В Чууке 3 page

– А откуда ты знаешь, что я не из тех, кто тебя разыскивает? Ну, от твоей жены, – говорит Одли.

– Ты, кстати, не хочешь заняться дайвингом?

– Нет, не хочу. А ты, кстати, не знаешь, как мне найти Бруно?

– Бруно? Бруно Мандея? Только не говори мне, что ты собираешься брать у Бруно уроки дайвинга.

– Не говорю, потому что не собираюсь. А как мне его найти?

– Никто не знает, как найти Бруно, – встревает Кангичи. – Он постоянно переезжает. Но если набраться терпения, он сам тут появится. Когда разгонит свою команду.

– Свою команду?

– Ну да. Он набирает команду чуть ли не раз в неделю, а потом всех увольняет. Он здесь живет уже двадцать лет; мотается по островам. Нанимает народ с Дублона, Удота, Умана. Народ тут расслабленный, работать никто не хочет, все хотят веселиться, гулять и пить пиво, но даже их достает, что вот в кои‑то веки подрядишься потрудиться, а тебя злобно вышвыривают с работы – причем вышвыривают за борт. Теперь он набирает команду в Малайзии, на Филиппинах. Ходят слухи, что у него есть завязки на авиалиниях.

– А почему он их увольняет?

– Существуют два мнения. По мнению самого Бруно, он – последний из шкиперов старой школы, которым сам черт был не брат и которые знали, как управляться с делами в море, а теперь только он и знает, потому что настоящих матросов уже не осталось, а остались одни лентяи, невежды, воры и наглецы. По мнению команды, Бруно – злобный, опасный психопат, которого и близко нельзя подпускать к управлению авианосцем.

– Авианосцем?!

– Ну да. Но он такой – маленький, старый.

– А кто‑то еще разделяет мнение Бруно?

– Только Бруно.

– А где он взял столько денег, чтобы купить авианосец?

– Ему мама купила.

Я вижу отражение Одли в зеркале за барной стойкой. У него очень короткая стрижка. Как будто он брился наголо, а теперь отросла щетина. Лучше бы он отпустил волосы – ему бы пошло (наверное, во мне умирает парикмахер). Хотя он давно отказался от мыслей об армии, его можно принять за военного. Он всегда одевается очень просто – в то, что легче всего стирается и не мнется и что подешевле, – как будто заранее предполагает провести ночь в канаве.

– А зачем ему авианосец? – интересуется Одли.

– Выходит в море, дает туристам уроки дайвинга. Но я бы с ним не поехал на дайвинг.

– Почему?

– Существует два мнения. По мнению самого Бруно, туристы, которых он развлекает, это никчемные слабаки, которые вечно хнычут и не понимают элементарных вещей. По мнению туристов, Бруно – это злобный, опасный психопат, которого и близко нельзя подпускать к управлению авианосцем. Например, большинство капитанов стараются избегать тайфунов, которые в здешних краях не редкость. Бруно же, наоборот, идет в самый тайфун, чтобы его гости узнали на собственном опыте, что такое настоящий шторм.

– И что же гости?

– Обычно они не выдерживают и умоляют Бруно вернуться в порт. Предлагают большие деньги, чтобы он их доставил в ближайший аэропорт. А почему тебя интересует Бруно?

– Просто у нас есть один общий приятель. А тут нет никаких других Бруно, которые нормальные люди, а не злобные и опасные психопаты?

Оск, Кангичи и остальные посетители бара качают головами.

– Если он пригласит тебя на ужин, иди обязательно, – говорит Кангичи. – О его капитанском столе ходят легенды.

Одли рассказывает, как его обокрали в отеле. Кто‑то из посетителей, высокий британец, заостряет внимание на одной подробности:

– Говоришь, он был невысокий?

– Ага, – отвечает Одли.

– А потом он исчез?

– Сбежал.

– А ты видел, как он бежал?

– Нет. Так что он, может быть, и не бежал, а шел быстрым шагом.

