Глава 3. Грим 7 page. Мысленно возвращаясь в прошлое, не могу представить себе, чтобы за всю историю исполнения Травиаты кто-нибудь из певиц пел первый акт так

Мысленно возвращаясь в прошлое, не могу представить себе, чтобы за всю историю исполнения "Травиаты" кто-нибудь из певиц пел первый акт так, как звучал он у Марии Каллас в самом начале 50-х годов. Позднее, может быть, она еще успешнее пела эту партию, может быть, еще более тонко исполняла саму роль, но тот вдохновенный блеск колоратуры, ту красоту, то волшебство, какие царили в ее пении тогда, в начале 50-х годов, просто невозможно описать. Прибавьте к этому совершенную дикцию, удивительную окраску звука, тончайшую нюансировку, а главное - силу чувства. Такое можно услышать только раз в жизни. Тот, кто слышал ее тогда, стал обладателем счастливого билета!

Я считаю Марию своим другом, а не только коллегой, и, смею надеяться, она тоже относилась ко мне как к другу. Мне кажется, на сцене я всегда понимал ее - насколько это возможно. К тому же мне удалось, по-моему, понять что-то и в ее натуре. Прежде всего и во-первых это была настоящая "дива", она существовала вне обычных условностей. Марии принадлежало уникальное место в музыкальном мире, она стояла выше всех - даже если рассматривать самый верхний ряд. От Марии требовали невозможного, она ежеминутно обязана была доказывать свое превосходство, в противном же случае считалось (и не только слушателями, но и ею самой), что она "провалилась". Естественно, такое положение приводит к полному одиночеству и рождает чувство ответственности настолько сильное, что его практически невозможно вынести.

Для певца постоянное стремление к совершенству особенно жестоко, потому что в отличие от других исполнителей-музыкантов певец сам является своим собственным инструментом. Если певец болен, болен и его голос. Если певец неспокоен, напряжен, такое же напряжение испытывает его голос. Если певец дрожит от страха, только самая надежная техника может спасти его голос от того же "дрожания".

Самоуверенные критики любят утверждать: "Если у вокалиста хороший, правильно поставленный голос, он всегда в состоянии петь хорошо". Однако все не так просто. Ведь ситуацию определяет много добавочных факторов. Вспомним хотя бы то обстоятельство, что оперному певцу приходится не только петь, но и играть как актеру. И его игра не состоит в одном лишь прямом действии. Весь смысл происходящего должен содержаться внутри музыкальной формы. Вы не можете сделать паузу на каком-то слове, чтобы увеличить драматический эффект. Музыка не позволяет вам прибегать к декламации. Нельзя, к примеру, произнести "быть", затем сделать паузу, в задумчивости прижать руку ко лбу, чтобы усилить эффект, и только потом продолжить "или не быть". Необходимо полное соединение действия и вокала. У Каллас это соединение было подобно чуду. Ее отличали безошибочные музыкальный и драматический инстинкты, а ее самоотдача просто не поддается описанию. Именно поэтому она не выносила на сцене дураков, особенно в начале творческого пути - в беспокойное для нее время. Да, собственно говоря, почему она должна была относиться к ним иначе? Ведь Каллас никогда не требовала от других покорения вершин, к которым не стремилась сама.

Абсурдно утверждать, будто Мария никогда не вела себя безобразно. Она действительно отличалась взрывным темпераментом, как говорили многие. Кое-когда она бывала не права; многие истории, которые о ней рассказывают, чистый вымысел. Но в большинстве случаев ее реакции можно понять и оправдать. Вот вам, например, один эпизод, о котором много писали, в прессу проникли даже фотографии. Это произошло в Чикаго. Какой-то парень, настолько невоспитанный, что даже не догадался снять шляпу, разговаривая с женщиной, пытался вручить ей повестку в суд как раз в тот момент, когда она уходила со сцены. Мария встретила его попытку словами, полными бешенства, и была абсолютно права. Как мог позволить себе этот олух задержать человека, который только что выдал девяносто девять процентов всего, чем обладал в жизни, который полностью отдал себя искусству и публике? Предположим, она не сполна заплатила налоги, но ведь можно было пару часов и подождать. Подходить в такой момент с подобным делом к артисту - в высшей степени недостойно.

