Книга вторая 15 page

А Менделеевская система элементов; разве это не про­роческая скрижаль законов.

Но есть еще более удивительные и убедительные сво­ей курьезностью факты: великий математик Клерк Максуэлл вывел уравнения магнитного поля, которыми долгое время пользовались. Но вот другой математик Больцман проверяет их и видит в ходе рассуждений и в вычислени­ях ошибку... Всё насмарку, тем более, что за одной ошибкой последовала другая, третья... но странным образом ошибки уничтожили друг друга и окончательный вывод стал верен.

Ist es ein Gott, der diese Zeichen schrieb?! (Уж не Бог ли какой, тот, кто начертал эти знаки?) — вырывается у Больцмана.

По-видимому, уравнение предвиделось, предчувствова­лось раньше — провиделось, хоть автор этого и не подо­зревал. Оно — не вывод холодного рассудка. Правда, в кон­це концов, как будто бы и при помощи рассудка можно было его создать. Однако почему-то оно вышло в жизнь другим путем. И нужно было нагромоздить ошибку на ошибку, чтобы на бумаге оказался предвиденный, пред­восхищенный результат. А ведь ошибки-то делались бес­сознательно — это не нарочная подтасовка.

Для художника вдохновенье предмет всех его чаяний. «Было бы вдохновенье. Без вдохновенья, конечно, ни­чего не будет».

(Достоевский)⁵³

«Напрасно я напрягаю силы — работа не идет. Всё меня мучит и раздражает. При людях я еще сдерживаюсь, но иногда наедине у меня вырываются такие судорожные сле­зы, что кажется, я умру от них».

(Флобер)⁵⁴

«Я мучил себя, насиловал писать, страдал тяжким стра­данием, видя бессилие свое, и несколько раз причинял се­бе болезнь таким принуждением и ничего не мог сделать, и всё выходило принужденно и дурно.

...Вот скоро год, как я ни строчки. Как ни принуждай себя, — нет, да и только».

(Гоголь)⁵⁵

Одних это сознание, что они не совсем-то обыкновен­ные люди, что они «отмеченные судьбой», «избранники», — одних это заставляло серьезно относиться к своему делу и к самому себе. Микеланджело, например, писал: «Хорошая картина представляет собою копию Его совершен­ства, тень Его кисти, Его музыку, Его мелодию... Поэто­му недостаточно живописцу быть только великим и искус­ным мастером. Я полагаю скорее, что его жизнь должна быть насколько возможно чистой и святой, дабы Святой Дух руководил его мыслями»⁵⁶.

Ермолова тоже относилась к своему делу и к сцене как к святыне.

Другие же, наоборот, — чувствуя себя «избранниками», решали, что им всё можно и законов никаких для них нет — пускались во все тяжкие: кутили, жгли себя, как свечку, сразу с двух концов — и сами погибали, и челове­чество этим обкрадывали.

Третьи, по слабости и беспринципности своей, пытались помирить и то и другое: и возвышенные минуты творчес­ких вдохновений, и свои страстишки. У нас они ссылают­ся обыкновенно на слова своего великого предшественни­ка, который имел неосторожность в минуту самобичева­ния и раскаяния так обмолвиться:

Пока не требует поэта

К священной жертве Аполлон, —

В заботы суетного света

Он малодушно погружен.

Молчит его святая лира,

Душа вкушает хладный сон

И средь детей ничтожных мира

Быть может всех ничтожней он⁵⁷.

Они так и делают. Не боятся стать ничтожнейшими из всех ничтожных детей мира. Они думают, что так и на­до. И тешат себя надеждами, что им удастся согласить несогласимое. Но, оглянувшись на всю их жизнь и творче­ство, видишь, насколько жизнь их могла бы стать более красивой, а творчество могло бы быть и более глубоким, более объемлющим, и более могучим. Это и в литературе, и в живописи, и в музыке, и в театре.

Четвертая часть
ПУТЬ ХУДОЖНИКА

Отдел первый
ПОДСОЗНАНИЕ, РЕФЛЕКСЫ, АВТОМАТИЗМЫ

1. О силе дерзости

«Стихия творчества», «святая сила», «божественный гла­гол», «огонь вдохновения»...

Огонь... с каким недоумением и ужасом смотрели на него первобытные люди, наши предки. Трепетали, покло­нялись ему, высшему существу — богу!..