– Криспин, – говорит Оск, – это не то, что ты думаешь. Криспин пытается разыскать тут у нас невидимых пигмеев, хотя все ему говорят, что таких здесь нет.

– Не все говорят.

– Наверное, их очень трудно найти, – говорит Одли сочувственно. – Крошечных и невидимых.

– Смейтесь, смейтесь, – говорит Криспин, убежденный в своей правоте. – Но есть утверждения очевидцев.

– Вполне может быть.

Одли объявляет, что он собирается перебраться в другой бар. Оск говорит, что попробует как‑нибудь передать Бруно, что его ищут. Потом все дружно предупреждают Одли, чтобы он поберег себя. Здесь, в центре Вено, все замечательно, но на севере и на юге надо быть осторожнее. Места там опасные – всякое может случиться. В баре на северной оконечности острова все уверяют Одли, что здесь все в порядке, но надо быть осторожнее на юге и в центре. Всякое может случиться – места там опасные. В баре на юге ему говорят, что здесь все нормально, но в центр и на север лучше не соваться.

В последнем баре Одли встречает какого‑то пузатого дядьку преклонного возраста, который пускается в лирические воспоминания о Нью‑Йорке семидесятых, когда рухнули все преграды для удовольствия.

– Они и раньше пытались, да, причем очень упорно, и наркота тоже была, но у них не было технологии удовольствий. – Он говорит Одли про Книгу, которую держали под барной стойкой в одном из клубов. Человеку, который придумает новую эротическую забаву, предлагали большую награду: на эти деньги можно было бы выкупить половину клуба. – Претендентов было немало. Такие все самоуверенные, – говорит этот последний боец за всеобщую эйфорию. – А бармен только вздыхал и молча тыкал пальцем в соответствующий параграф в книге, и они, посрамленные, возвращались обратно в Айову со своими ручными миксерами. – Поколение, которое заублажало себя до смерти, достойно всяческого восхищения. Я даже невольно задумалась, а смогла бы я что‑то такое придумать, чего точно не было в этой Книге. За столик Одли подсаживается какая‑то пожилая пара. Британцы.

– Мы тут дайвингом занимаемся. Удовольствие, конечно, не из дешевых, но оно того стоит.

– Полностью с вами согласен, – говорит Одли.

– А вы погружались на Фуджикава Мару?

– Разумеется.

– Думаем тут задержаться еще на недельку. Но тут все так дорого, а мы оба – пенсионеры. Приходится считать каждый пенни. Я работал в муниципальном совете Ламбета, а у нас все считают, что если ты там работал… ну, в общем, вы поняли…

– Нет, не понял.

– Да поняли наверняка.

– Нет, не понял.

– Растраты? Взятки? Коррупция?

– Никогда о таком не слышал.

– Наверняка слышали. Ламбет печально известен своей коррумпированностью.

– Нет.

– Ламбет – всеобщее посмешище. Полная несостоятельность и невменяемость. Да о нем постоянно писали, во всех газетах.

– Мне как‑то не попадалось.

– Да наверняка попадалось. Как можно было такое пропустить?!

– Я не знаю.

– Но как бы там ни было, это, знаете ли, утомляет, когда ты говоришь, что работал в муниципальном совете Ламбета, и все сразу же делают вывод, что ты вор и растратчик, который благополучно ушел на покой и устроил себе тропические каникулы, в то время как в Ламбете бедствуют бабушки‑пенсионерки.

– Да, наверное.

– Очень приятно встретить человека, который понимает, что не всякий, работавший в управленческом аппарате, обязательно вор и растратчик. Это в корне неверно. Кстати, если хотите, можно устроить небольшой секс втроем: мы с женой и вы – третий.

– Только не бей его, Одли, и приглядывай за своей кружкой, – говорю я.

Одли говорит, что ему надо идти. Бармен обещает передать Бруно, что его ищут. На полочке у стойки выставлены на продажу какие‑то кустарные открытки. Даже при таком низком качестве изображения мне видно, что они там стоят уже очень давно. Одли желает мне спокойной ночи, зачитывая, что написано на одной из открыток:

– «Ты думаешь, ты – это все. А все остальные считают, что ты – ничто». – Он возвращает открытку на полочку и берет другую. – «Депрессия: бесконечно приятное хобби, которое к тому же не бьет по карману».

