Догонялки с улиткой 4 page. Я вспомнила, что говорил мне Петр про одного престарелого фальшивомонетчика, отсидевшего десять лет в тюрьме

Я вспомнила, что говорил мне Петр про одного престарелого фальшивомонетчика, отсидевшего десять лет в тюрьме. Этот фальшивомонетчик сказал Петру: «Вселенной уже миллиарды лет, но все может перемениться буквально в секунду. Десять лет ты живешь в дерьме, а потом раз – и дерьма как не бывало».

* * *

Прошло несколько дней. Я поднялась на крышу и обнаружила там очередную бригаду «скорой». Ричард и Влан стояли совершенно убитые. У сильного горя есть своя безошибочная аура. Даже стоять можно печально.

Рутгер, как всегда, был бодр и весел. Влан указал на бассейн и выдавил:

– Марина.

Когда я только пришла, я подумала, что бригада «скорой помощи» проводит здесь выездные занятия, что‑то типа того. Я даже не сразу сообразила, что произошло. Пока Рутгер мне не объяснил. В какое мгновение паника обращается ужасом? Или это страх порождает панику?

Это было просто безумие. Раньше мы как‑то держались, продолжали работать и даже гордились своей силой духа – отчасти еще и потому, что никто из нас не был особенно близок с Хеймишем или Патрисией. Мы все общались вполне дружелюбно, но за такое короткое время просто нельзя подружиться по‑настоящему, и у каждого человека есть какой‑то запас выдержки и душевной стойкости, чтобы было, что противопоставить внезапным ударам судьбы; каждый в душе – эгоист, так что в критических ситуациях всегда можно рассчитывать на резерв собственного эгоизма и равнодушия к ближним, если уж ни на что‑то другое. Но это было уже слишком.

Все было так же, как в прошлый раз. Никаких признаков насилия, никакого пагубного злоупотребления алкоголем или наркотиками. И Патрисия, и Марина как будто просто заснули в бассейне.

Хорхе закрыл бассейн – совсем. Как будто кто‑то (ну, кроме Рутгера) стал бы там плавать после всего, что случилось. Мы не знали, что делать. Можно сколько угодно твердить себе: «Шоу продолжается», – но мы уже пытались бодриться. После первого раза. И дело даже не в том, что Марина пользовалась у нас какой‑то особой симпатией. Вовсе нет.

– Так ты увольняешь Ричарда или нет? – спросила Ева у Хорхе.

– Так, теперь уже Ричард? На прошлой неделе вы все пламенно выступали за увольнение Рутгера.

– Он разносит смерть.

– Чего? – спросил Хорхе.

– Он приехал работать сюда, потому что все его ученики утонули.

– Нет. Кого‑то загрызла акула. А двое умерли от кессонной болезни, – поправил Влан.

– Сначала крушение вертолета. Потом Хеймиш. Мерв. Патрисия. Теперь Марина. – Ева беспомощно развела руками.

– И как Ричард все это проделывает? Он что, уронил вертолет, потянув за веревочку? И его вообще не было там, на крыше, когда Хеймиш утонул.

– Он принес сюда смерть. Если ты его не уволишь, я уволюсь сама, – заявила Ева.

– Не говори ерунды, – сказал Хорхе. Но лично я не считала, что она говорит ерунду. Глыба жестокой реальности навалилась на нас как‑то уж слишком массивно. – Что я, по‑твоему, должен делать? Вести себя, как какая‑нибудь старушенция? – Хорхе тоже развел руками. Кстати, я никогда не понимала этого выражения. Насколько я знаю по опыту, старухи – существа крепкие и упрямые. И они ничего не боятся. Сравнение с молоденькой девушкой или со стариком было бы явно уместнее.

Время тянулось густым сиропом. Я не вызвалась помогать разбирать Маринины вещи. Знать о чем‑то и что‑то чувствовать – это две разные вещи. Можно знать и не чувствовать. Всем известно, что люди смертны, но одно дело знать, что когда‑нибудь ты умрешь, и совсем другое – столкнуться со смертью лицом к лицу.