Моя единственная серьезная размолвка с Марией произошла тоже в Чикаго, в 1954 году. Наверное, стоит подробно рассказать о ней, поскольку я могу поручиться за правдивость изложения. Кроме того, мне хочется показать, какие страсти иногда бушевали в предельно наэлектризованной атмосфере, создававшейся вокруг такой противоречивой личности, как Мария. Шла Травиата". Мы спели второй акт, великолепные дуэты Виолетты и Жермона-старшего. Все прошло великолепно. Мария ушла за кулисы. Последовала короткая сцена между Альфредом и отцом, я спел "Ты забыл край милый свой...". На этом действие кончается. Начал опускаться занавес, и вдруг что-то заклинило в механизме: одна половина занавеса пошла вниз, а вторая осталась наверху, потом, к большому удовольствию публики, произошло обратное. Рабочие сражались с техникой, а мне кто-то прошептал из-за кулис: "Мистер Гобби, пожалуйста, уйдите со сцены, а потом выходите на поклоны. Мы пока будем чинить эту проклятую машину".

Я пару раз огляделся в поисках Марии и тенора и, не обнаружив их, вынужден был выйти один. Публика наградила меня бурными аплодисментами. Уголком глаза я увидел мужа Марии, Баттисту Менегини, кинувшегося к ее гримерной. Вскоре Мария присоединилась ко мне, и мы вышли на поклоны. Этот выход оказался последним, так как занавес наконец подчинился. Мы разошлись по своим гримерным.

Антракт затянулся; кто-то зашел ко мне и сказал, что мадам Каллас страшно злится на меня и просит зайти к ней. Я пошел к Марии, а Менегини как раз в это время вышел из ее гримерной.

- Говорят, Мария, что ты на меня сердишься, - сказал я, - в чем дело?

- Ну-ка закрой дверь, - приказала Мария, как будто я состоял в штате ее прислуги, и добавила: - Ты должен понимать, что я никому не позволю соперничать с успехом моей "Травиаты". Если ты еще раз позволишь себе нечто подобное, я испорчу тебе карьеру.

Можете себе представить, какой глубокий вдох мне пришлось сделать после ее тирады. Затем я весьма миролюбиво ответил:

- Ты, пожалуй, поступила правильно, попросив меня прикрыть дверь. А теперь послушай. Во-первых, я всегда считал, что "Травиата" принадлежит Верди. А что касается истории с занавесом, я поступил так, как мне казалось правильным, никакой задней мысли у меня не было. Я и не думал "ущемлять права" моих коллег. Ты обещаешь испортить мою карьеру, но это просто чепуха. Разумеется, ты обладаешь огромной властью в оперном мире, но я тоже чего-то стою, и не забывай: я появился на сцене на десять лет раньше, чем ты. У тебя осталось минуты три, чтобы прийти в себя, потом надо будет идти на сцену и продолжать спектакль. В противном случае мне придется объяснить публике причину твоего отсутствия, и - ты прекрасно знаешь - я расскажу все.

После этого я оставил ее в одиночестве. Через две минуты она прошествовала мимо моей гримерной на сцену.

Третий акт прошел великолепно. Перед началом последнего действия я, как обычно, направился на сцену, чтобы еще раз посмотреть на расположение декораций. Был включен только рабочий свет. Неожиданно из угла, где в тени стояла кровать Виолетты, раздался сдавленный голос Марии. Она спросила на венецианском диалекте:

- Тито, ты сердишься на меня?

- О, Мария, - вопросом на вопрос ответил я, - ты уже здесь?

- Да. А ты все еще сердишься?

- Нет, Мария, не сержусь, - признался я более или менее искренне.

В этой маленькой оливковой ветви мира, которую она протянула мне, было нечто столь наивное, детское и трогательное, что только очень жестокий человек мог не принять ее.

- Знаешь, - сказал я, - у всех иногда бывают нервные срывы. Забудем об этом.

Больше у нас не случалось никаких размолвок. А впоследствии, бывало, Мария не принимала некоторых приглашений, не заручившись моей поддержкой.