* * *

Все утверждают, что они обязательно свяжутся с Бруно, но ничего не происходит. Одли сидит на пляже. Пляж абсолютно пустой, если не считать самого Одли и пожилой пары чуукцев, которые, видимо, исполняют свои бабушко‑дедушкинские обязанности и возятся с маленьким внуком – уговаривают малыша войти в воду.

– А почему бы тебе не заняться дайвингом? – говорю я Одли. Я слегка разочарована местными видами. Нет, пейзаж идеально тропический: море, пальмы, пляж очень чистый, хотя и разрытый крабами‑отшельниками. Но я все равно слегка разочарована. Да, здесь все настоящее. Надо думать. Но когда ты находишься на тропическом пляже, очень трудно представить, что ты на тропическом пляже.

– Почему? У меня есть одна уважительная причина. Просто не хочется, – огрызается Одли. – Я плохо плаваю.

– Странно. Ты ведь вырос у моря, – говорю я, вспоминая залив Хамбер.

– Ничего странного. Я плохо плаваю в смысле стиля, то есть умею, конечно, но очень коряво, и потом, я не люблю воду. У меня была девушка, она очень хорошо плавала и вечно меня донимала, пытаясь подправить мне технику. «Учись доверять воде», – как‑то сказала она, и я понял, что в этом‑то все и дело. Я не доверяю воде. Вот ни на столечко не доверяю. И никогда не буду ей доверять. Она меня не обманет. Плавательные бассейны – это заговор воды. Она выжидает, она готовится. И когда ты ей доверишься, она тебя погубит. Даже в ванне вода только и ждет, как бы тебя погубить. Ждет, что когда‑нибудь ты потеряешь бдительность. Она прикидывается невинной и безобидной, но она только и ждет, как бы тебя погубить. А холодная вода… холодная вода – это хуже всего. Будь ты хоть самым лучшим пловцом на свете, самоуверенным и крутым, холодная вода прикончит тебя в считанные минуты.

А теперь посмотри на это. – Он указывает на Тихий океан. – Ты над ним не летала, а я летал. Летишь много часов, а внизу – только вода. А если и попадаются островки, так они сверху кажутся крошечными, не больше футбольного поля. Зато волны – размером с дом. И что хуже всего: все, что есть в море, оно скрывает. Ты не знаешь, что там, под водой. Акулы, другие морские хищники. Нет, я уж лучше тут на бережку посижу.

Все, кто здесь погружался, просто в восторге от затонувших кораблей, – Лагуны Чуука славятся своими затонувшими кораблями. Во время Второй мировой войны японцы устроили здесь военно‑морскую базу, которую потом разбомбили американцы. А теперь эти потопленные корабли привлекают ныряльщиков со всего света.

– Вот объясни мне, пожалуйста. Если бы эти ржавые железяки валялись на суше, на них либо не обращали бы никакого внимания, либо ругались, что они портят вид, либо их тихо свезли бы на свалку. Я, знаешь ли, не фанат заржавелого оружия и человеческих скелетов. Подобные аттракционы, они нравятся тем, кто сам никогда не бывал на войне. А я представляю себе, как они усирались от страха, эти матросы. Потому что я знаю, что это такое. Меня до сих пор трясет, когда я вижу оружие. Любая вещь может убить. Подушка. Бифштекс. Сковородка. Арахис. Кусок веревки. Бюстгальтер. Но подушка или бюстгальтер – они предназначены для другого. А оружие, у него одна цель: убивать.

– А на рыб посмотреть?

– А чего на них смотреть? Рыбам место у меня на тарелке. Вот там я всегда рад их видеть.

– Это разные вещи.

– Слушай, чего ты ко мне привязалась? У тебя агорафобия, у меня гидрофобия. У каждого свои слабости.