– Моя жена очень вам благодарна за мою сверхурочную работу, – сказал детектив, когда уходил.

– У нас замечательная команда, – ответил Хорхе.

* * *

Хорошую аудиосистему можно смело назвать вершиной человеческих достижений. Громкая музыка, крепкая выпивка и другие интоксиканты – раньше мы очень любили так развлекаться после спектакля, когда клуб поступал в наше полное распоряжение. Но теперь даже эти приятности жизни не могли поднять нам настроения. На этот раз шоу застопорилось.

– Мне хочется думать, что они сейчас на небесах. Дают представление для Господа Бога, – сказала Надя.

Ева и Петр уехали. Они постоянно твердили, что останутся еще на полгода, накопят денег, чтобы купить заброшенный монастырь в Татрах и перестроить его под свинг‑клуб. «Я не хочу умирать заживо», – сказала Ева, и нам показалось, мы понимаем, что она имела в виду. Мы все жутко гордились собой: какие мы храбрые, что решили остаться. Когда кто‑то рвет когти, а ты остаешься – это ни с чем не сравнимое ощущение. Очень повышает собственную самооценку. Лу и Сью, которые постоянно твердили, что собираются увольняться, решили пока задержаться. Теперь их номер шел дольше на десять минут, и они привлекли реквизит в виде миксера. Но нам все равно было страшно.

Несколько дней все было тихо. Мы дали несколько потрясающих представлений и немножко воспрянули духом. Как‑то утром мы с Надей поднялись на крышу позагорать. По распоряжению Хорхе бассейн засыпали землей и посадили там молоденькие деревца.

Мы с Надей замерли в потрясении, как только вышли на крышу, потому что рядом с бывшим бассейном лежала большая корова фризской породы. На боку. Я сказала «большая», хотя я, конечно же, не разбираюсь во фризских коровах, и особенно – во фризских коровах, вырванных их контекста пастбища, но мне показалось, что она была очень большая. А вот безжизненные человеческие ноги, что торчали из‑под коровьей туши, казались какими‑то очень маленькими. Мы сразу узнали эти потрепанные оранжевые сандалии. В таких ходил Влан.

– Это корова, – сказала я.

– Я вижу, – оказала Надя.

Не стану вдаваться в подробности, но оба были мертвы совершенно определенно: и корова, и Влан. Мы с Надей пребывали в таком потрясении, что даже не сразу подняли тревогу.

Все вокруг пропиталось страхом. Если я принимала ванну, я наливала воды на дюйм – чтобы не утонуть. С маникюрными ножницами я обращалась с особенной осторожностью – чтобы не напороться на острие и не проткнуть себе что‑нибудь жизненно важное. Я объявила, что мне нужно вернуться в Англию и вплотную заняться своей танцевальной карьерой, и это была чистая правда. Пора было подумать о чем‑то серьезном. В «Вавилоне» все было здорово, но единственное, что я тут поимела полезного для своей танцевальной карьеры – укрепила руки в процессе стояния раком на сцене.

Мы так ничего и не узнали про эту корову. Влану кошмарно не повезло. Коровы не часто падают с неба. Владелец животного так и не объявился. Но это понятно: если ты уронил над Барселоной корову и корова пришибла кого‑то насмерть, вряд ли ты станешь об этом кричать. Янош высказал предположение, что это полиция мстит за потерю своего вертолета и бомбардирует нас мясом. Ничего более умного никто не придумал.

* * *

Посреди ночи – ну, для меня это была глубокая ночь – меня разбудил громкий стук в дверь. Это был Рутгер.

– Быстрее! Ричард пытался покончить самоубийством!

Я вскочила на ноги, но как‑то не очень успешно. Страх приковал меня к месту. Это было уже слишком. Столкнуться с очередной бедой – нет, я просто не выдержу. Не смогу. Я лихорадочно соображала, что делать, и тут Рутгер сказал:

– Да нет, я пошутил.

