Странные ужины регента

С женщинами только стыдливые проигрывают.

Теофиль Готье

Как только закрылись глаза Людовика XIV, члены парламента направились в Большую палату, приказали открыть железную дверцу, скрывавшую углубление в стене, и вынули документ, запечатанный восковой печатью. Это было завещание короля.

Первый президент зачитал его: к вящему удивлению присутствующих, обнаружилось, что, вопреки словесно выраженной воле короля, управление делами королевства возлагалось на регентский совет, а герцог Орлеанский назначался всего лишь его председателем.

Второе потрясение ожидало парламент, когда был обнародован состав совета: среди его членов значился герцог Мэнский, сын короля от мадам де Монтеспан и любимый воспитанник мадам де Ментенон.

Итак, это было следствием интриг «старой потаскухи». Понимая, что власти ее придет конец, если регентом станет Филипп Орлеанский, Франсуаза, можно сказать, продиктовала решение королю, с твердым намерением по‑прежнему вершить всеми делами через посредство герцога Мэнского.

За несколько часов до смерти Людовик XIV, сожалея о своей слабости, провозгласил племянника регентом; но завещание так и оставалось нетронутым в тайнике.

Филипп не пал духом. «Будучи в высшей степени одарен красноречием, — сообщает нам один из мемуаристов, — он произнес блистательную речь, в которой доказывал, что регентство должно принадлежать ему по праву рождения, а затем предоставил собранию право выбирать между ним и герцогом Мэнским».

После короткого совещания все члены парламента, которых, возможно, пугало возвращение унылой мадам де Ментенон, постановили считать завещание аннулированным.

Значение этого решения трудно переоценить. Из страха перед старой ханжой парламент совершил акт, имевший неисчислимые последствия. Приняв сторону герцога Орлеанского, собрание открыло перед Францией путь вольномыслия, наслаждения и удовольствия. Наша страна, словно охваченная эротическим безумием, вдруг порвала с традицией здоровой плотской любви предшествующих веков и устремилась в изнурительное познание порока.

Едва получив официальное признание в качестве опекуна Людовика XV и регента королевства, Филипп назначил государственным советником верного аббата Дюбуа. Этот священник, «погрязший в распутстве, познавший все пороки и излишества, равно как и сопряженные с ними постыдные последствия», пришел в полный восторг. Достигнув столь высокого положения, он мог теперь безбоязненно дать волю дурным инстинктам.

Отпраздновать назначение он решил оригинальным способом: взять, наконец, в любовницы торговку скобяным товаром с улицы Сен‑Рош, на которую уже давно положил глаз. Поскольку муж этой дамы его несколько тревожил, он призвал на помощь одного из своих пажей:

— Переоденься торговцем, — приказал он, — пойди к этому мужлану и пригласи его выпить, чтобы и близко к дому не подходил.

Тот исполнил все в точности. Переговорив около четверти часа, слуга с мужем дружно направились в соседний кабак, тогда как аббат наблюдал за ними из кареты. Убедившись, что место освободилось, он одним прыжком оказался в лавке, а вторым прыжком — у ног своей прелестницы, которой, не чинясь, объяснил причину своего появления. На счастье, торговка скобяным товаром отличалась веселым правом и пылким темпераментом. Предложение ее позабавило: осмотрев аббата и удовлетворившись увиденным, она увлекла его в чулан и отдалась ему на сундуке с платяными щетками….

В дальнейшем аббат стал предпочитать собственное жилище. Каждый вечер он приводил сюда стайку молоденьких белошвеек: он говорил, что ему нравится их «шаловливость»…

Между тем сам регент также установил для себя приятный жизненный распорядок.

В девять утра он садился работать, читал донесения, отвечал на депеши или принимал послов — все это длилось до обеда. После десерта он возвращался в свой кабинет и вел заседания совета; но когда часы били пять, он кланялся своим министрам и, оставив на завтра все дела, уходил, дабы целиком отдаться удовольствиям.

Каждую неделю он менял любовницу, однако все они его обожали. Подобный успех у женщин изумлял принцессу Пфальцскую:

«Мой сын, — писала она, — не красавец и не урод, при этом у него совершенно отсутствуют качества, за которые его можно было бы полюбить; он не способен испытывать страсть, и все его привязанности недолговечны. Да и манеры его не настолько любезны или обольстительны, чтобы он мог заставить полюбить себя. Он крайне нескромен и рассказывает обо всех своих приключениях; я сотни раз говорила ему, что не понимаю, отчего женщины бросаются за ним толпами, тогда как им следовало бы бежать от него без оглядки. Однако он отвечал мне со смехом: „Вы не знаете нынешних распущенных женщин. Им доставляет удовольствие, когда мужчины рассказывают, как спали с ними!“

Расслабившись с одной из своих любовниц, регент порой совершал небольшую прогулку до Люксембургского дворца, где жила его дочь, герцогиня Беррийская, а в девять часов вечера собирал в Пале‑Рояле друзей на один из тех знаменитых ужинов, о которых все историки повествуют с воодушевлением и восторгом.