– У меня нет никакой агорафобии.

– Тогда почему ты не здесь, а там?

– Это другая фобия. Я думаю, ей пока и названия не придумали.

На мониторе я вижу то же, что видит Одли, так что голые сиськи мы с ним замечаем одновременно. Женщина с голой грудью идет по пляжу. Грудь, надо сказать, потрясающая, но при ближайшем рассмотрении становится ясно, что обладательница этой роскошной груди уже не так молода, и время ее на исходе, и она торопится пользоваться своим богатством, пока еще можно. Я узнаю эти груди еще до того, как узнаю саму женщину. Это Азра. Или кто‑то очень похожий. Ну, со скидкой на прошедшие годы.

Она улыбается Одли. Я знаю, что означает эта улыбка. И Одли тоже знает.

– Как ныряется? – спрашивает она.

* * *

Одли выходит на связь.

– Дело сдвинулось. Капитан Бруно сам мне позвонил.

Мы оба довольны и счастливы. Одли слонялся по острову уже больше недели, и его это порядком достало.

Но ему пришлось еще около часа слоняться по пристани. Одли – не из тех, кто умеет ждать. Наконец к пристани подрулил катер, причем, если судить по тому, что он чуть не врезался в мол, за рулем был отнюдь не владелец. Человек, который приехал на катере, сходит на пристань и обращается к Одли:

– «Не‑версольный»?

– Да, мне надо на «Универсальный».

Человек, который приехал на катере, тычет большим пальцем себе за спину. Куда‑то в сторону горизонта.

– Тебе вон туда. А я всё, домой.

Он бодро уходит.

– Ну и чего? – говорю.

– Я не попрусь в океан в одиночку на этой жестянке.

– Ладно. Тогда в другой раз.

Одли молчит. Отпивает пива из банки, причмокивает губами.

– Сейчас самое время сделать очередную денежную прививку.

– Сколько?

– Ну, так. Небольшая прибавка за вредность. Я немного отъеду от берега, и если увижу корабль, поеду к нему. Если нет – возвращаюсь.

– Вообще‑то авианосец трудно не заметить.

– Тебе легко говорить. Ты когда‑нибудь ждала расстрела?

– А при чем тут расстрел?

– Потому что я ждал. И не раз.

– Что‑то я сомневаюсь, что в тебя будут стрелять. Может быть, ты утонешь, может, тебя съест акула, но тебя точно никто не застрелит.

– А вот я бы не стал утверждать. Всякое в жизни, бывает. Никогда не знаешь, где нарвешься.

– Ты это к чему?

– Я лучше не буду об этом рассказывать.

– Если не хочешь рассказывать, то зачем вообще было упоминать?

– Да, наверное, я сам виноват. Мой отец умирал много раз – и все из‑за меня. Когда я работал на стройках и подрабатывал вышибалой, и мне хотелось устроить себе выходной, я говорил, что мне надо на похороны. Начальство догадывалось, что я вру, но они рассуждали так: нет, так не бывает – никто не будет выдумывать про смерть отца ради какого‑то выходного. Может, поэтому я все время хожу на волосок от гибели.

– Все время?

– Ну да. В Югославии был первый раз. А потом меня попросили съездить в Лас‑Вегас, забрать платья. Я не хотел туда ехать, но потом я подумал: это Лас‑Вегас, это не война.

– Какие платья?

– У одного моего знакомого была приятельница. Она разводилась с мужем, и меня попросили съездить забрать ее вещи. Казалось бы, чем я рискую? Разве что палец порежу о блестку на платье. А все кончилось тем, что я оказался в Камбодже. И вот я, значит, в Камбодже. Рою себе могилу.

– И как же тебя занесло из Лас‑Вегаса в Камбоджу?

– Без комментариев.

– И тебя заставили рыть могилу?

– Нас было четверо пленных. Нас заставили рыть себе могилы, но сказали, что они оставят в живых одного – самого старательного. Кто будет копать лучше всех. И каждый из нас подумал: ну конечно, я буду копать лучше всех. Вот такими мы были придурками.

