Книга вторая 17 page

Отдел второй
ТЕХНИКА

1. Сила верной тренировки

У нас очень примитивное и в сущности совершенно пре­вратное представление о силе, которая таится в гимнасти­ке, в тренинге, в работе над собой, и вообще в труде...

Вот хоть бы эта Стеша — что у нее? Был явный специ­фический талант к равновесию? Что-то совсем на это не похоже. Я видел ее впервые после упорной ежедневной по­луторамесячной тренировки, и ведь успехов никаких — на­оборот, впечатление было самое безнадежное: напрасно девушка время теряет.

И вот! Таланты открылись. Да еще какие!

Попробуй-ка теперь самый талантливый к равновесию человек, но не работавший столько над собой, как она, — попробуй-ка он состязаться теперь с ней. При всей его ода­ренности он будет смешон и жалок в своем дилетантском бессилии рядом с ней.

Как бы он ни был одарен — у него не будет таких тон­ко развитых изощренных качеств, как у нее. Может быть, от природы он наделен гораздо более тонким чувством равновесия, чем она; может быть, и способность коорди­нировать все свои движения сообразно с этим тонким чув­ством у него от природы гораздо более совершенная и, сев на стул на трапеции, он без всякой тренировки мог бы про­сидеть, не держась за веревки, 4—5 и даже 10 секунд. И, работай он столько, сколько она, — вероятно, проде­лывал бы какие-то невообразимые вещи, более похожие на чудеса, чем на цирковые упражнения. Но сейчас — он все-таки ничто рядом с ней.

Чем же она отличается от него?

Это уже было сказано: крайней степенью развития не­которых качеств, обычно находящихся у нас в стадии на­чального развития (для жизни нам большего и не нужно). Главное из них: тонкость ощущений равновесия. Кроме то­го, тончайшей и точнейшей техникой. Техникой сохране­ния равновесия.

Она заключается в воспитанных и перевоспитанных автоматизмах, координирующих все движения тела в свя­зи с нарушением и сохранением равновесия.

И у прирожденного таланта есть от природы и качест­ва и техника. Но они капризны, случайны, то появляют­ся, то пропадают; то проявляются в полной мере, то час­тично; зависят от тысячи неизвестных причин, а здесь, у Стеши — все они послушные орудия в руках повелите­ля-человека.

Спрятанные где-то в глубине психики, они вызваны к жизни и деятельности усилием несокрушимой воли. Не­заметные и слабые, они выращены в мощных работников. Примитивные и грубые — они превращены в тончайшие аппараты, действующие, как самые наисовершеннейшие приборы.

Такова сила человека.

Не подлежит никакому сомнению, что в некотором и, может быть, даже не особенно далеком будущем актер, обладающий от природы специфическим актерским талантом, достаточно опытный и производящий сейчас у нас боль­шое впечатление, — так же будет слаб и жалок рядом с ак­тером, выработавшим в себе во всей полной силе (по всем данным науки и по всем вновь открытым правилам свое­го искусства) специфические актерские качества, а так­же и технику творческого переживания и перевоплощения.

Что же, значит, таланта не нужно, а нужны вырабо­танные качества и техника?

Если вдуматься — талант и есть не что иное, как опре­деленное качество, соединенное со специфической техни­кой. Это-то соединение мы и называем талантом.

Выработанные качества Стеши и ее техника, даже не про­сто талант, а высшая степень таланта — что-то сверх талан­та. Ничуть не слабее стрелкового искусства Следопыта. А в то же время это — выработанные качества, которых раньше у нее не было, и благоприобретенная техника. На­выки, образовавшиеся в процессе верной работы над собой.

Теперь вопрос: что же это такое — верная работа над собой?

Это серьезный вопрос, кардинальный вопрос. И всё дальнейшее будущее искусство актера зависит от вернос­ти его решения.

Начнем с того, что тренировочная работа Стеши невер­ной быть не могла. Иначе акробатка упала бы и сверну­ла себе шею. У нее всё время, каждую секунду, каждое мгновение — безошибочный и точный критерий правильно­сти ее работы: сижу — правильно, падаю — неправильно.

У актера же нет такой надежной, стерегущей его про­верки. Он зафальшивил, он врет и — прекрасно этого мо­жет не замечать за собой (да и приятнее не замечать!). Он не только потерял «равновесие», а уже давно «на полу ва­ляется», а думает, что всё у него идет как нельзя лучше. И — врет себе дальше.