Через пару секунд до меня дошло. Я захлопнула дверь у него перед носом и буквально упала на кровать, решив отложить наказание до утра. Ну, до того, как проснусь.

Рутгер опять постучался.

– Нет. Ладно. Я пошутил. Это Констанс пыталась покончить самоубийством.

– Она наглоталась таблеток, потом ее вырвало. Она пошла бродить по коридорам, ее обнаружили и отвезли в больницу, где ей промыли желудок, надавали других таблеток и указали на дверь. Бытует странное мнение, что если ты родился с кем‑то на одном острове, то вы должны ощущать ответственность друг за друга. Конечно, мне было лестно, что меня считают надежным, ответственным человеком, который способен поддержать другого в беде, но эффект оказался недолговечным.

Ко мне подселили вторую кровать и Констанс, чтобы я с нею нянчилась.

– У тебя что, депрессия?

– Нет.

– Тогда зачем ты наелась таблеток?

– Мне было так хорошо. И я подумала, что лучше сразу покончить с собой, не дожидаясь, пока станет плохо.

Констанс боялась темноты, так что мы спали при свете, вернее, Констанс спала, а я упорно пыталась заснуть. У нас у каждого есть свои маленькие слабости. Ну, у меня лично их нет. Но у подавляющего большинства они есть. Азра боялась размягченного масла. Она всегда убирала масло в холодильник сразу, как только отрежет кусочек. При одной только мысли, что масло может нагреться до комнатной температуры, ей становилось плохо.

Я еще понимаю, когда люди боятся темноты. Но мне непонятно, зачем всем об этом рассказывать.

Но я ей потакала. Старалась не обижать. А еще от Констанс плохо пахло. Я пару раз намекнула, но потом поняла, что надо идти напролом.

– Приняла бы ты душ.

– Да. Давай говори мне, что надо делать. Почему женщинам вечно указывают, что им делать. Делай то. Делай это. Или если нам не указывают, что делать, тогда нам указывают, чего делать не надо. Не делай это. Не делай то. Почему у нас нет никакой свободы? Мужчинам вот можно не мыться, а нам нельзя.

Я знала единственный способ, как выгнать ее из комнаты, – дать ей денег на шоппинг, понятное дело, взаймы. Просто ее фармацевтическое фиаско очень пагубно отразилось на ее навыках и умениях, связанных с походами в банк. Какое‑то время я с этим мирилась, потому что тут не было ничего смешного: жизнь священна – это нам объясняют вполне доходчиво.

Но через три дня все мое сострадание иссякло, и я искренне пожалела, что Констанс не преуспела в своем начинании. У меня было стойкое подозрение, что мне поручили нянчиться с Констанс не потому, что я вся лучилась сочувствием, а потому что я дура. Мне никто не сказал спасибо. Но даже если бы и сказал… «спасибо» – это лишь слово в три слога. На четвертый день, когда Констанс затушила свою сигарету о мое мыло, я пошла к Хорхе, чтобы объяснить, почему Констанс должна переехать в другую комнату – иначе я нанесу ей тяжкие телесные повреждения.

Я влетела к нему в кабинет и с ходу обрушила на него весь свой праведный гнев. И только потом заметила нового мальчика, который скромно стоял в уголке.

– Это Хуан, – сказал Хорхе. – Может, покажешь ему, что здесь и как. – Хорхе знал, что я не откажусь. Вообще‑то я не люблю смазливых мальчиков, но Хуан был исключением из этого правила. Он был слишком красив для того, чтобы работать у нас в «Вавилоне». На самом деле он был слишком красив для того, чтобы работать где бы то ни было. Ему нужно было давать субсидии просто за то, что он есть. Я вдруг поймала себя на том, что стою, переминаясь с ноги на ногу, кручу на пальце прядь волос и ругаю себя за то, что не накрасилась более тщательно. Он был моложе меня. Мне было двадцать один, а ему – девятнадцать. Вполне достаточно, чтобы вызвать вполне очевидный трепет старой развратницы перед юным мальчишкой.