История, о которой я вам поведал, конечно, не особенно типична. Это крайнее проявление сверхтемпераментного характера. Но когда я сказал Марии, что у всех у нас бывают нервные срывы, я не кривил душой. Вспоминаю несколько случаев, когда я расшвыривал вещи в своей гримерной. Надеюсь, никто никогда не напишет об этом, но, если такое случится, не надо проявлять ко мне никакого снисхождения. Я уже говорил о полной самоотдаче Марии, ее безграничной преданности искусству. В этой связи вспоминаю некоторые интересные подробности ее жизни, драматические изменения, которые она претерпела, создавая свой "имидж" в обществе. Помню, в 1953 году, во время записи "Лючии" во Флоренции, когда мы все вместе обедали, маэстро Серафин отважился сказать Марии, что она слишком много ест и рискует растолстеть. Мария возразила, что когда она как следует поест, то потом хорошо поет, да и вес у нее вовсе не такой уж катастрофический.

Весьма нетактично (удивляюсь до сих пор, как я мог это сказать) я заметил, что около ресторана есть весы, и предложил Марии доказать нам свою правоту. Мы пошли вместе. Мария взвесилась, после чего некоторое время пребывала в шоке. Потом она отдала мне сумку, пальто, сбросила туфли и снова встала на весы. Все это мы уже проделывали - каждый в свое время! Результат был устрашающим, и Мария погрузилась в мрачное безмолвие. Когда тебе двадцать пять лет - а ей тогда было примерно столько, - не очень-то приятно весить гораздо больше, чем положено.

В тот год я видел Марию, и то очень бегло, еще один раз, на записи "Тоски". На следующий год мы должны были снова вместе записываться. И вот в одно прекрасное утро иду я из театра, и вдруг меня кто-то окликает: "Тито!". Оборачиваюсь и вижу очаровательную высокую молодую женщину в длинном пальто. Она распахивает пальто и спрашивает: "Ну что ты теперь скажешь?" Только тогда я понял, что это Мария. Изменилась она просто неузнаваемо.

- Мария, - с чувством сказал я, - да ты просто красавица.

Она с улыбкой, искоса посмотрела на меня, и я был сражен взглядом этих удивительно красивых удлиненных глаз. С очаровательным кокетством красавица спросила:

- Тито, ты не хочешь за мной поухаживать?

- Конечно! - воскликнул я. - Можно мне занять очередь среди твоих поклонников?

А про себя я подумал: "Вот когда она по-настоящему проснулась; она знает теперь, что она женщина и что она прекрасна".

Я уверен, Мария должна была стать звездой, в этом и состояло ее предназначение; ради звездной карьеры она пожертвовала многим. И почти внезапно - хорошо это или плохо - засияла на оперном небосклоне как звезда мировой величины. Теперь Мария добавила к своей редкой музыкальной и драматической одаренности облик красавицы. И то, что в Марии проснулась уверенность в своем обаянии, наделило каждую ее роль какой-то особенной, неожиданной, лучезарной магией. Что же на самом деле давало Марии такую сверхъестественную вокальную и нервную силу? На этот вопрос у меня нет ответа. Могу только сказать, что она стала артисткой уникальной и для своего времени, и для всей истории вокального искусства.

Рискуя повториться, все же еще раз напомню, что самым интересным аспектом нашей работы является проникновение в психологические глубины образа. К тому же, если ты основательно изучил характер своего героя, гораздо легче воссоздать его вокальный облик, правильно исполнить арии и речитативы.

Что касается Жермона-отца, мне нравилось на каждом спектакле добавлять какие-то новые черточки к его образу, вносить новые акценты, придавать различные оттенки знаменитой арии "Ты забыл край милый свой...".

Многие молодые певцы напоминают мне скаковых лошадей. Они не могут дождаться своего часа и, как только их выпускают на арену, вылетают на полном галопе, а затем неистово несутся, чтобы скорее добраться до самых знаменитых фраз, до любимых всеми арий. Естественно, с партитурой они знакомятся поверхностно, не утруждая себя изучением всего текста, не обращая внимания на пометы композитора, не задумываясь над сценическим поведением своего героя. Они часто делают ошибки или пропевают мелодии, не вдумываясь в смысл. Если вы чувствуете, что мои слова относятся к вам, остановитесь и начните всю работу сначала.