Прошли века, и он — двигает наши поезда, пароходы, носит нас по воздуху, взрывает горы, вертит колеса на­ших фабрик, освещает и согревает города, наши скромные комнаты и, наконец, зажигает нашу папиросу.

Такова сила человеческого проникновения. Мы уже знаем, что это не существо, не бог, не стихия (как пони­мал ее пещерный человек). Для нас это — процесс — хими­ческая реакция с выделением света и тепла.

А наш собственный «огонь», сидящий в нас, — озарение, вдохновение, интуиция, талант, гений, — что он такое?

Наше отношение к этому огню — почти как у первобыт­ных народов: не знаем, трепещем и преклоняемся. Да это еще туда-сюда, а то просто грубо и глупо смеемся и с на­глой самоуверенностью тупого невежды на всё плюем и всё отрицаем: и проще, и не требует никакого усилия мысли.

Дерзость... история человечества двигалась только дер­зостью. Разве не дерзость — переплыть на скорлупке оке­ан и открыть там новые страны, как Колумб? Не дерзость свести молнию на землю (Франклин)⁵⁸, двигать огнем и водой машины, летать по воздуху на стальных крыль­ях, думать о перелете на другие планеты, мечтать о все­общем мире и братстве?

Дерзость, но дерзость во имя прекрасного и беспредель­ного.

Давайте и здесь, без излишних ахов и охов, без излиш­него трепета или, хотя бы и с трепетом, но попытаемся все-таки выследить, изловчиться и ухватить за хвост этот таинственный небесный огонь.

Иногда он мал — нельзя ли увеличить его? Слаб — нель­зя ли раздуть его? Появляется тогда, когда ему заблаго­рассудится, — нельзя ли вызывать его в любое время, ког­да нам нужно? Идет, куда несет ветер, — нельзя ли направ­лять его...

Нельзя ли овладеть и сделать его своим орудием?

Одно только надо иметь в виду: раз мы станем на этот путь — будем готовы ко всему. Соберем все наше мужест­во, чтобы не терять самообладания даже при самых нео­жиданных разоблачениях.

2. Качества и техника

Стеша Герцог...* Что случилось с ней? Как могла она так переделать себя? И в чем заключается эта переделка?

Прежде всего, под влиянием верной тренировки у нее до крайней степени развились некоторые качества, кото­рые до того времени находились в самом зачаточном со­стоянии (так же как и у всех нас, обычных людей). Глав­ное из них — тонкость ощущения равновесия.

Коснись каждого из нас — на ее месте мы почувствуем потерю равновесия только тогда, когда уже слишком позд­но и нет возможности выровняться, — когда мы уже падаем.

Так было и с ней в начальной стадии ее обучения, — когда она чувствовала не уклонение от равновесия, а свое падение и хваталась за веревки. Теперь же невозможно се­бе и представить ту тонкость, с какой она ощущает малей­шее, самое ничтожное отклонение от равновесия.

Кроме того, у нее появилась и развилась техника. Техни­ка нахождения и удержания равновесия. Она заключается в воспитанных и перевоспитанных рефлексах, координиру­ющих все движения тела в связи с удержанием равновесия.

Под влиянием верной тренировки как тонкость ее специ­фического восприятия, так и техника достигли такой высо­кой степени развития и изощрения, что, например, не толь­ко чувствует она малейшее отклонение от равновесия, но по некоторым признакам — только ей одной ощутимым, ее утонченная нервная система предвидит вперед прибли­жающуюся опасность потери равновесия. И рефлекторно принимает заранее соответствующие и точные меры.

Можно ли думать, что как ее восприятие, так и техника протекают в плане сознательности и рассудка? Конечно, нет. Разве она могла бы следить «путем хорошо собранного вни­мания» за десятком, а может быть и сотней тончайших фи­зических, психических и физиологических показателей? И трезвым рассудком успевать все отмечать, взвешивать, соображать, сочетать, а потом решать и действовать?

Тут ведь не 3, не 4, да, пожалуй и не 5, не 6 шариков, а больше. Да ко всему еще и смертельная опасность...

Тут тоже, как Каро, надо включиться во всю эту «движущуюся систему» как часть ее, и только стараться «не мешать ей».

Тогда образовавшиеся от долговременной тренировки рефлексы вступят в привычную им работу и равновесие будет сохраняться как бы само собой.