– И что ты сделал?

– Начал копать как сумасшедший.

– Ну, у тебя не было выбора.

– Нет, выбор был. У человека всегда есть выбор. Может быть, альтернативы не самые утешительные, может быть, ты вообще не считаешь, что это выбор, потому что приходится выбирать из двух равнозначных зол, и что бы ты там ни выбрал, все равно это будет страшно – но выбор есть всегда. Вместо того чтобы копать, я мог бы их обматерить, чтобы меня пристрелили на месте. У человека всегда есть выбор. Всегда. Вот, например, ты безработный, и ты просыпаешься утром и думаешь, что тебе делать: встать, умыться, побриться и пойти по конторам в поисках работы, чтобы тебя целый день унижали какие‑то мудаки, – или слегка подрочить и спать дальше.

– Надо делать хоть что‑то. Это всегда лучше, чем просто сидеть и ждать.

– В данном случае нет. Однажды мы с братом Колд Хардом оба остались без работы. Я встал очень рано, умылся, побрился и отправился искать работу. Когда я выходил из дома, Колд Хард еще дрых. И я подумал: спишь, недоумок ленивый? Ну спи. А у меня уже к вечеру будет работа. И вот пока я весь день унижался перед какими‑то законченными козлами, Колд Харду позвонили с телевидения. Какая‑то вся из себя навороченная телепродюсерша пригласила его в Лондон, чтобы он дал интервью. Они там снимали какую‑то передачу про безработных. Его поселили в роскошном отеле, он всю ночь пялил телепродюсершу, угнал чей‑то «феррари», а на следующий день какой‑то сочувствующий телезритель взял его на работу с хорошим окладом. У человека всегда есть выбор. Просто ты не всегда узнаешь, правильно ты поступил или нет.

– А копать было правильно?

– Может, и нет. Может, мне надо было послать их подальше, потому что вполне могло быть, что автомат заклинило бы сразу, а не потом, когда мы уже выкопали могилы, хотя мне было приятно узнать, что я таки самый крутой и старательный.

– Автомат? Один автомат?!

– Ага, один на двоих. Их было двое. Совсем еще дети. И солдаты из них – никакие. В британской армии тебя перво‑наперво учат, что оружие надо держать так, как будто ты собираешься им воспользоваться. То есть не надо опираться на автомат, если тебе вдруг захочется поковыряться в носу, потому что, как только ты опускаешь оружие, тебе конец.

– Ты их убил?

– Нет, я их не убивал. Но скажем так: старше они не стали. Я вообще никого не убивал. Хотя однажды такая возможность была. Я сидел дома, чистил свой дробовик. В то время в городе было не очень спокойно, постоянно кого‑то грабили, и я подумал: вот будет прикол, если сейчас ко мне влезет грабитель. И вдруг окно открывается и влезает какой‑то мужик. Полный идиотизм: я сижу за столом, меня хорошо видно с улицы, у меня дробовик – а этот придурок лезет в окно. Он даже не сразу меня заметил. И посмотрел на меня так сердито – как будто это я влез к нему в дом. У меня в руках дробовик, и я уже собирался нажать на курок, но меня что‑то остановило. И дело тут не в каких‑то моральных принципах и не в уважении к человеческой жизни… и я не боялся, что меня за него посадят, потому что таких, как он, надо отстреливать сразу, и так будет лучше для всех.

Просто я понял, что если сейчас перейти черту, то обратной дороги уже не будет. Может быть, я потом буду жалеть, что не прикончил его на месте, такого урода, но если я его застрелю, для меня это будет конец. Так что я заставил его раздеться до трусов и приковал его наручниками к забору на улице. Был январь. Было холодно, шел дождь. Он пробыл там четыре часа, пока я дозванивался в полицию. Вообще‑то я думал продержать его у забора не больше часа, но ты сама знаешь, как это бывает: сначала в полиции вообще не берут трубку, а потом полдня едут на вызов.

– Это все из расстрельных историй? Или было еще?

