговорили персонажи представления. Прелестны все учителя — продажный ремесленник-музыкант в исполнении Робера Мапюэль; весь словно бы пронизанный стихией «дансантности» учитель танцев, которого прекрасно сыграл Жак Шарон: в нем будто запрятана какая-то танцующая пружинка, и он вот-вот взовьется к небу от обиды за неуважение к его искусству.

Но вот спускается по лестнице в великолепном экзотическом халате м-сьо Журден. Он повязан платком, концы которого смешными рожками торчат над головой. Его полное и розовое, смешное, выразительное лицо дышит добродушием и глупостью.

Луи Сенье был в «Тартюфе» чудесным Оргоном, но в Жур-дене он выше по богатству мастерских деталей, коими разукрашена роль, по великолепному, сочному юмору, который на этот

раз оказался у актера и который трудно было в такой степени предположить в нем после Оргона.

Сделать Оргона смешным в той мере, в какой это нужно спектаклю, — для этого был необходим топкий художественный расчет. И приятно, что первоклассный юмор Сенье нашел в Журдене свое полное развитие. Великолепно подан им текст. Знаменитая мольеровская «проза, которая не есть стихи», удалась ему в совершенство.

Представление разворачивается. Появляется воинственный крикун-фехтовальщик, очень смешно сыгранный Анри Ролла-ном, уже знакомым нам по спектаклю «Тартюф», и по-своему необыкновенно очаровательный философ, которого превосходно, очень мягко и убежденно играет Жорж Шамара.

Ковьель — Жан Мейер, постановщик спектакля, несомненно представляет собой и как актер явление весьма интересное. Он сумел найти очень своеобразную в ритмическом отношении интонационную характеристику для роли Ковьеля, неожиданно замедленную и очень убедительную; она так хорошо сочетается с пылким чистосердечием Клеонта — Жана Пья. Кстати, великолепно разыгран в спектакле перекрестный диалог поссорившихся пар со своеобразно замысловатой каруселью мизансцен — приставаний, ссор и примирений.

Сколько юмора в этих сцепах! Но насмешка не чересчур зла, все остается в пределах изящного вкуса, которому подчинена режиссерская работа Жана Мсйера.

Наконец появляется Николь. Беатрис Бретти не имеет здесь таких возможностей для раскрытия своего таланта, как в «Тартюфе», и, вероятно, поэтому повторяется. К тому же по слитком правомерно, что ее партнер Ковьель выглядит рядом с ней мальчиком.

На сцене мадам Журдсн и Доримопа. Прелестная Дориме-на, дама сомнительного толка, чье счастье определяется брильянтовым и атласным блеском нарядов, с изяществом сыграна Мари Сабурэ. Мадам Журден... но и она очень изящна! И да простит меня Жермсн Руэр, по ей так и не удалось скрыть своей врожденной грации под нарочитой грубоватостью жестов и интонаций. Но ведь мадам Журден с ее простодушием, с со хозяйственным и семейным здравым смыслом, с ее природной смекалкой — совсем не то, что холодная, расчетливая, надменная Доримепа. Достаточно ли они разнятся в спектакле?

А может быть, таков и был замысел режиссера, которого, пожалуй, больше всего волновала красивость зрелища, со всей его щедростью и изысканностью?..

Спектакль «Мещанин во дворянстве», конечно, очень отличается от «Тартюфа». Если в «Тартюфе» нас прежде всего восхитило обаяние многолетних традиций, пропитавших самый воздух спектакля, то в «Мещанине во дворянстве» эти традиции заметно модернизированы.

Первое место в этом спектакле принадлежит, конечно, художнице Сюзанн Лалик: в костюмах и декорациях чувствуется и ум и юмор. Но иной раз за всей этой изысканностью и изощренностью в спектакле пропадает главное — народная простота и ясность Мольера.

В «Тартюфе» мы восприняли и почувствовали Мольера — писателя истинно народного. Но ведь таким же он остается и в «Мещанине во дворянстве» — зло высмеивающим смешное жеманство, старательные потуги во что бы то ни стало, любой ценой, хотя бы ценой полной утраты собственного достоинства, стать знатным, стать «жантильомом». И, конечно, все симпатии Мольера в этой пьесе на стороне простоты и молодости, непосредственности и самобытности.

В спектакле, поставленном Жаном Мейером, эти стороны пьесы не до конца раскрыты. Изящная музыка Люлли и несколько абстрактные балетные и вокальные интермедии только подчеркивали утонченность красок и музыки.

Я, разумеется, ясно вижу и другую опасность, подстерегавшую спектакль. Стоило его отяжелить чрезмерной значительностью, как исчезла бы вся искрометная непосредственность и легкомыслие... Да, легкомыслие — это, пожалуй, то слово, которое здесь уместно и которое в должной дозе (подчеркиваю, в должной дозе!) было совершенно обязательно в таком жизнерадостном и веселом спектакле. Весь вопрос в том и состоит, была л и соблюдена эта доза режиссером?!

Я много раз задумывался над тем, чтобы режиссерски осуществить «Мещанина во дворянство». Конечно, и в этот раз, когда я смотрел спектакль «Комеди Франсэз», наряду с восхищением блестящим мастерством наших гостей у меня возникало собственное видение спектакля, иная внутренняя расстановка сил, иные противопоставления, через которые можно было бы, как мне кажется, полнее раскрыть основную цель мольеровской пьесы. И эти мои соображения развивались

по мере того, как зрелищная сторона спектакля, дивертисменты и режиссерские «приправы» все больше уводили зрителей от центральной темы и в конце концов свели спектакль к остроумному апофеозу, заключительному параду основных актеров у рампы за склоненными страусовыми перьями танцоров дивертисмента.

И странно, этот спектакль ярче и в чем-то несомненно совершенное «Тартюфа». Но вот я отхожу от него и мне кажется, что «Тартюф» в моей памяти все же запечатлелся глубже, сильнее. Причина, видимо, в том, что «Мещанин» несколько утомляет изощренностью выдумки. Мне кажется, что режиссер утратил чувство зрителя, которому адресуется спектакль. Мольер играл при дворе, и свои злые и смелые выходки против короля и его пустой, напыщенной и легкомысленной свиты должен был маскировать блестящими и занимательными пантомимами, дивертисментами. Перед какими французскими королями надо сегодня затушевывать народность Мольера? Не слишком ли добродушно сыграна в нем основная сатирическая партия, не слишком ли глухо звучит тема мещанина во дворянстве, не слишком ли параден спектакль? А ведь самое ценное в Мольере, самое неумирающее в нем, — это то, что прославили актеры «Французской Комедии» в первом своем спектакле в Москве,— его ум, страстное жизнелюбие, его простота и сердечность, отвага народного художника, бросившего вызов пустому блеску, тщеславному позолоченному великолепию.

В своих высказываниях я поделился своими соображениями, сомнениями, недоумениями, не боясь выглядеть неучтивым. Нагни гости показали себя настоящими художниками — значит, они не нуждаются в комплиментах. Я глубоко убежден, что наши друзья и коллеги примут мои слова как выражение глубокого уважения к их искусству.

Как и после первого спектакля, хочется принести благодарность великому искусству актеров «Комеди Франсэз»: они заставили нас еще раз ощутить прекрасные возможности нашего актерского ремесла, поднятого в изысканном исполнении наших французских коллег почти до математической точности музыкального искусства.