Глотая слюну, я повела Хуана на ознакомительную экскурсию. Насколько я поняла, Хорхе не стал загружать его информацией о наших покойниках, так что я постаралась подчеркнуть другие аспекты нашей «Вавилонской» жизни.

– А что наверху? – спросил он.

Я думала исключить крышу из нашей экскурсии, но теперь уже не могла рисковать и делать вид, что ее вообще не существует, на случай, если Хуан питает глубокое органическое отвращение к неправде.

– Там терраса на крыше.

– Давай посмотрим.

Я не хотела подниматься на крышу, но Хуан попросил, и я не могла ему отказать прежде всего потому, что мне хотелось подольше побыть с ним наедине, потакая ему во всем – пока он окончательно не убедится, что я здесь самая обаятельная и привлекательная и ему не найти более чудесной страны чудес для своего великолепного члена.

Когда я увидела на крыше Ричарда, мое беспокойство тут же продвинулось до еле сдерживаемой истерии. Мы, уцелевшие, теперь называли его между собой «Наш Абзац». Я вдруг поймала себя на том, что слегка пригибаюсь, чтобы смягчить потенциальный удар от упавшей коровы. Я прошла к центру террасы – чтобы меня не сдуло, если вдруг поднимется сильный ветер.

– Оушен, нам надо поговорить, – сказал Ричард.

– Потом.

– Нет, вы говорите. – Хуан направился к выходу. – А за меня не волнуйтесь.

К тому же вежливый и обходительный: я поклялась, что заставлю его стонать.

– Ну? – Я хотела добавить: ты что, не видишь, что я занята, но промолчала.

– Ты хорошо умеешь слушать, – сказал Ричард. – Я больше так не могу.

– Как – так? – У меня почти получилось задать вопрос так, как будто я не понимала, о чем идет речь.

– Это всё я виноват.

– В чем же ты виноват? Ты ни в чем не виноват, – я сказала так лишь потому, что в таких случаях именно это и говорят, хотя я сама понимала, что вышло не слишком‑то убедительно. На самом деле я хотела сказать другое: это ты правильно говоришь.

– Я не хочу быть собой, – сказал он. – Я бы отдал все на свете, лишь бы быть кем‑то другим. Куда бы я ни приехал… я хочу умереть.

Мне хотелось сказать ему что‑нибудь умное и утешительное, но я не придумала ничего лучше, чем:

– Да ладно тебе.

– Но я трус.

– Не говори ерунды. – Я сказала так лишь потому, что в таких случаях именно это и говорят.

– Мне нужно придумать, как это сделать: чтобы уйти хорошо. Что‑нибудь запоминающееся… например, привязать себя к какому‑нибудь страховому агенту и прыгнуть в море, на глубину. Что‑то, что сделает мир чуть лучше.

Я не стала задерживаться на крыше с Ричардом. В тот же день, ближе к вечеру, он уехал. Он ни с кем не попрощался, никто не видел, как он уходил. Почти все свои вещи он бросил в комнате, хотя кое‑что все же забрал с собой. Теперь для Лу и Сью выделили почти полчаса на их номер, чтобы не сокращать представление. Они вовсю разрабатывали концепцию «приглашенных гостей» и целыми днями бродили по пляжу, предлагая юным отдыхающим пройти курс повышения эротической квалификации. Либо желающих было в избытке, либо они обращались буквально к каждому. Стремление выйти на сцену – это, наверное, единственный случай, когда человек будет стараться, даже если ему не заплатят. Или заплатят, но мало.