– После этой поездки Лас‑Вегас – Камбоджа я сказал себе: все, больше я за границу не езжу. Но мне предложили работу: провожать девочку в школу. Дочка той женщины, что меня наняла, была злостной прогульщицей, и я должен был сопровождать ее в школу, чтобы убедиться, что она дошла хотя бы дотуда. Работа спокойная, риска вообще никакого. Платят наличными. Девчонке одиннадцать лет. Школа – буквально за углом. Что тут может случиться? Все закончилось тем, что я оказался в Сомали.

– И как ты там оказался?

– Ты не поверишь. По сравнению с тем, как меня занесло в Камбоджу, это вообще напрямик, но ты все равно не поверишь.

Одли выводит катер в море.

* * *

И почти тут же видит «Универсального». К своему несказанному облегчению.

– А ты потом встречался с кем‑нибудь из Югославии? Ну, из тех психопатов из твоего отряда? – спрашиваю я.

– Да.

– С Роберто?

– Нет. Не с Роберто. Вот уж с кем мне совсем неохота встречаться.

– С Настоящим Джоном?

– Ага. – Он произносит это «ага» таким тоном, чтобы у меня не возникло сомнений, что он не хочет об этом говорить. «Универсальный» как‑то не приближается. – Блин. И сколько еще до него пилить? – Пару минут Одли едет молча, но потом все‑таки разрождается: – Я много лет представлял себе, что я сделаю с Настоящим Джоном, если встречу его еще раз. Я его ненавидел. По‑настоящему. Потому что, хотя мы с ним явно не были друзьями, он меня предал. Да, предал. Он мог бы выступить в мою защиту. Поднять палец вверх. Сделать хоть что‑нибудь. Роберто, конечно, опасный и злобный псих, но надо отдать ему должное… Существует два типа людей: те, кто может пойти прямо на автоматы, нацеленные на них, и те, кто не может. Я из тех, кто не может, и поэтому я восхищаюсь теми, которые могут. Роберто, он был законченный психопат, но он был смелым и по‑своему принципиальным. А Настоящий Джон был скотиной по жизни.

Я даже пытался его разыскать. Но я не знал, как за это взяться. Он говорил, что его фамилия – Смит, но он явно врал. Я пару раз ездил в Ливерпуль, бродил по улицам, вглядывался в лица прохожих – но уже через час таких хождений‑глядений у меня начиналась жуткая головная боль. И я сказал себе: ладно, если он сам вдруг объявится, тогда я его и убью. А я собирался его убить. Я был настроен очень решительно. Причем я даже не злился, нет. Это была никакая не злость. Это было… ну, как будто решить, что сегодня на ужин будут макароны. Такое простое, обыденное решение. Поначалу я часто себе представлял, как я буду его убивать. Но время шло… я стал думать об этом все реже и реже. И вот через девять лет я встречаю Настоящего Джона на свадьбе у одной местной знаменитости. Я там был вышибалой, а он приехал с поставщиками из ресторана. Он меня не узнал. Я сильно изменился. И потом, я не думаю, что он вообще потрудился меня запомнить.

– И что ты сделал?

– Первым делом пошел в сортир и как следует просрался. Потом я успокоился и решил, что дождусь окончания банкета и сведу счеты.

– Ты убил его?

– Нет. Я дождался, пока все не закончилось и со столов не убрали посуду. Момент был самый благоприятный. Он, Настоящий Джон, был один на заднем дворе. Загружал ящики с посудой в фургон. А я еще раньше стащил со стола острый ножик. Убедившись, что поблизости никого нет, я подошел к нему и сказал: «Приветик, Настоящий Джон. Ты, наверное, меня не помнишь?» Он взглянул на меня через плечо: «Прости, приятель, не помню». Я сказал: «Югославия. И теперь тоже не припоминаешь?» – «Нет. Хотя Югославию помню. Тот еще был геморрой». – «Это я, Одли». – «Приятно снова с тобой повидаться, Одли. Прости, что я тебя не узнал».

– Он, наверное, прикидывался.