Он «падает», но шеи, к сожалению, себе не ломает. И это дезориентирует его совершенно. И работая так неверно, понятное дело, он воспитывает у себя и навыки неверные.

Вот в этом-то и лежит главная причина, почему так труд­но стать порядочным актером. Я уж не говорю — подлинным, настоящим, великолепным. А если вспомнить о ко­варном самообмане в театре, то положение серьезного ак­тера чрезвычайно затруднительное.

Что это значит: работать верно? Как узнать это? Да не приблизительно верно, а абсолютно верно! От этой абсо­лютности-то всё и зависит.

Для этого, в первую очередь, — нужна верная школа, верный путь, найденный и разработанный специалистами этого дела.

Второе — нужен исключительно зоркий преподаватель, от орлиного глаза которого не укроется ни одна ошибка.

Третье — чуткость и педагогичность этого преподава­теля; а то, видя своим зорким глазом одни недостатки и беспрестанно указывая на них, он может только запу­гать ученика и отбить всякую охоту к работе.

Зоркость его должна распространяться не только на ошибки, но и на удачи, на способности и на таланты уче­ника (скрытые иногда так глубоко, что их как будто бы и нет совсем).

Если же такого преподавателя, какой здесь описан, нет под руками, — надо иметь свой собственный прибор в ду­ше — нечто вроде своеобразного ватерпаса, который ука­зывал бы малейшие отклонения от верной ватерлинии. Иметь и всё время слушать его.

Это приспособление не худо иметь даже и при хоро­шем преподавателе. Впрочем, хороший-то в первую оче­редь и заботится о том, чтобы развить в ученике такой ва­терпас.

Четвертое — нужна огромная, из ряда вон выходящая трудоспособность. Преподаватель может только направлять ученика. А главное — самостоятельная домашняя работа.

Причем работа эта может быть и пылкая, и вдохновен­ная, но может быть и более спокойная. Рассчитывать на­до не на пылкую, а на ежедневную, планомерную, буд­ничную работу. Не гнаться за подъемами и творческими восторгами, а действовать по принципу: «капля по капле и камень долбит». Работать, работать и работать! спокой­но, неотступно, не доводя себя до истощения и переутом­ления... Как качается маятник, как течет река, как всхо­дит и заходит солнце.

2. Душевная техника актера

А. Техника физическая и техника психическая

Слово «техника» в большом ходу среди актеров. Часто слы­шишь: «он играет на технике». Это значит: играет меха­нически, не волнуется, не увлекается тем, что на сцене, а только ловко обманывает, делает вид, что «переживает», что «чувствует». Вот это уменье обмануть при помощи внешних приемов — движения, деланой мимики, заученных интонаций — и носит у актеров название техники.

Это допустимо, конечно, но это однобоко. Кроме этой внешней, грубой техники, есть и другая: внутренняя, пси­хическая. А если перевести на русский язык (психея — ду­ша), то получится такое, хоть и странное, но вполне точ­ное название: душевная техника.

Причем если хорошенько всмотреться, то видно будет, что внутренняя техника неотделима от внешней — психо­техника от физиотехники. Попробуйте, отделите физиче­ское от психического, даже в таком простом как будто бы акте, как равновесие Стеши или шарики Каро. Неизвест­но, чего тут больше.

А у актера тем более: с одной стороны — должна быть тончайшая чуткость и отзывчивость на все слова и все впе­чатления, получаемые от партнеров на сцене, а также от­дача себя любой мысли, — с другой: такая свободность и по­слушность всех мышц тела, лица, гортани, дыхания и проч. — чтобы все реакции нигде не задерживались, чтобы все чув­ства, все мысли, все душевные движения могли отражать­ся на лице, на голосе, на позе, на движениях рук, ног и все­го тела... Словом, чтобы всё было и видимо и слышимо.

Это гармоническое развитие, к сожалению, приходится наблюдать чрезвычайно редко. Если с одним более или менее благополучно — почти всегда неблагополучно с другим.

Чаще всего отстает психотехника — техника душевная. Потому-то именно большею частью и играют на преслову­той «внешней технике», что совершенно не владеют ду­шевной.