* * *

Перед отъездом я обменялась адресами со всеми, кроме Уолтера (по кому я действительно очень скучала) и Рутгера. Мне повезло, за последние несколько дней перед тем, как уезжать, я ни разу не натолкнулась на Рутгера, то есть мне не пришлось решать мучительную дилемму: давать ему адрес или не давать. Странно, но когда я вручала ребятам бумажки с моим аккуратно записанным адресом, у меня было предчувствие, что мы с ними уже никогда не увидимся. Но у меня было стойкое ощущение, что с Рутгером мы увидимся обязательно. Что бы я ни делала, чтобы этого избежать, рано или поздно он непременно объявится. Такие, как Рутгер, всегда объявляются.

Никто из тех, у кого был мой адрес, ни разу даже не написал. Это всегда очень обидно, когда тебя забывают твои знакомые. Ты уговариваешь себя, что они замотались с делами, что нас всех достает ежедневная морось из мелких, хотя и досадных житейских неурядиц, когда еще надо вымыть посуду, сходить в магазин за продукции, поменять плитку в ванной… в общем, некогда сесть и ответить на письма. Даже черкнуть пару слов на открытке или позвонить – нет времени. Ты находишь сотни причин, почему тебе не отвечают: может быть, у человека сменился адрес и он просто не получил твоего письма или он потерял сумку, а в сумке была записная книжка или электронный органайзер с твоим адресом, – но в глубине души ты боишься, что просто не заслуживаешь того, чтобы тебе отвечали или, что еще хуже, заслуживаешь того, чтобы тебе не отвечали.

Тогда я еще этого не понимала, но я жила в конце целой эпохи. Это были последние дни человеческой разобщенности. Последние дни, когда люди перестают общаться. Какие самые человеческие из всех чувств? Боль утраты и любопытство. Что случилось с… Во все времена, от пещер первобытных людей до ночных клубов, твои самые близкие люди исчезали куда‑то, оставив тебе ощущение незавершенности. Сейчас это тоже возможно. Хотя гораздо сложнее. У тебя может смениться номер мобильного телефона или адрес электронной почты, но если ты не скрываешься преднамеренно, отследить тебя очень легко. Сегодня почти у каждого есть своя страничка в Интернете, даже у хомяков. Тогда, лет десять‑двенадцать назад, ты еще мог выбирать, общаться с кем‑нибудь дальше или же прекратить всяческое общение, но теперь с этим сложнее. Сейчас нелегко потеряться. Ты всегда знаешь, кто – где. Может быть, ты не станешь искать их специально, но ты знаешь, где их найти. Окончательные варианты, которые теряют свою первоначальную привлекательность именно в силу своей окончательности. Сделать так, чтобы о тебе все забыли, – это надо как следует постараться, и поэтому очень обидно, когда о тебе забывают.

Я купила себе пару дорогих туфель. Я ни капельки не сомневалась, что в магазине меня засмеют (магазин, кстати, был совсем рядом, буквально через два подъезда от «Вавилона»), что я грохнула столько денег на туфли, но никто даже не улыбнулся. Пока мне их паковали, я подумала, что еще не поздно сбежать. А когда кассирша пробила чек, мне стало дурно. Весь день меня раздирали самые противоречивые чувства: радость от обладания туфлями и досада на грани стыда, что я потратила столько денег. И еще я поняла, что туфли нравятся мне настолько, что я вряд ли когда‑нибудь их надену – чтобы они, не дай бог, не пообтрепались.

Я их приметила на витрине еще пару месяцев назад. Со мной такое бывает редко, чтобы я потеряла голову из‑за какой‑то шмотки. Но эти туфли… это были не просто туфли. Когда я их надену, весь мир окажется у моих ног. Мне всегда будет приятно смотреть на себя в этих туфлях. Это была покупка с первого взгляда. Но далеко не сразу. Я специально откладывала вожделенный миг, наслаждаясь предвкушением грядущей покупки. Мне нравилось притворяться перед собой, что я, будучи девушкой благоразумной, никогда не потрачу такие деньги на пару туфель. Но расточительство и сумасбродство… вот что всегда ублажает массы. Вино по двести фунтов за бутылку не будет в десять раз лучше вина по двадцать: ты платишь не за вино, ты платишь за то, чтобы платить.