– Да нет. Он и вправду меня не помнил. Если бы он меня вспомнил, он бы сбежал от меня без оглядки. Он был такой щупленький мужичонка, совсем не крутой. И у него не было ножа.

– И что дальше?

– Он забрал у меня нож и сказал: «Вот спасибо. А то мы вечно теряем ножи и вилки». Я от ярости хлопнулся в обморок. Когда очнулся, его уже не было. Я мог бы его разыскать, но понял, что это уже бессмысленно.

«Универсальный» все‑таки приближается.

– Ты веришь, что что‑то меняется? – спрашивает Одли.

– В каком смысле?

– Как ты думаешь, можно сломать заведенный порядок?

– Какой заведенный порядок?

– Ну, заведенный порядок вещей. Все остается как есть. Ничего не меняется. Когда я думал, что пойду служить в армию, я изучал военную историю, ну, чтобы произвести впечатление. Возьмем короткий отрезок истории – и вот оно, тут. Знаешь, какая была самая короткая война?

– Нет, не знаю.

– Она была такая короткая, что ее даже никак не назвали. В 1896 году британцы вторглись в Занзибар. Вся война длилась около сорока минут. А кое‑кто утверждает, что еще меньше. Точно известно, когда она началась. Ровно в девять утра, потому что в девять утра истекал срок ультиматума, предъявленного шейху.

– А что было в том ультиматуме?

– Какая разница? Может быть, война длилась сорок минут, потому что за грохотом артиллерии британцы не сразу расслышали крики арабов, что те сдаются. В этом эпизоде присутствует несколько элементов, характерных для всякой войны и знакомых любому, кто был на войне. Кретинизм с большой буквы, и пакет чипсов в придачу. Шейх и его приближенные знали, что к ним приближается британский флот, и они все собрались в одном месте, во дворце шейха.

Потому что арабские прорицатели утверждали, что снаряды с британских канонерских лодок не долетят до берега. Идиотизм с большой буквы. Впрочем, как я уже говорил, в каждой войне есть своя доля идиотизма. Вряд ли кто‑нибудь знает, что стало с этими прорицателями, но я готов спорить, что во дворце их не было.

Дворец разрушили до основания. Причем только дворец. Ни одно близстоящее здание не пострадало. Когда с яхты шейха стали палить по британскому флоту, огонь был такой хилый, что британский командующий даже не сразу его заметил, то есть заметил, но не придал значения и потопил яхту уже в самом конце, когда та подошла слишком близко. Отсюда мораль: профессионалы не прибиваются на убийство, и технология всегда побеждает.

Когда яхта шейха «хлебнула» воды, они тут же подняли британский флаг. Мораль: большинство из тех, кто воюет, воевать вовсе не хочет и ждет только повода, чтобы побыстрее сдаться. Вот почему в военной истории так много рассказов о подвигах и героизме – потому что их очень мало, подвигов и героизма.

* * *

Одли поднимается на борт. Его встречает сам Бруно, который совсем не похож на злобного и опасного психопата, хотя, как я понимаю, тем они и опасны, злобные, невменяемые психопаты. И он совсем не похож на крутого морского волка. Он мне напомнил одного моего знакомого хормейстера, ужасно нудного дядьку, который каждые полтора года объявлял о приходе Мессии. У него седые кудрявые волосы, и пуловер на нем – кошмарный.

– А где Томмо? – спрашивает он, сияя улыбкой.

– Кто?

– Ну, он поехал тебя забрать.

– А‑а, этот товарищ. Он сказал, что он всё – домой.

Бруно багровеет. Словно какая‑то экзотическая ящерица в процессе ухаживания в брачный сезон. От улыбки до злости – за две секунды. Я в жизни такого не видела: чтобы лицо у человека стало по‑настоящему багровым. Малоприятное зрелище.

– Найди его, – кричит он, обращаясь к кому‑то из матросов‑малайцев. – Найди его и скажи, что он уволен. Скажи ему, что я уволил его вчера. Нет, скажи, что он вообще у меня не работал. – Малаец прыгает в катер, с каким‑то даже подозрительным воодушевлением – я это вижу, даже при таком низком качестве картинки.