Да ведь откуда же и получить эту власть? Ни в теат­рах, ни в театральных школах этому не учат. Там учат так называемому «актерскому мастерству». Заключается это обучение в преподавании более или менее сложной теоре­тической части. Тут говорят и о правде, и об искреннос­ти, и о прочих хороших вещах... Но теория эта — нечто вро­де прописной морали — так и остается только «теорией». А главное, там учат «практике». Это означает прививку це­лого ряда механических имитаторских навыков. Они не име­ют своей целью привести актера к творческому состоянию, а тем более — вдохновению. Они куда лучше; они, видите ли, надежнее для «профессиональной работы» на сцене — никогда не изменят, от настроения не зависят, всегда к ус­лугам и легче легкого поддаются развитию.

Вместо искусства творчески жить на сцене его учат бо­лее или менее ловко подделываться под жизнь, изображать жизнь внешними приемами. И еще одному учат — это глав­ное из главных — апломбу. Не важно, что ты делаешь и как ты делаешь, но делай это уверенно, с апломбом! И всё будет принято за высокое и зрелое «мастерство».

(Прибавьте к этому «самообман в театре» — и «мастер» будет возведен в гении.)

Бывают и обратные случаи: душевная техника как буд­то бы вполне удовлетворительна, но так слаб голос, так не развито и не разработано тело, что все душевные бо­гатства так и остаются невыявленными. Эти случаи, впро­чем, куда более редки. Чаще всего видишь, как разрабо­тано «тело» и совсем не вооружена «душа».

Приходится много читать о том, как проводят день и как тренируются в Голливуде «кинозвезды». Оказывается, у них по крайней мере 10 часов в сутки уходит на трени­ровку: то общая гимнастика, то массаж, то плаванье, то тан­цы, то специальная гимнастика для придания красивой формы той или другой части тела (плечу, кисти, предпле­чью, шее и т. д.), уход за лицом и проч. и проч. Мудрено ли, что каждая из них по-своему пленительна и грациозна.

Всё вместе: великолепные декорации, или красавица под­линная природа, тонкость режиссуры, чудеса освещения и съемки — всё вместе производит в некоторых картинах чарующее впечатление. Посмотришь и хочется смотреть картину еще и еще раз, без конца. При первой же возмож­ности идешь в кино и... странное дело: во второй раз большей частью картина не производит такого впечатления. Фа­була известна и уже не отвлекает — можешь теперь всма­триваться в детали, наслаждаться каждой мелочью, можешь углубиться в каждое движение души действующих лиц — за всем за этим и шел. Шел совсем не с целью критикан­ства, для этого просто нет лишнего, бросового времени, а — насладиться. Ведь такое все-таки редкое явление — крупная красота в искусстве!

И вдруг... как ни всматриваешься, как ни стараешься увидать эту ожидаемую, желанную красоту — она пропала. В чем дело? Сначала приписываешь это каким-нибудь слу­чайным причинам (хуже освещение, не так хорошо демон­стрируется картина, как вчера...), но скоро видишь, что всё то же, ничего не изменилось, а красота пропала. Подходят те кадры, которые произвели вчера наибольшее впечатле­ние, вот, думаешь, сейчас!.. И оказывается, тоже ничего та­кого небывалого, невиданного. Неплохо, грамотно... но вчера это было насыщено, полно содержания, а сегодня пусто...

Посмотришь все до конца, и... нет красоты!

Очевидно, и вчера ее не было, и вообще ее здесь нет. А была вчера новизна, неизвестность событий и более или менее правдоподобное разрешение всех сцен. Да внешняя прелесть молодых героев, да выучка, муштра, да уменье все хорошо заснять, да убрать при помощи искусного осве­щения недостатки лица и глаз. А в общем... очень жалко, что пошел во второй раз, — испортил впечатление.

В чем дело? А дело в простом: среди всех этих еже­дневных утомительных 10 часов тренировки нет ни одной минуты, отданной тренировке самого главного — трени­ровке в душевной технике.

Такой работы там нет. Если что может быть и есть вро­де «актерского мастерства», так это совсем не то, что нуж­но. Еще в театре этим можно пока кое-как существовать, а в кино на таком обмане далеко не уедешь — «крупный план» всё выдаст, ничего не спрячешь: врешь — так врешь, пусто — так пусто. Глаза как были, так все-таки и остают­ся «зеркалом души». И ничего тут не поделаешь, как ни фокусничай со светом.