Теперь перекинемся на другое.

Во вчерашней газете «Известия» (за 10/1 1945 г.) по­мещена статья академика Б. Юрьева «Прогресс современ­ной авиации». В ней много материала, подходящего к на­шему вопросу. Например, там так описывается новейший самолет «Летающая крепость».

«Внутреннее оборудование таких самолетов напомина­ет сложную лабораторию. Повсюду приборы. Работа лет­чика, бомбардира, штурмана и стрелка производится с их помощью необычайно точно и быстро.

На старых машинах летчик должен был следить за десятком приборов и управлять шестью ручками. Теперь он задает лишь обороты мотору, а специальный автомат управляет всеми этими ручками с помощью электричест­ва, учитывая высоту и скорость полета, температуру во­ды и масла, регулирует зажигание, шаг винта, включает нагнетатель, вентилирует кабину, поддерживает в ней на высоте постоянное давление и т. д. В любой момент лет­чик может включить автопилот и бросить управление самолетом. Он может даже выйти из своей кабины. Ав­топилот будет точно вести самолет по заданному кур­су на заданной высоте. При этом машина может лететь в сплошном тумане, ночью, когда кругом ничего не видно».

Это что-то такое чудесное, чудесней, пожалуй... чем сама Стеша! То все-таки человек, а тут — машина и с такой тон­костью восприятия!.. Десятки точнейших и тончайших приборов. Все связаны друг с другом и в конце концов — автопилот, который может сам без участия летчика не только сохранять равновесие, но и вести самолет точно по заданному курсу на заданной высоте, не считаясь ни с тем­нотой, ни с погодой!

Сказка! Чудо! Для нас сейчас тут дело не в том, что это «чудо» и что такая машина существует, а в том, что ее работа очень напоминает собою работу Стеши Герцог. Напрашивается вопрос: а не по тому ли приблизительно плану происходит все и в Стеше?

Что в результате ее огромной упорной работы вся ее эквилибристика стала рефлекторной, — это несомненно. Но из сравнения с этим автопилотом можно думать, что и у нее этих рефлекторных аппаратов образовалось не один, а много — один другого тоньше и каждый со своей специ­альностью. А кроме всего, есть какой-то один — централь­ный, куда сходятся отовсюду все нити.

3. Рефлексы, их значение

Большинство процессов, протекающих в нас, лежит вне фокуса нашего сознания, и мы о них даже и не подозре­ваем, — они совершаются рефлекторно.

Причем так называемые безусловные рефлексы — бо­лее просты и прямолинейны, а рефлексы условные — более сложны и тонки. Они могут быть настолько сложными и настолько тонкими, что иной раз почти невозможно до­гадаться, что они не разумный сознательный человеческий поступок, а только рефлекс — т. е. чисто физиологический ответ на внешнее воздействие. Так же как, последив за по­летом новейшего самолета, за последовательными и целе­сообразными его движениями, если не знаешь всех его се­кретов, непременно подумаешь, что это поступки живого мыс­лящего пилота, а не реакции мертвой машины — автомата.

Зачем же так устроено в природе, что многое из нашей деятельности уходит из сознания и совершается без наше­го вмешательства и даже ведома?

В этом огромный смысл. Не будь этого — не только не было бы никаких достижений ни в области науки, искус­ства и чего там хотите, а просто мы не могли бы жить, су­ществовать. Возьмем самое простое наше действие — ходь­бу. Вспомните, сколько надо внимания, труда, воли ре­бенку, чтобы сделать свои первые шаги, — у него нет никакой к этому сноровки, никакой привычки. Но учти­те при этом, что мамаша уже водила его за ручки, так что ноги он уже кое-как переставлял по земле и какая-ника­кая да прогулка уже была им сделана, и не одна.

И то, все-таки первый самостоятельный шаг — страш­ное дело. Сначала он держится за стул, за кровать и око­ло них переставляет ноги...

Зачем это всё? Чтобы выработались навыки, чтобы воз­никла сама собой сноровка, чтобы образовались рефлек­сы, которые будут переставлять его ноги, сохранять равно­весие, регулировать силу напряжения ножных и других мышц и вообще координировать все движения его тела в од­ном действии — ходьбе.