– У вас один катер? – интересуется Одли.

– Нет. У меня их четыре. Соберешься погружаться, выбирай любой. – Лицо у Бруно резко бледнеет и только на скулах остаются два красных пятна.

– Отлично.

– И если тебе вдруг захочется поиграть в теннис, у нас есть корт. Единственный теннисный корт на тысячу миль вокруг. И единственный боулинг – на две тысячи миль.

«Универсальный», насколько я вижу, пребывает в полном упадке. Все очень запущено. Матросы прячутся по углам, где тенек, и горестно смотрят на Одли, как бы в безмолвной мольбе, чтобы их пристрелили. Повсюду – какие‑то ящики и коробки.

– Наверное, все это великолепие обошлось тебе очень недешево, – замечает Одли.

– У меня были средства.

– Я слышал, тебе его мама купила.

Да уж, дипломат из Одли – никакой.

– Не хочешь чего‑нибудь выпить? – Бруно открывает банку кока‑колы, переливает ее содержимое в стакан и отдает стакан Одли.

– А другого чего‑нибудь нет? – спрашивает Одли.

– Нет. Чипсы будешь?

– С ароматом жареного страуса? Я таких еще не пробовал.

– Их уже не выпускают. Сняли с производства четыре года назад. У меня есть еще несколько ящиков. Но это уже последние.

Одли резко прекращает жевать.

– Слушай, Бруно, а как ты вообще додумался до этой затеи с авианосцем?

– Я работал в бюро ритуальных услуг. Мне удалось скопить денег, и я подумал, а не купить ли мне авианосец. Когда живешь на корабле, в этом есть свои плюсы. Например, можно годами не сходить на сушу.

– А почему ты не хочешь на сушу?

– Хочу посмотреть, на что это похоже, когда сходишь с ума.

– И как ощущения?

– Неприятные. По‑настоящему неприятные.

– Тогда зачем ты все это затеял?

– Потому что мне так захотелось. Я знал одного человека, который хотел, чтобы его публично казнили. Неужели тебе никогда не хотелось сделать что‑то такое, что все остальные сочтут полным идиотизмом?

Одли отпивает колы.

– И что еще хорошо в море: можно делать, что хочешь.

Одли отпивает колы.

– Кстати, ты не сказал мне спасибо за колу. Смертным следует быть осторожнее. Знаешь историю про Вечного Человека?

– Нет.

– Это местная легенда. Большой Вождь умер и отправился на Небеса, повидаться с Тем, Кто Сидит Наверху. «Тебе повезло, – объявил он сразу, как только пришел. – Я самый лучший из всех людей, кто когда‑либо поднимался на небо». «Ты прав, – сказал Тот, Кто Сидит Наверху. – Ты самый лучший из всех, кто тут был, есть и будет. Так что ты нужен нам весь. Иди забери свое тело и возвращайся обратно к нам». Большой Вождь вернулся на землю, забрал свое тело и поднялся обратно на небо. И вот он стучится в небесную дверь. «Я пришел, – говорит. – Открывайте». «Нет, нет, – говорит Тот, Кто Сидит Наверху. – Мы тебя впустим, когда ты придешь целиком». «Но я уже целиком», – говорит Большой Вождь. «Нет, ты должен собрать каждый свой волосок, каждый обрезанный ноготь, каждую чешуйку кожи, каждую капельку слюны». «Но на это уйдет целая вечность», – говорит Большой Вождь. «Вот и не теряй драгоценное время», – говорит Тот, Кто Сидит Наверху. Так что Вечному Человеку пришлось возвратиться на землю, чтобы собрать всю свою перхоть, и понятно, что он разозлился. Ему по‑прежнему хочется на небеса, так что он вымещает злость только на нехороших людях. Он испытывает людей, и если они не проходят этого испытания, он их наказывает. Как правило, убивает на месте.

Date: 2015-11-13; view: 248; Нарушение авторских прав