Есть люди, которые искренне полагают, что одежда – это ничто, мишура и гнаться за модой не стоит. Они в корне не правы. Они говорят, что модная одежда всего лишь дает ощущение, что ты удачливый, преуспевающий и несокрушимый, но если одежда дает ощущение, что ты удачливый и несокрушимый, разве этого мало? Что проще: купить модную тряпку или добиться успеха в жизни и преуспеть в делах? Плюс к тому, если ты себя чувствуешь несокрушимым и преуспевающим, то и другие воспринимают тебя именно так.

Все было готово к отъезду. Вещи собраны. Такси заказано. Макияж подправлен. Мне было жалко уезжать. Да, я скучала по дому, но мне хотелось остаться.

Я подумала про Хуана. Я вручила ему бумажку с моим адресом и сказала, сияя улыбкой, чтобы он приезжал в гости, но меня все же терзали смутные подозрения, что этого мало. Зачем откладывать на неопределенное время то, что можно сделать сегодня? Тем более я не надеялась, что Хуан когда‑нибудь соберется ко мне в Лондон. Он был наверху. Лиса сама придет к кролику. Правда, я не знала, какой у него номер комнаты. Но решила спросить у Яноша.

В коридоре я столкнулась нос к носу с Констанс. Я все же надеялась, что услышу от нее хотя бы это незамысловатое слово из трех слогов. Простое человеческое «спасибо» за то, что я целыми днями выслушивала ее нескончаемую болтовню и честно пыталась поднять ей настроение. Работа, надо сказать, нелегкая. Легче затолкать слона в гору, чем вывести человека из затяжной депрессии. Тем более что у нее не было никаких причин так убиваться. Да, если человек глотает целый пузырек снотворного, значит, у него не все хорошо, но у нее абсолютно точно не было никаких оснований для мрачного настроения. Она была молодой, здоровой и вполне привлекательной. У нее не было никаких непоправимых увечий. Никаких неизлечимых болезней, сопровождающихся сильными болями. Ей не грозила голодная смерть. В свете того, что творилось у нас в «Вавилоне», ее поведение было вообще неприличным.

– Ты еще не уехала? – спросила Констанс. Я обратила внимание, что на ней моя майка.

– Отсчет пошел. А Хуан в какой комнате?

– Я не знаю. Все равно он уехал на пару дней.

Умные люди всегда говорят «спасибо». Сказать «спасибо», оно ничего не стоит, занимает секунду, и людям труднее тебя ненавидеть. Никто не сможет сказать: «Она даже „спасибо“ не сказала». Злясь на себя, что я так и не соблазнила Хуана, я вернулась за сумками. Потом мне пришло в голову, что можно оставить Хуану записку, чтобы он не сомневался, что в Англии его ждет самый теплый прием, и чтобы он знал, на какие рейсы билеты дешевле. Я написала записку с явным избытком подчеркиваний и восклицательных знаков. Я сама понимала, что вышло глупо, но у меня уже не было времени, чтобы придумывать что‑нибудь более сдержанное.

Янош сказал мне, в какой комнате живет Хуан. Когда я просовывала записку под дверь, с той стороны раздалось какое‑то шевеление, и дверь распахнулась. На пороге стоял Хуан. Абсолютно голый.

Где‑то через полчаса я попрощалась с Хуаном, взяла свои сумки и вышла, пошатываясь, на улицу. Такси уже дожидалось меня у подъезда. У меня по щекам текли слезы. Мне было очень неловко и стыдно. Я – человек совершенно не сентиментальный. Наверное, что‑то попало в глаза, вот они и слезились. Взглянув в зеркальце, я увидела, что веки уже начинают опухать. Как у хамелеона.

– В аэропорт? – спросил таксист.