Тут только и видишь воочию, что подлинная, пленяю­щая, чарующая красота, она внутри. Она может быть и при некрасивой внешности. Она светится сквозь глаза, она слышится в музыке голоса, она чувствуется в легких тенях, скользящих по лицу, в едва уловимых движениях головы, плеча, руки, пальцев...

И если бы при той тренировке, какой подвергаются там актеры и особенно актрисы, да добавить им еще обу­чение и тренировку в технике душевной, другими слова­ми, если бы к их внешней красоте, да добавить — то есть вызвать к жизни — еще и красоту внутреннюю, — впечат­ление от картин было бы неописуемо. И не один, не два, а сто два раза хотелось бы смотреть эту картину.

* * *

Когда у скрипача или пианиста нет достаточной специ­альной техники, как бы он ни был одарен в музыкальном отношении, он стукается о свою техническую слабость и не может осуществить того, что хочет, и что мог бы — будь он неограниченно свободен в своем деле.

То же самое в живописи, в скульптуре, в литературе — везде нужна своя специальная техника.

Но не следует понимать технику в искусстве, как что-то чисто механическое. Так думают профаны или ремеслен­ники. В технику творчества непременно входит и тех­ника душевная. Та душевная техника, при помощи кото­рой замысел реализуется и принимает материальную форму.

У актера же она играет особенно важную роль. Все мо­жет быть: и голос, и прекрасная внешность, и умная голо­ва, и пламенное сердце, но если нет техники владения всем этим, то не может быть осуществлен ни один замысел.

Возьмем в пример того же Мочалова. Уж гений — та­кое дарование, какого, по-видимому, и не бывало еще ни­когда на всем земном шаре. Иногда играл не человечески, а прямо — божественно. Но техники не было, ключей к сво­ему творческому аппарату он не имел... и иногда, случа­лось, так срывался, играл так скверно и беспомощно, что стыдно было смотреть!⁶²

И каково бы ни было дарование, каковы бы ни были как внешние, так и внутренние данные (развитой интел­лект, сила и легкая возбудимость эмоциональности, высокий моральный строй и другое), но если нет душевной тех­ники, удачи в творчестве этого актера будут только диле­тантскими случайными подарками — лотерейными выиг­рышами, да и то неполноценными.

И наоборот: всё большая и большая техника — в особен­ности техника душевная, то есть, в конце концов, развитой талант и свобода творчества — вызывают более смелые, более богатые и глубокие замыслы и повышают идеалы художника.

Вот почему, зная неограниченную силу техники, истин­ные художники не жалеют ни времени ни сил для ее при­обретения.

«...я сказал Огюсту, что ему не следует пускаться в пу­тешествие. Он теряет время. Он не хочет видеть, что в ис­кусстве самое главное усвоить себе технику.

В литературе, в живописи, в музыке, в скульптуре нуж­но 10 лет работы, чтобы понять синтез искусства и его ма­териальный анализ.

Хорошим живописцем бывают не потому, что видели страны, людей и т. д.; можно написать с натуры дерево и создать великое произведение.

Он гораздо лучше бы сделал, если бы 2 года бился с кра­сками и светом в своем углу, как Рембрандт, который не выходил из дому, — чем носиться в Америку, чтобы вы­везти оттуда жестокие разочарования»⁶³.

(Письмо Бальзака к Зюльме Карро)

Б. Актеру необходима высокая душевная техника его творчества

Чтобы понять, как низко стоит наша актерская техника, актеру следует только сравнить себя с хорошим циркистом или каким-нибудь первоклассным спортсменом.

Но почему же сравнивать с циркистом? Куда бы по­нятнее и ближе сравнение с музыкантом — пианистом, скрипачом...

Как будто бы это и так, но при таком сравнении воз­можно одно существенное недоразумение. У музыкантов (так же, как и у актеров) техникой считается та ловкость и бойкость пальцев, которая дает возможность проигрывать самые трудные вещи в должном темпе. Такие «музы­канты» встречаются. Это не музыканты, конечно, во всем высоком значении этого слова, а просто двигательно-одаренные люди. Про такого пианиста, например, никак нель­зя сказать, что он играет, — он только ловко, бойко и рит­мично барабанит на фортепиано. Но... ведь их все-таки называют музыкантами. Да еще — музыкантами с разрабо­танной техникой. Поэтому лучше взять циркистов.