Насколько помню, особой "удалью" в "Травиате" я лично не отличался. Но хочу рассказать, как на заре моей деятельности в "Ла Скала" режиссер старался доказать мне необходимость основательного знакомства со сценой, с расположением декораций во втором акте. С самоуверенностью, присущей юности, которая считает, что знает абсолютно все, я гордо отказался. Моя аргументация сводилась к тому, что Жермон-отец никогда раньше не был в доме Виолетты и я не хочу утратить спонтанность поведения во время первого посещения моим героем этого дома. Разумеется, в теории это выглядело довольно убедительно, но я не учел очень важного фактора. Хотя в театре все как бы вымышлено, надо тем не менее точно знать заранее, что и где расположено, в каком месте стоит тот или иной предмет. В другой раз, также в "Ла Скала", я преподнес всем сюрприз. Разумеется, непреднамеренно. Когда я вошел в комнату Виолетты, то положил шляпу и трость на кресло. Но трость вдруг покатилась к суфлерской будке. Я пошел за ней, поднял и невозмутимо положил на то же место. О ужас, трость снова упала и покатилась. Я получил суровый нагоняй, хотя мне казалось (и кажется до сих пор), что спонтанные действия выглядят наиболее естественными. В конце концов такое ведь может случиться с кем угодно, в том числе и с Жермоном-старшим. Если вы уронили во время действия платок или какой-нибудь другой предмет, логичнее поднять его, чем оставлять на сцене, ведь кто-нибудь из хористов может поскользнуться и упасть. Я рассказываю об этих случаях так подробно, потому что они сопровождали мои первые шаги на сцене, на них я учился, постигая важность здравого смысла.

Играя "Травиату", нельзя забывать, что все события происходят на протяжении семи месяцев. Этот факт помогает понять лихорадочное беспокойство, безумную жажду жизни, которые владеют Виолеттой с того самого момента, когда она впервые появляется в своей гостиной. Комнату эту, разумеется, не следует обставлять с роскошью и помпезностью, более подходящими для Версаля. Гостиная Виолетты - одна из многих парижских гостиных того времени, куда приходили развлечься потерявшие душевное равновесие аристократы. Здесь они находили радости, которых не могли обрести дома.

В некоторых постановках, будто специально для того, чтобы сделать эту сцену как можно менее естественной, по огромной гостиной Виолетты взад-вперед снуют ливрейные лакеи, которые разносят шампанское и роскошные блюда, а вокруг карточных столов толпится множество гостей, одетых в маскарадные костюмы, как на карнавале в Рио-де-Жанейро. Все это весьма нелепо и нелогично. Подумайте, откуда такая роскошь, если уже через три месяца Виолетта вынуждена продавать лошадей, экипажи и все, чем она владеет? Об этом, на мой взгляд, весьма серьезном и здравом соображении не следует забывать, оформляя спектакль.

Каким должен быть дом Флоры? В тексте сказано: "Богато обставленный дворец". Но и здесь сценографу следует ограничить свои амбиции, проявляя определенную умеренность. На моем письменном столе лежит рождественская открытка, которую прислал Франко Дзеффирелли. На открытке - кадр из его фильма "Травиата", свидетельствующий о тонком чувстве стиля. Гости сняты сверху, кто-то стоит, кто-то сидит за круглым столом. Все очень красочно и удивительно гармонично расположено в композиционном отношении. В памяти всплывает музыка "Застольной" ("Высоко поднимем мы кубки веселья..."). Чувствуется, что зрительный и звуковой ряды сочетаются здесь идеально.

В начале оперы Виолетта только-только выздоравливает после одного из достаточно частых приступов болезни. Она принимает друзей и гостей с несколько томным изяществом. Кажется, что к ней понемногу возвращаются силы, когда она учтиво отвечает на тост Альфреда.

Беседа течет свободно, с естественными приливами и отливами, какое-то беззаботное веселье одушевляет эту сцену. Гости Виолетты ни к чему не относятся по-настоящему серьезно, они развлекаются и дарят друг другу любовь легко, не испытывая сильных эмоций. Родовитые дворяне и богатые выскочки в этом обществе перемешаны, они обмениваются ничего не значащими фразами в атмосфере, подогретой шампанским и любезными дамами. Все же группа "прожигателей жизни" не должна слишком много двигаться. Они развлекаются в своем кругу, образуя фон для жизни Виолетты, жизни, полной мнимого счастья; но ведь Виолетта считает его настоящим, полагает, что именно такова ее судьба.

Виолетта - натура особенная, она непохожа на окружающих. Благодаря тонкому вкусу и какой-то прозрачной красоте она находится как бы в стороне от событий и ступает по жизни, кажется совершенно не запятнав себя. Изящная и романтичная, она желает нравиться, ценит красивые вещи и богатых людей, которые могут обеспечить ее этими вещами, но и не хочет расстаться со своими мечтами. Ее мечты просты и обычны, однако им не суждено сбыться.