Я не ответила. У меня перед глазами стоял член Хуана. Я все вспоминала, как он лежал у него на животе, словно великолепный купальщик на пляже из плоти. Как правило, этот мужской инструмент – вполне надежный источник либо радости, либо разочарования: но тебе очень быстро надоедают и жизнерадостные слизни, и глубоко несчастные морские ежи. А у Хуана даже пот был пронизан чувственностью. Жалко, что нельзя пойти в супермаркет и купить себе сразу пинту. Я взглянула на часы, с трудом различая стрелки и цифры. В аэропорту надо быть не позднее, чем через час.

– Я сейчас. Пять минут, – сказала я и помчалась обратно к Хуану. Конечно, я знала, что мы не уложимся в пять минут, но когда тот же таксист говорит, что машина будет через пять минут, это ведь тоже не значит, что он приедет, когда сказал.

Хуан был слишком красив, так что не стоило даже надеяться на серьезные длительные отношения. Такие мужчины, буквально созданные для того, чтобы помогать женщинам в разрешении их сексуальных проблем, никогда не ограничатся чем‑то одним. Ни одна женщина никогда не получит безоговорочного права собственности на такого мужчину, она может надеяться только на временное владение. Больше того: Хуан любил женщин. Рино, к примеру, их не любил. Рино любил только Рино. Янош любил исключительно красавиц блондинок с длинными волосами, которые сразу же соглашаются лечь с ним в койку. Для меня Хуан был, может быть, слишком покладистым и добродушным. Это как с дрессировкой собак. Ты хочешь, чтобы собака повиновалась тебе беспрекословно, но нельзя по‑настоящему уважать собаку, если она тебя слушается всегда. Тебе хочется, чтобы твоя собака иногда убегала на улице или кусала почтальона без твоего разрешения; чтобы ты чувствовал, что командуешь хоть и подчиненным, но все‑таки диким зверем, а не бесхарактерной тряпкой. Мужчина должен быть сильным. Достаточно сильным, чтобы придушить тебя голыми руками.

Но я все равно очень серьезно задумалась о замужестве и о крепкой семье с Хуаном. Когда я наконец вернулась в такси, времени оставалось уже в обрез. Это будет большая удача, если я не опоздаю на самолет. А если все‑таки опоздаю… что тогда делать, не знаю. У меня были какие‑то сбережения, но большую часть я спустила на туфли, а сумма на счетчике была уже устрашающая.

Копить деньги – этого я никогда не умела, но зато я умела копить ожидания: вот почему я ждала до последнего дня, чтобы купить эти туфли. Надо думать, по той же причине я ждала еще десять минут и только потом попросила таксиста развернуться и ехать обратно в «Вавилон». В промедлении была своя прелесть. Удовольствие от предвкушения еще одного раза с Хуаном. Я представляла себе, как все будет. Фантазии и грезы – это особенное наслаждение. А ничто так не подстегивает фантазию, как реальность: если ты занимался любовью с тем‑то и тем‑то на самом деле, то представить, как ты занимаешься с ними любовью, будет значительно проще.

Пока я чуть ли не на ощупь поднималась по лестнице, спеша к Хуану (у меня так слезились глаза, что я почти ничего не видела), я подсчитала, что как раз в эти минуты там, дома в Англии, мои родители и сестра уже должны были выехать из дома в аэропорт, чтобы устроить мне большую семейную встречу. Наверное, сейчас стоят где‑нибудь в пробке, продвигаясь по дюйму за раз. От этой мысли мне стало немного стыдно. Разозлить Джулию – тут я всегда пожалуйста, потому что на этом и строятся отношения между сестрами. Если бы Джулия собралась ехать в аэропорт сама, это было бы даже прикольно. Но рассердить папу с мамой – это уже совершенно другое дело.