У них техника непременно связана с эмоцией: или он рискует своим престижем, уронив или разбив что-нибудь из вещей (жонглер), или рискует своей жизнью (как ак­робат). Его двигательная техника неотделима от психиче­ской. Он не может быть таким безответственным «бара­банщиком».

Поэтому обратимся все-таки к циркистам; в особенно­сти, к этим героям по профессии — акробатам «братьям Земгано»⁶⁴. У них нам есть чему поучиться. Вспоминаю, на­пример, своих приятелей братьев Матеус — трио воздушных гимнастов. Эти их двойные и тройные пируэты в воздухе! Эти страшные полеты втемную (в мешках)!..

Можем ли мы, актеры, делать со своей душой, со сво­ей психикой то, что они проделывают со своим телом?

А ведь должно быть именно так: мы такие же акроба­ты души, как они акробаты тела. И должны уметь делать со своей душой все те удивительные и даже страшные ве­щи, от которых обычный человек будет приходить и в вос­торг и в ужас, как приходит он, глядя на братьев Мате­ус, на Стешу и на других подобных.

К такой-то совершенной технике в своем деле мы и должны стремиться. О выработке в себе равноценных этим — особенных, выдающихся, нужных для нашего дела качеств мы и должны заботиться. О подобной же, из ряда вон выходящей тонкости и чуткости, о подобной этой силе и дерзости.

Без этого мы не имеем права именоваться артистами в своей специальности, как не может именоваться артис­том цирка какой-нибудь мальчик, который вздумает услаж­дать публику своими простенькими детскими кувыркань­ями по полу. Это ничего не значит, что подобных «арти­стов» у нас в театре пока еще не освистывают, — их спасает театральный самообман. Но близко время — это «искусст­во» будет получать заслуженную оценку.

Только имея такую высокую технику и разработанные качества, можно думать о свободе творчества. Так же, как пианист или скрипач не могут играть ничего сложного и трудного, если не имеют подходящей техники, так и актер, не имея высокой душевной техники, — не может играть ничего крупного как в области драмы, так и ко­медии. Не говорю уж — трагедии, — за нее можно брать­ся только с техникой и силой, равной технике и силе братьев Матеус или Стеши, не ниже. А если берутся... опять-таки под прикрытием театрального самообмана, да оттого, что нет рядом уничтожающих образцов вроде Ермоловой.

В. Душевная техника для актера — всё

Но как бы ни была очевидна необходимость приобретения душевной техники — ни к чему нет у актера более легко­мысленного отношения, чем к этому.

Режиссер тоже считает, что это дело не его: актер — ма­стер, получает за свое мастерство деньги, стало быть, он уж сам должен знать, как ему надо с собой управляться. Так всё и держится на самообмане публики.

Ведь что, например, можно наблюдать у всякого диле­танта? В первую очередь именно это небрежное отноше­ние к технике.

Их немало. Они рвутся к хорошему, скорбят об ис­кусстве. (Не так, чтобы очень, но все-таки скорбят в ме­ру своих сил.) И при этом ровно ничего у них не выхо­дит. Смотришь на них и думаешь: ничего у тебя и не вый­дет, друг сердечный... Нужны знания, уменье, серьезная работа!

Но интересно: сам он как-то в высшей степени легко­мысленно относится к этим знаниям. Их даешь ему, су­ешь в рот... а он... по-видимому, он совершенно лишен вку­са к ним, — не берет. Он думает, что не в них дело, что это всё — так... пустяки, мелочи. И, конечно, стукается о первую же стенку. В конце концов, это неудачник с разбитыми надеждами. «Жизнь его обманула!» А на самом деле он собирался обмануть жизнь, но из этого ни у кого никогда ничего не выходило.

* * *

Небрежное отношение к душевной технике это вообще одна из главных причин топтания на месте нашего ис­кусства.

Один очень толковый режиссер из думающих и инте­ресующихся своим делом, в дружеской беседе, сокруша­ясь о застое в нашем театральном искусстве, говорил: «Сколько я ни думал, где причина этого застоя, — я ниче­го другого не мог придумать, как то, что людям нечего ска­зать. Они не могут создать нового, светлого искусства единственно потому, что им нечего сказать».

Он не прав, этот режиссер. Причина совсем в другом. Причина в том, что не верна техника. Да, да! Как это ни странно.

Что сказать — это есть всегда. В любую минуту и у каж­дого человека.