Виолетта прекрасно понимает, что ее здоровье подорвано неизлечимой болезнью. Она ведет борьбу против своей болезни с почти безумной решимостью, переходя от развлечения к развлечению, в вихре бесшабашного веселья.

Во время первого действия ее живость кажется слегка принужденной. Она боится будущего и пытается спастись от своего страха, бежать от него в веселую жизнь. Но одно-единственное искреннее признание в любви, одна фраза, напоминающая ей о девических мечтах, наполняют ее сердце сомнениями, неуверенностью. Наедине с собой она робко думает о возможности настоящей, серьезной любви - и в это время чувство уже зарождается в ее сердце. "Ах, той любви, что весь мир наполняет... Светлое счастье, счастье любви". Вместе с этой тонкой, чрезвычайно популярной мелодией Альфред входит в сердце Виолетты, глубоко взволновав ее.

Вначале Виолетта не желает слушать признаний, отвергает его любовь. Ей хочется жить на свободе, переходить от одной прихоти к другой. Знаменитая ария, которая завершает первое действие, мастерски передает все разнообразие чувств Виолетты. Сколько вокальных оттенков звучит в задумчивом речитативе, когда Виолетта спрашивает сама себя: "Ужели это сердце любовь узнало?" Пылкая откровенность юноши глубоко тронула и взволновала ее. Разве можно отвергнуть такое чувство? Не правильнее ли пожертвовать блестящей, но пустой жизнью, одиночеством среди равнодушной толпы?

"Не ты ли мне в тиши ночной..." - мечтает она, и мелодия легко порхает, словно крылья бабочки. Это медитация, которая постепенно переходит в гимн: "Ах, той любви, что весь мир наполняет силой могучею". Она полна сомнений, но серенада Альфреда вновь пробуждает в ней мятежные чувства. "Быть свободной, быть беспечной", - поет Виолетта, мелодия наполнена магическими трелями, "смеющимися" каскадами нот. Этот неописуемый лирический взрыв приводит первое действие к завершению. Второе действие начинается в деревенском домике под Парижем. На дворе январь. Впрочем, это указание композитора часто не принимают в расчет, и мы попадаем в прекрасный, освещенный солнцем парк, видим большую веранду деревенского дома, куда Виолетта, как правило, входит с охапкой свежих цветов. Не стану отрицать, что весну люблю больше, чем зиму. Однако в данном случае я предпочел бы увидеть запотевшие стекла, камин с пылающими дровами, обнаженные деревья в парке, хотел бы ощутить холод, который подавляет чувства и замедляет движения.

Альфред счастлив - он вырвал Виолетту из ее окружения и, победив ее сердце, чувствует себя настоящим мужчиной. Он охотится в лесах, парит в облаках золотых грез. Не зная, каких средств требует их загородная жизнь (или не задумываясь об этом), он возвращается к реальности только тогда, когда Аннина, преданная горничная Виолетты, приезжает из Парижа и рассказывает, что ездила туда продавать лошадей и экипаж, чтобы выручить тысячу луидоров.

Пристыженный Альфред обещает добыть необходимую сумму. Как жаль, что кабалетта, которая придает Альфреду некоторую долю респектабельности, обычно купируется. "Какой позор! Как слеп я был!" - поет он, обещая достать деньги.

Я сочувствую Альфреду и Виолетте, понимаю их преданность своему деревенскому раю. Когда я был молодым и удачливым баритоном, я построил очаровательный домик с большим садом у моря. Мой домик располагался недалеко от Чивитавеккьи, мы проводили там все свободное время и называли свое пристанище виллой "Отдохновение". Но вскоре это слово приобрело иронический оттенок, поскольку дом всегда был переполнен родственниками, друзьями и коллегами, которых, конечно, мы принимали с искренней радостью. Гости приезжали к нам со всех концов мира, поэтому для "отдохновения", естественно, времени не оставалось.

Разумеется, нам было нелегко принимать такое количество гостей и чувствовать себя свободно, как и положено ощущать себя дома. Мы пели, рисовали, читали, играли в разные игры. Мы ходили к морю, плавали, удили рыбу, катались на лодках. По ночам устраивали в саду пикники. Мы строили фантастические планы, разбирали по частям и вновь собирали наши машины, играли в карты, стреляли из лука. Когда количество кроватей в доме перевалило за цифру 18, в ход пошли разнообразные кушетки и диваны, на них прекрасно себя чувствовали те, кому не хватило кроватей. Это было замечательное время, хотя немного сумасшедшее. Вспоминаю свой домик, потому что понимаю - Виолетта тоже мечтала о счастливой жизни с Альфредом в сельском уединении. Но на ее вилле, так же как и в моем "Отдохновении", тихая жизнь внезапно кончилась и настали дни отнюдь не спокойные.