Мы идем и не думаем о сохранении равновесия, о переставлении ног и прочем десятке всяких тонкостей и случай­ностей, которые бывают при ходьбе: встречный ветер, на дороге камень или лужа, неудобная обувь и проч. Всё делается само собой: обходится лужа, делается наклон на­встречу ветру, осторожнее ступаем на ногу в плохой обуви, а сами мы заняты оживленной беседой со своим спутником.

И точно так же со всеми другими нашими действиями — сначала они проделываются осторожно, робко — ничего в них еще неизвестно, они все проходят под наблюдением сознания, а потом делаются «по привычке», т. е. рефлекторно, как бы сами собой, и разгружают от излишних за­бот наше сознание.

Если бы не было этих наших помощников, этих неутоми­мых и исполнительных работников — у нас не было бы ни­каких навыков. Каждое движение наших рук, каждый шаг наших ног был бы «первый» и требовал всей нашей силы внимания и воли. Мы во всю жизнь не научились бы ничему и не сделали бы ничего: мы были бы всё вре­мя заняты переставлением ног и первыми шагами. Мы почти не двигались бы, не говорили, не мыслили и даже не пили и не ели.

Теперь же всякое дело, как физическое, так и психиче­ское, которое так или иначе может быть замеханизировано, после 2—3 повторений передается в область рефлексов и исполняется автоматически. А мы тем временем можем заниматься тем, что не укладывается в рамки автоматич­ности, привычки и непроизвольности.

Это одно благо, которое дарует нам рефлекторность. Но есть и другое, не менее ценное.

От повторения с каждым разом автоматическое дейст­вие протекает всё легче и легче, глаже и глаже, быстрее и быстрее, становится всё совершеннее и совершеннее.

Первые дни своих пешеходных подвигов ребенок еще еле держится на своих ногах; но скоро он стоит и ходит уже легко; потом бегает, прыгает, танцует и может дойти до того, что будет танцевать, стоя на бегущей лошади или на проволоке под куполом цирка. Т. е. делать такие слож­ные и трудные вещи, какие без помощи рефлекторной де­ятельности, а только силою одного своего сознания, он ни­когда бы делать не смог.

И таким образом, как вся жизнь наша, как наше личное развитие, так и весь прогресс наш, во всем его обхвате и глу­бине, начиная с быта и кончая высшими философскими до­стижениями был бы невозможен без рефлексов. Он и обя­зан-то своим пребыванием на свете не чему другому, как именно этой способности к рефлекторной деятельности.

И даже самое сознание может развиваться и совершен­ствоваться только благодаря тому, что существует и дей­ствует рефлекторный аппарат.

Во-первых, этот аппарат разгружает сознание от нео­писуемой и непомерной работы. Во-вторых, материал, ко­торый получает сознание, делается всё более и более пол­ным, более сложным, более точным.

Не будь этого, и получай сознание всё один и тот же материал для своей работы, — оно бы топталось на месте, без единого шага вперед.

Какова наша внесознательная деятельность? Только ли она рефлекторная или еще какая — при настоящем состо­янии науки, как психологии, так физиологии и рефлексо­логии, пока еще трудно сказать.

Какова бы она ни была, но неоспорим факт, что она обладает исключительной способностью к стойкости и к бы­строму усовершенствованию.

Проделанное один, два раза движение уже само стре­мится к повторению, возникшая в воображении картина вновь и вновь возвращается, чтобы утвердиться прочнее.

А при повторении сознание делает свои поправки и до­полнения, — они тоже входят в дело, и так рефлекторное движение раз от разу очищается от излишнего не идуще­го к делу сора. А также избавляется от своих ошибок, де­лается всё точнее и точнее. А так как сознание в этот ре­флекторный акт, идущий гладко, уже почти не вмешива­ется, то акт этот механизируется, делается всё легче и легче, протекает все быстрее и быстрее, точность его становится всё совершеннее и совершеннее и в конце концов доходит до машинной быстроты и точности, т. е. почти мгновенной.

Сознание, видя, что делать больше ему тут нечего, что можно целиком положиться на помощника, совсем отхо­дит в сторону к своим делам, и автомат действует вполне самостоятельно.

4. Почему машина может работать лучше человека?

Вот несколько примеров быстроты и совершенства рабо­ты машины, по сравнению с руками человека.