И вот вам факты: самое распространенное и вполне общедоступное творчество — творчество читателя. Какой-нибудь Н. Н. читает «Войну и мир» — волнуется, сердит­ся, смеется и даже плачет... Почему?

Потому что, увлеченный автором, он воспринимает все события так живо, как будто они происходят теперь пе­ред ним снова. Симпатизируя Наташе, Андрею и многим другим, незаметно для себя, он так входит в их жизнь, в их интересы, в их характер, что почти срастается с ни­ми — как бы «перевоплощается» в них и переживает вме­сте с ними все треволнения их жизни.

Особенно же остро отзывается он на то, что находит отклик в его душе. Там описывается, например, весна, юность, любовь — и сердце читателя сладко трепещет. По­чему? Да просто потому, что и он, по-видимому, жаждет и красоты и такой прекрасной встречи. И у него на дне его души, невзирая ни на его положение, ни на возраст, где-то спрятана эта сладкая тоска по прекрасному... И вот она выплыла — сердце его бьется и сладко сжимается...

В Россию вторглись полчища Наполеона. Страна разо­ряется, гибнет... Враг подходит к Москве... Почему так волнуется читатель? Потому что и в нем, оказывается, си­дит любовь к родине, гордость за нее — честь русского человека.

И так — всё. Если сочувствуешь и волнуешься, значит, это затронуло тебя, коснулось твоих ран или каких-то тай­ных-тайных мечтаний.

Значит, и у тебя в душе есть что-то, что можно сказать по этому поводу.

И нет человека, настолько пустого или бесчувственного, у которого не было бы в глубине его сердца или в тайни­ках его дум чего-нибудь значительного, что ему радостно было бы всколыхнуть в себе в минуту большого подъема и душевной раскрытости. И актеры, разумеется, не состав­ляют исключения из этого.

Таким образом: что сказать — это всегда есть. Надо только дать ход своей естественной отзывчивости.

И если читатель отдает себя автору, то еще того боль­ше должен бы отдавать себя автору актер и режиссер.

Актер же должен был бы бросить себя всецело и без остатка в образ и в жизнь действующего лица... И тогда сами собой — хочет он или не хочет — появились бы на свет его сокровенные идеи и вырвались бы стыдливо хра­нимые им чувства...

Но таких случаев почти не бывает. Обычно ни актер, ни режиссер не увлекаются до этой, необходимой степе­ни своей пьесой и своей ролью, не чувствуют ее так глубо­ко и ощутительно, как было бы нужно, и не отдают себя.

И не потому, что они этого не хотят, что это ниже их достоинства, а единственно потому, что это, оказывается, не так просто.

Тысячи преград и тормозов возникают на пути этой ес­тественной отзывчивости...

Оказывается, не хватает многих и многих качеств. Ког­да читал — для читателя хватало и воображения и увле­ченности, а когда попытался из читателя превратиться в исполнителя-актера — в действующее лицо, — этого вооб­ражения уже оказывается недостаточно, а увлеченность... куда-то совсем пропала.

Кроме недостачи качеств, обнаружилась и недостача техники. Когда читал — всё захватывало, а тут... ничего не доходит — закрылся, не допускает до себя, похолодел, почерствел...

А если и появляется где чувство или порыв какой-ни­будь — опять препятствие: нет смелости и свободы отдать­ся ему — зажался, затормозился...

Вот и получается, что всё есть: и что сказать есть, и же­лание сказать есть, но раз нет душевной техники своего искусства, — ничего и не получается.

Некоторые актеры и режиссеры оправдываются тем, что их не увлекает автор: слаб, неинтересен. Вот если бы Шек­спир — тогда другое дело!

Но это одна безответственная болтовня. Мы знаем, что с Шекспиром и подобными — и лучшие-то наши театры и актеры не очень-то блестяще справляются, а куда уж тут — заурядным!

На эти их мечтания о Шекспире можно только сказать: и хорошо, что не Шекспир, — тут уж совсем был бы скан­дал: только скомкаете всё, измельчите и опошлите. Бла­годарите судьбу, что не Шекспир.

Не в авторе дело, а в самом актере и режиссере. Об этом говорят и исторические примеры.