Мечта Виолетты оказывается грубо разбитой. На протяжении второго акта мы становимся свидетелями тяжелого дня - приходят и уходят разные люди, ставящие перед Виолеттой неразрешимые проблемы.

Прежде всего, она вынуждена заботиться о своем финансовом положении, раньше о подобных вещах задумываться не приходилось. Виолетта не рассказывает о своих заботах Альфреду. Она ждет визита какого-то "делового человека", вероятно, ростовщика, которому хочет заложить или продать часть драгоценностей. Приходит садовник, затем посыльный с почты приносит письмо от Флоры. Подруге удалось найти адрес Виолетты, как та ни скрывала его, и Флора приглашает ее в этот же вечер на бал. Виолетта смеется - ей забавно даже подумать, что Париж может вновь привлечь ее. Затем, совершенно неожиданно, появляется отец Альфреда, которого она так боится. С его приходом трагически рушится прекрасный, но хрупкий мир счастья Виолетты.

Играя Виолетту в первом действии, надо точно передать ее образ мыслей, ясно обрисовать способ ее существования. И голос и движения молодой женщины легки, она грациозно элегантна и даже чуть-чуть фривольна. Виолетта с любезностью хозяйки, но не вникая в суть, следит за беседой гостей, которая в общем-то ее не интересует. Но она умеет подчеркнуть то, что действительно привлекает ее внимание. Внутренний мир Виолетты предельно отличается от внутреннего мира остальных женщин, резвящихся в гостиной. Она прекрасно понимает это и, находясь в хорошем расположении духа, забавляется.

С улыбкой, но вместе с тем серьезно и вполне искренне она благодарит Виконта за драгоценный подарок - нового преданного друга, Альфреда Жермона. Однако, когда молодой человек клянется ей в любви, она не без издевки смеется над ним. "Я о такой большой любви забыла..." - говорит она и разрушает серьезность момента блистательным финальным вальсом.

Но во втором действии перед нами уже совершенно другой человек. Грациозная элегантность манер и поведения, конечно, остаются, но беззаботная радость исчезла, серьезность Виолетты усугубляется тем, что она знакомится с изнанкой жизни и вынуждена как-то справляться с ее трудностями. При появлении Жермона-отца Виолетта сдерживает удивление, но на его оскорбления реагирует мгновенно и с достоинством. "Женщина я, синьор мой, и здесь я дома". Реакция Виолетты производит впечатление на Жермона и изменяет его тактику, может быть, неосознанно для него самого.

Эта трудная встреча совсем не похожа на ту, о которой Виолетта могла мечтать. Пытаясь доказать Жермону, что она вовсе не собирается использовать его сына в своих корыстных интересах, Виолетта показывает ему документы, свидетельствующие о продаже ее собственности. С пылкой неустрашимостью Виолетта хочет отбросить свое прошлое, оно больше не существует для нее. Она искренне раскаялась, и господь простит ее, утверждает Виолетта.

Однако старик непреклонен. Он пришел сюда, чтобы спасти честь семьи: он хорошо подготовился к встрече и твердо отстаивает ханжеские моральные устои своего времени. Устои эти особенно важны для буржуазии, а Жермон столь безоговорочно придерживается их еще и потому, что жених его дочери, сестры Альфреда, отказался идти с ней под венец до тех пор, пока Альфред не порвет постыдную связь с Виолеттой.

Просьба отца изливается в столь трогательной мелодии, что Виолетта постепенно приучает себя к мысли о недолгой разлуке с любимым. Но, как оказывается, и этого недостаточно. Жермон-отец недвусмысленно дает понять, что она должна покинуть его сына навсегда. Жестокими и горькими словами он рисует картину ее неизбежного будущего, хотя в глубине души сам глубоко потрясен природным чувством собственного достоинства, присущим Виолетте, поскольку ожидал встретить здесь вульгарную женщину.