У меня замечательные родители. У нас прекрасные отношения. Я очень долго этого не понимала, но потом поняла, что такое бывает нечасто. Во‑первых, у меня были родители – а не кто‑то один из родителей и второй, который так, проходил мимо. Во‑вторых, меня никогда не заставляли делать то, что мне не нравится. Родители не требовали от меня, чтобы я добивалась того, чего не сумели добиться они. Мне никогда не было за них стыдно. Мать не бродила по дому с початой бутылкой джина. Отец не выходил к моим гостям с членом, вываленным из штанов. Папа с мамой любили меня и заботились обо мне, и, сколько я себя помню, мы даже редко ругались по поводу дисциплины. У нас была ненормальная семья.

Однажды на Рождество, когда мы с моим тогдашним бойфрендом приехали в гости к моим родителям и остались там ночевать, у нас угнали машину. С подъездной дорожки у дома. А в машине были все наши подарки. И машина, и подарки были не то чтобы очень уж дорогими – просто было обидно. На следующий день мой отец объездил всю округу в надежде найти машину. Разумеется, он ее не нашел. Папа поехал искать нашу машину не потому, что разозлился на угонщиков и считал их поимку делом своей мужской чести, и вовсе не из фанатичной приверженности к законности и порядку – просто он видел, что его дочка расстроилась из‑за подарков, и хотел их вернуть.

Это прекрасно, когда у тебя добрые, любящие родители, и в семье у вас все хорошо и культурно, но тут есть один большой минус: ты совершенно неподготовлен к тому, чтобы выйти в большой мир. Где всем заправляет непробиваемый эгоизм.

– Так быстро вернулась? – спросил Хуан. Перед глазами все расплывалось, но я видела, что он не один. Его промежность скрывалась под растрепавшимися волосами Констанс; она обрабатывала его ртом вдохновенно и очень усердно, чтобы принимающая сторона ни на секунду не отвлекалась от происходящего, и при этом вид у нее был ужасно самодовольный, как будто она считала себя единственной женщиной в мире, которая это умеет. Да уж, Хуану когда‑нибудь точно придется потратиться на большую палку, чтобы отбиваться от женщин.

– Ты плакала, – сказал он. Мог бы и не говорить. Все было вполне очевидно и так. Выглядела я ужасно: веки распухли, как два спелых персика, налитых соком, глаза покраснели. В обычных обстоятельствах я бы давно уже пряталась в темной комнате с мешком на голове, но сейчас у меня был разгар сезона половой охоты.

– Это самое лучшее, что есть на свете, да? – простонала Констанс, на миг оторвавшись от своего благостного труда. Это был не вопрос. Но она получила ответ, которого не ждала и который ее не обрадовал.

– Нет, – без колебаний ответил Хуан. – Самое лучшее, что есть на свете, это пойти погулять с друзьями.

Констанс в ярости вылетела за дверь, а я заняла ее место. Никакой женщине не понравится, когда ей явно дают понять, что пятизвездочная фелляция с претензией на роскошный разврат в ее исполнении не представляет собой ничего особенного. Каждому хочется быть и слыть мастером в сексе. Никто особенно не напрягается, если у него что‑то не получается в чем‑то другом. Многие даже способны шутить насчет своих неудач и провалов на кухне, на танцплощадке, на экзаменах и на работе. Но никто никогда не скажет: «Ты меня лучше к себе не зови. Оно того не стоит».

Я сама поражалась своей безответственности. Я стала вообще невменяемая. Зачем я это делаю? Мне оно надо? После всего, что случилось в клубе, после всех переживаний и страхов я была сама не своя. Но я знала, что я это делаю потому, что мне этого хочется. Как это почти всегда и бывает. Впрочем, даже запредельное удовольствие не всегда поглощает тебя целиком; какая‑то часть твоего сознания все‑таки остается свободной для других, посторонних мыслей. Где сейчас едут мои родители, на каком светофоре они застряли? Когда я швырнула блузку на пол, я уже поняла, что она помнется. (Но, с другой стороны, это не такая уж и проблема. Их там трое в машине так что хотя бы одна мобила у них с собой есть.)