Что за пьеса Коцебу⁶⁵ «Ненависть к людям и раская­ние»? Слабая фальшивая мелодрама. Что за роль герцо­га Мейнау — ее героя? Сентиментальный нытик с моноло­гами по нескольку страниц. Но Мочалов ее играл так, что это было художественное произведение, одна из лучших его ролей. Известный портрет Мочалова — в костюме и гри­ме этой роли. В этом же костюме он завещал и похоро­нить его.

Что за пьеса «Дама с камелиями»? Разве это первосорт­ная драматургия? Однако Дузе объехала с нею весь зем­ной шар, и всем казалось, что лучше этой пьесы и на све­те нет.

Думаю, что каждый легко припомнит случаи, когда какой-нибудь незначительный актер так входил в свою маленькую второстепенную роль, что закрывал собою и героев. Только он и оставался в памяти, — остальное исчезало.

Дело не в том, чтобы играть Шекспира и не ниже, а в том, чтобы хорошо играть.

Вложил ли ты в пьесу свое творческое «я», или дума­ешь отделаться другими, более простыми средствами?

Когда актер увлекается ролью, когда она близка его ду­ше, то при исполнении ее большею частью появляется в той или иной мере и верная душевная техника.

Но надо сказать все-таки: ее хватает на один спектакль; при повторении эта случайная техника не приходит, и с каждым спектаклем дело идет всё хуже и хуже.

Наоборот: если есть верная, прочная душевная техни­ка и развитые актерские качества — творческие способно­сти актера будут возбуждены самой работой. И, начав да­же холодно и без всякого увлечения, — он непременно вой­дет в роль. А раз вошел — интересы действующего лица и его жизнь обхватят и увлекут актера.

А что сказать — это всегда есть. Если нет в сознании — есть где-то глубже.

* * *

На своем веку много пришлось видеть молодых нарож­дающихся театральных студий. После всех многочислен­ных наблюдений само собой образовалось несколько очень полезных выводов.

Некоторыми из них я поделюсь с читателем.

Иногда, желая обрисовать, какая дружественная и, главное, творческая атмосфера царит в каком-нибудь вновь нарождающемся молодом театре, рассказывают о том, как сами актеры-энтузиасты готовят обстановку спектакля, плотничают, малярничают, шьют костюмы, клеят бутафо­рию, расписывают декорации и даже сами моют пол, уби­рают грязь. Это делают и день и ночь, не выходя из теат­ра, не спя ночей. И к премьере — помещение чистенькое, убранное. Хоть бедно, но со вкусом, с любовью, с заботой — приятно войти. Спектакль слаженный, продуманный, лю­бовно обставленный, обшитый. Трогательно смотреть.

Однако меня это давно уже не прельщает. Наоборот, заставляет настораживаться: а занимаются ли они техни­кой? И всегда оказывалось: нет, не занимаются. «Мы не спали ночей, мы шили костюмы, мы питались хлебом да чаем, мы мыли полы...»

Стеша спала свои ночи... Стеша питалась, вероятно, бо­лее или менее нормально... Стеша в другое вкладывала свою душу.

Эти сплоченные коллективы энтузиастов большею ча­стью завоевывают себе право на жизнь: превращаются в театр. И теперь декорации им делают рабочие, распи­сывает их художник, костюмы шьют портнихи, полы мо­ют поломойки... А эти актеры и актрисы, ничему за это время не научившись, только кичатся своим новым зва­нием артистов, да важничают тем, что они «вынесли на своих плечах театр» — «создали его», да сентиментально вспоминают: «Вот было время — ах! как мы жертвовали — ах! какие мы подвиги совершали!!»

Какие же подвиги совершали они? Подвиги поломоек? Белошвеек? Уборщиц? Только не подвиги актрис — не то, что Стеша, — ничего похожего.

И театры эти в конце концов разваливаются.

А как же оно могло быть иначе? Театр без высокой ак­терской культуры, без творческого уменья, т. е. театр без актеров — существовать не может. Он построен без фун­дамента, на зыбучем песке.

Не так же ли и в самодеятельных, особенно рьяных драмкружках? Там тоже, создавая спектакль, сами шьют, малюют, клеят бутафорию, бегают по всему городу — ра­зыскивают реквизит, волнуются, мечтают, упиваются соб­ственными хлопотами, хотят, «чтобы все было по-настоя­щему»...

Но у них это действительно жертвенно, действительно от увлечения. Хочется как-то красиво развлечься, устро­ить себе праздник, а в общем — это ведь не дело их жизни.