Опытная прядильщица (значит, с разработанными ре­флексами в своей специальности) на самопрялке, т. е. тоже на более или менее усовершенствованной машине — за целый день работы успевает приготовить не более 3-х грам­мов прочной и тонкой пряжи. На современной машине прядильщица в одну минуту вырабатывает не меньше 300 граммов такой же пряжи.

Ткач на ткацком станке за свой рабочий день вы­рабатывал 30 сантиметров ткани. Теперь один рабочий об­служивает сразу 48 станков и за один час дает 200 метров ткани.

В XVIII веке мастер — специалист своего дела за 10 ча­сов рабочего дня успевал сделать 20 штук булавок. Теперь же машина, под наблюдением одного рабочего изготовля­ет до 1500 булавок в одну минуту. За несколько минут он выполняет годовую работу старинного искусного мастера.

Таков результат машинной работы по сравнению с руч­ной в отношении быстроты выполнения.

В отношении улучшения качества достаточно подумать о делительных машинах, наносящих деления на измери­тельные приборы. Они наносят мельчайшие деления, так называемые микроны, т. е. 0,001 часть миллиметра.

Простым глазом эти деления не видны, их можно рас­смотреть только в микроскоп, и нечего думать наметить их простой рукой. Машина же наносит их совершенно точно, безошибочно и мгновенно.

А что вы скажете об измерительных приборах време­ни (попросту сказать — о часах), отмечающих одну деся­титысячную часть секунды?

Или что скажете о весах, взвешивающих одну сорока­тысячную часть миллиграмма?

Способны ли мы нашими чувствами отметить такие ча­сти времени, или пространства, или веса?

Почему же машина по сравнению с человеком может работать так быстро, точно и вообще совершенно?

Рука человека может делать всё. Она универсальна. Но универсальность всегда сопровождается невозможно­стью быть совершенным.

Рукой можно зачерпнуть воды, поднести ее ко рту и на­питься. Но самая плохая чашка будет служить для этой цели лучше самой лучшей руки. А если дело дойдет до го­рячего, то рука совсем не годится.

Голой рукой тоже можно «разрезать» — хлеб, материю, бумагу... но сколько нужно времени, труда, чтобы «раз­резать» так точно и так ровно, как ножом. А многое «раз­резать» и невозможно, как например дерево. Разломать можно, но это будет слишком грубая «работа» и назвать ее разрезанием никак нельзя.

Но возьмите в руку нож, и всё сделаете без особенно­го труда.

У руки всё есть, но всё очень относительное: и твер­дость есть, но железо, сталь или камень куда тверже ее. И мягкость есть, только мягкость воды или воздуха куда как превосходит руку.

И теплота есть — держа стакан с водой в руках, можно нагреть его. Но огонь это сделает куда лучше и скорее.

И сила есть, но тиски или домкрат гораздо сильнее ее.

Могущество человека не в силе или ловкости его ру­ки, а в том, что он усовершенствовал свою руку, снабдив ее орудиями.

Классическое определение отличия человека от живот­ного: «человек создает себе орудия и пользуется ими». Рука, вооруженная тем или другим орудием, уже приоб­ретает все качества, которых не хватало ей, и делается чуть ли не всемогущей.

Орудие без рук человеческих, само по себе не дейст­вует. Оно не автомат. Но в самом простом из простых ору­дий — как в ноже или молотке — есть качества (как твер­дость, острота, тяжесть), которые в руке человека превра­щаются в автоматически действующие силы.

Вот начало автомата, действующего на пользу человека.

Следующая ступень: автомат, действующий уже сам по себе, без прямого участия руки человека.

Вода инертна, она ничего другого не может делать, как только стоять или течь по наклонной плоскости, т. е. по­просту падать.

И вот хитрый человек устроил так, что она «падает» на лопасти мельничного колеса и этим вращает его.

Человек мог бы и сам вращать мельничное колесо, сво­ими руками. Но для вращения более или менее громозд­кого колеса одного человека было бы недостаточно, пона­добилось бы собрать 4—6—8 человек.

И как много лишних и каких трудных движений они должны были бы делать, чтобы некоторое время, и к то­му же очень плохо, вращать это огромное колесо!

Вода же, не делая никаких лишних движений, а толь­ко падая, вращает колесо ровно, сильно, беспрерывно и неустанно, хоть сутки, хоть целый год.

Для всякого хорошего автомата типично именно то, что в нем нет ничего лишнего, а только то, что действитель­но необходимо для его действия.