Напрасно Виолетта умоляет его сжалиться, рассказывает о своей болезни и одиночестве. Диалог становится более человечным, Жермон обнаруживает некоторую долю сострадания, но он не может и не хочет отказаться от своей цели - Виолетта должна навсегда расстаться с Альфредом. Его сердце не осталось равнодушным к отчаянию Виолетты, он глубоко тронут ее искренностью, но не дает эмоциям поколебать свою решимость.

Они оба борются с собственными чувствами. В трогательной и драматичной кульминации, когда Виолетта открывает, что она неизлечимо больна, Жермон не может подавить неподдельной жалости. Но Виолетта теперь понимает: продолжать борьбу против устоев общества и против собственной судьбы безнадежно. Она падшая женщина и навсегда останется таковой в глазах света и в глазах мужчин.

"Дочери вашей, юной и чистой..." - поет она в конце сцены с выражением непередаваемого волнения и пафоса. Она также просит Жермона, чтобы он рассказал потом Альфреду о ее жертве. Эта жертва превращает Виолетту в благородную женщину, которая вызывает восхищение и любовь у всех, даже у Жоржа Жермона.

Плача, Виолетта должна заставить плакать всех вокруг. Но мы плачем не только оттого, что видим ее мокрые от слез глаза, - главное, мы слышим голос, который передает всю тоску ее души. Виолетта понимает, что все ее мечты разбиты вдребезги и жизнь постепенно, день за днем, уходит от нее.

Жермон-отец, деревенский дворянин, никак не ожидал встретить такую чувствительную и чистую сердцем женщину. Человек, почитающий авторитеты и незыблемую привычную мораль, он шел на встречу с Виолеттой неохотно, с каким-то внутренним сопротивлением. Добившись своей цели, он уходит - униженный и глубоко потрясенный внутренним благородством Виолетты. Они с неподдельным чувством обнимают друг друга, и, прощаясь, Жермон с искренним уважением целует Виолетте руку.

Оставшись одна, Виолетта с нежностью прижимает к щеке руку, которую он поцеловал. Потом она быстро набрасывает несколько строк, зовет Аннину и просит удивленную служанку проследить, чтобы записку отправили в Париж. Когда горничная уходит, Виолетте остается исполнить еще одно страшное дело - написать письмо Альфреду.

"Надо написать Альфреду... Но что сказать? Откуда взять мне силы?" Звуки скрипок в этот момент буквально разрывают сердце. Ничего не остается от той Виолетты, которую мы знали. Страшная трагедия обрушилась на голову бедной женщины, сломила ее. Виолетта торопливо пишет несколько слов Альфреду, затем, смущенная его внезапным появлением, быстро прячет записку.

Альфред, видя волнение Виолетты, приходит в смятение. Может показаться, что он еще более взволнован, чем Виолетта. Ведь только женщина всегда находит в себе силы, чтобы скрыть боль и страдание. Виолетта дала слово, она уже сделала выбор - решилась оставить Альфреда и вернуться к прежней жизни, но думать об этом ей невыносимо больно. Она предпочитает улыбаться, а затем вдруг сотрясается от мучительных рыданий. В пароксизме рыданий и диких слов, на фоне сгезсепд.о голоса и чувств, она умоляет Альфреда любить ее всегда - и так, как она любит его. Ее страдальческий возглас: "Альфред мой! Я так люблю тебя! Люби, люби меня!" - вызывал отклик любой зрительской аудитории в любую историческую эпоху с того дня, как опера была написана.

Альфред в смущении и замешательстве, но он не задерживает Виолетту, поскольку уверен - теперь Аннина не позволит ей продавать ценности. Как только Виолетта уходит, Альфреду приносят письмо. Объятый дурными предчувствиями, он раскрывает его и читает - это прощальные слова Виолетты. Она покинула его навсегда. Вероятно, она вернется к барону Дюфолю.

Альфред охвачен ужасом и гневом. Его бешеные восклицания прерывает появление отца, который возвращается из сада, чтобы утешить сына и убедить его вернуться домой. Жермон-старший выражает свою просьбу в прекрасной арии "Ты забыл край милый свой...". Но все напрасно. Молодой человек поначалу овладевает собой и слушает отца с почтением. Но затем возбуждение и ярость вновь побеждают, и, не принимая предложенного отцом утешения, в каком-то почти детском порыве злости, охваченный жаждой мести, Альфред выбегает из дома и спешит вслед за Виолеттой.

Date: 2015-11-13; view: 327; Нарушение авторских прав