Автомат не универсален. Он ограничен, он специален, он узок в своей деятельности. Колесо только и делает, что вращается. Но делает это оно так совершенно, как толь­ко может делать это колесо при всех этих условиях.

Человек же, при всей своей универсальности, что бы он ни делал, будет применять массу ненужных, не имею­щих прямого назначения для этого дела движений.

Мастерство рабочего и ремесленника в том главным образом и заключается, чтобы меньше делать ненужных, не идущих прямо к делу движений и действий.

Хорошая же машина совсем их не делает. Другое пре­имущество автомата — быстрота. Быстрота движений жи­вого существа (животного и человека) очень ограничена. Замедленность эта зависит от многих физиологических и психологических причин.

Быстрота же движения мертвого автомата почти не име­ет предела. Вот первый попавшийся пример: веретено но­вейшей прядильной машины делает 10000 оборотов в ми­нуту. Чтобы с достаточной ощутительностью представить себе это, — вообразите колеса паровоза, вращающиеся с та­кой скоростью, — тогда ваш поезд мчался бы со скоростью свыше 3500 километров в час. Быстрота движений чело­века замедляется еще тем, что человек наблюдает — за сво­ими движениями, контролирует их и этим тормозит их, не дает им такой беспредельной свободы.

Машине же нет надобности «следить» за своей рабо­той — там это достигается другим путем, там всё происхо­дит автоматически. Если, например, давление пара в кот­ле настолько увеличилось, что дальнейшее его увеличение грозило бы разорвать котел, — на этот случай имеется пре­дохранительный клапан, который при предельном давлении сам собою открывается и этим выпускает излишний опасный пар.

По этому принципу сконструировано большинство ре­гуляторов, будь они хоть самые сложные. Так машина са­ма себя регулирует, сама о себе «заботится». Но эта «за­бота» ничуть не мешает ходу действия машины.

Кроме этих причин, благодаря которым машина имеет возможность превосходить человека в той или другой от­веденной ей области, — есть немало и других.

Нам нет надобности углубляться пока в это. Нам важ­но понять, что есть действительные и достаточные причи­ны, благодаря которым действия машины могут быть до­ведены до такого совершенства и сложности, что по сво­им результатам будут казаться сверхъестественными.

Но, восхищаясь машиной, не следует приходить в уны­ние от ограниченности возможностей человека.

Не говоря о будущем, взгляните хотя бы на настоящее. Сходите в цирк, полюбуйтесь на всех наших «Каро» и «Стеш», побывайте на концерте какого-нибудь подлин­ного виртуоза-музыканта — слушайте, наслаждайтесь, но кроме эстетической радости от музыки успейте все-та­ки присмотреться и к пальцам артиста. Загляните на за­вод и понаблюдайте там за искусными, ловкими, согласо­ванными движениями рук первоклассного рабочего. И по­сле всего этого вы повеселеете.

Если и теперь самобытным и, можно сказать, «кустар­ным» способом человек доводит свои «автоматы-машины» почти до непонятной, невероятной тонкости, точности, сложности и безотказности, — чего же можно ждать дальше?

Вот если углубиться в это дело и поисследовать все тай­ные уголки нашей природы, — голова идет кругом — до ка­ких чудесных открытий мы доберемся и во что превратим человека!

5. Наши качества

Для исполнения многих цирковых номеров, а также в спор­те, а также и во многих специальностях нужны те или дру­гие особо выдающиеся качества — то чрезвычайно тонкий слух, то острое зрение, то чуткое осязание, то глазомер, то ловкость рук.

Откуда же взять их, если их нет?

А почему вы думаете, что нет? Как-то принято думать, что чувства человека чрезвычайно бедны, что животные наделены куда большею тонкостью чувств, чем человек; например, говорят: разве может сравниться зрение чело­века со зрением орла, видящего зайца или мышь с высо­ты двух-трех километров, когда он кружит над землей в поисках добычи?

Или тонкостью «слуха» летучей мыши, которая не имея глаз, при помощи только своих ушей, летая в темноте, ни­когда не наткнется ни на одно, даже самое незаметное препятствие. Протяните в комнате нитки, и она их будет облетать, ни разу не задев.

Всё это так, и, однако, следует в это дело всмотреться получше.

Так ли плохи наши чувства, как они представляются нам при поверхностном знакомстве с ними... Вот напри­мер, проходя по улице, мы «почему-то» вспоминаем дав­но забытого приятеля. «Странно, —удивляемся мы, — по­чему он пришел в голову?» А между тем, оказывается, де­ло очень просто: по другой стороне улицы на самом деле прошел этот самый приятель или кто-то похожий на не­го, а я краем глаза, не отдавая себе в этом отчета, ви­дел, но не осознал. Впечатление, минуя стражу и кон­троль, проскочило контрабандой мимо и улетело в ту по­лутьму, где хранятся до поры до времени все впечатления, — в ту часть нашего «я», которую раньше называли «подсо­знанием», потом — «бессознанием», потом — «сферой».

В этом, хоть и поучительном, случае ничего особенно невероятного нет — «краем глаза видел, но не отдал себе в этом отчета...» — это понять не трудно. Но вот другие случаи, более разительные.

В одном из французских клинических журналов опи­сан такой опыт: врач-экспериментатор погружал в гипно­тический сон своего пациента, затем отходил от него в про­тивоположный угол комнаты (шагов на 30—40) и, отвер­нувшись от загипнотизированного, задавал ему вопросы таким тихим шепотом, что стоящий рядом с ним ассистент, приблизив насколько можно свое ухо к губам профессо­ра, едва мог разбирать слова. Гипнотизируемый же сей­час же отвечал на каждый вопрос — очевидно, он отчетли­во слышал каждое слово.

Такова, значит, тонкость нашего слуха!

В нашем театральном деле можно наблюдать подобное же явление, только без всякого гипнотического сна, а пря­мо наяву.

Происходит это обыкновенно так: вдруг актер зака­призничал на репетиции. Причин для этого как будто бы нет никаких, а он капризничает, нервничает, никак спра­виться с собой не может...

Дело большею частью объясняется просто: в глубине пу­стого и темного зрительного зала сидит его недоброжела­тель сослуживец и нашептывает на ухо соседу обо всех про­махах актера. Актер же, сам того не подозревая, все слы­шит. Он не может себе отдать отчета — что именно ему мешает... Чувствует только, что что-то мешает; ужасно мешает! Роль не созрела; он и сам готов злиться и упре­кать себя ежеминутно, а тут еще почтенный сотоварищ ста­рается...

Недоброжелатель этот может и молчать, но ведь актер не только слышит, он и видит. Это ничего, что темно, — видит каждую улыбку, каждую гримасу, каждую ужимку, каждое покачивание головы... Видит, слышит и чувству­ет всё, особенно тонко потому, что сейчас там на сцене он находится в состоянии искания, ожидания, прислушива­ния к себе — в состоянии особо чуткой восприимчивости и полной раскрытости. Сознательно и бессознательно он ловит каждый шорох, каждый обрывок мысли, он отзы­вается на все впечатления, он в сотни раз чувствительнее, чем в обычном спокойном состоянии.

Могут сказать, что за фактический подлинный слух, так же как и за фактическое зрение наука признает только то, что субъект действительно видит и слышит. Т. е. то, что отмечается его сознанием как видимое и слышимое. Но поче­му только так, а не иначе? Почему критерием видения или слышания признавать чуткость сознания? Очевидно, до со­знания очень многое не доходит из того, что мы видим, слы­шим и вообще воспринимаем. Порог восприятия сознания по всем признакам очень высок, слабые впечатления не мо­гут перешагнуть через него и остаются неосознанными.

Есть удивительный феномен — «лунатизм». Субъект, под­верженный этим припадкам, не просыпаясь, встает со своей постели и идет с закрытыми глазами к окну, вылезает в ок­но, идет не открывая глаз по карнизу, пробирается на кры­шу и спокойно, уверенно разгуливает там, где это впору про­делывать только кошкам да воробьям, и то с открытыми глазами. Погуляет, погуляет и, вдоволь насладившись, воз­вращается тем же путем к себе в постель и спит дальше.

Эквилибристика эта, по-видимому, ничего ему не сто­ит и совершенно для него безопасна.

Но разбудите его во время этой прогулки, и проснув­шись, он будет так же беспомощен на своей крыше, как и полагается ему быть в обычном, бодрственном состоянии.

Почему же он идет так уверенно в своем сомнамбули­ческом сне? Чем же он видит? Ведь глаза его закрыты. И откуда такое равновесие, какое впору только специали­сту из цирка?