«На подобных ужинах присутствовали друзья и любовницы регента, любовницы друзей и друзья любовниц»

Этот кружок состоял из дюжины дворян, которых принц отличил и приблизил к себе: большей частью это были законченные негодяи, достойные виселицы, «и по этой причине, — говорит Сен‑Симон, — он и называл их не иначе, как своими висельниками».

Каждый вечер к столу приглашали новых гостей: поэтов, остроумцев, оперных певичек и тому подобное. «Сюда являлись куртнзаны, погубившие душу, и развратники всякого рода, у которых не осталось ничего святого ни в речах, ни в поведении: здесь обо всем говорили с шутливой вольностью и постигали самые утонченные формы порока».

Когда вся достойная компания оказывалась в полном сборе, регент приказывал закрыть двери и не беспокоить его до утра. «Как только наступал час ужина, — рассказывает Сен‑Симон, — от внешнего мира отгораживались, можно сказать, баррикадами, так что было бесполезно пытаться проникнуть вовнутрь, даже если речь шла о чрезвычайно важном деле, — и я говорю не только о делах личных, но и о таких, которые могли таить в себе угрозу для государства и для него самого. Двери же были заперты всю ночь».

За закрытыми же дверями происходили оргии. Ужин начинали с того, что пили натощак большими бокалами токайское или шампанское. Затем, как повествует все тот же Сен‑Симон, «разогревали себя, выкрикивая непристойности и обмениваясь сальными шуточками», потом регент привлекал к себе ближайшую сотрапезницу, подавая сигнал к началу любовных утех. Тут же все мужчины набрасывались на дам и с веселым смехом задирали им юбки. В одно мгновение компания разбивалась на пары, которые занимались своим делом на ковре, на столе, на диванах, на креслах и стульях.

В целом, картина была очень впечатляющей.

Иногда, чтобы сразу же создать непринужденную атмосферу, гости усаживались за стол нагишом.

За десертом наступала очередь комических и крайне непристойных забав, после чего затевались спектакли на соответствующие темы или же ставились удивительные балеты, где голые танцоры отплясывали под скрипичную музыку…

Естественно, все придворные дамы жаждали получить приглашение на ужин в Пале‑Рояль, но их звали с разбором, и каждая должна была предварительно доказать, что достойна подобной чести, ибо наивная простушка или чопорная гусыня могли бы испортить веселье. «Они переходили от одного к другому, предаваясь исступленной похоти и во всем подражая развратникам, которым хотели угодить». Когда репутация дамы не вызывала более сомнений, она получала приглашение от регента…

Приглашенные проходили обычно через низенькую дверь, выходившую на улицу Ришелье. Славный Ибанье, консьерж, пропускал их, не говоря ни слова. Но однажды, когда он дошел вместе с регентом до входа в зал, где происходили оргии, тот, забавы ради, пригласил его принять участие в пиршестве.

Ибанье ответил очень просто:

— Монсепьор, моя служба заканчивается здесь; я не желаю водить дружбу с такой дурной компанией, и мне очень жаль, что вы с ними связались…

Сотрапезники разразились хохотом, не подозревая, что эти слова предвещают революцию.

Среди прочих на ужинах часто бывала актриса по имени Шарлотта Демар. Регент взял ее себе в любовницы и не раскаялся, потому что она отличалась пылким темпераментом.

В доказательство ее достоинств я приведу лишь один анекдот, рассказанный шевалье де Раваном:

«С самого начала их связи она постаралась забеременеть. Обрадованный принц, видя, как успешно у нее продвигается дело, сказал как‑то, похлопав ее по животу:

— Хорошо. Быстро растет.

— Да, Монсеньер, — ответила она, — только волосиков еще не хватает, и я прошу вас сделать их по одному.

Принц, сочтя эти слова свидетельством не похотливости, а любви, решил исполнить ее просьбу, но сил у него оказалось недостаточно, и он от перенапряжения едва не отдал Богу душу. Ибо пришлось ему утолять жажду той, что могла бы сравниться с Мессалиной».

Эта общительная женщина, конечно, не могла удовлетвориться одним любовником. Поэтому она обманывала регента со всеми актерами, которых ей удавалось заманить в постель, в частности с Бароном.

К счастью, Филипп Орлеанский не был ревнив. «Он равнодушно смотрел на то, что она спит с другими мужчинами», — говорит Буа Журден, даже если среди этих мужчин были его собственные лакеи, что время от времени случалось.

Но когда актриса, подарившая ему дочку, попыталась объявить его отцом второго ребенка, он запротестовал.

— Нет, малыш слишком похож на арлекина!

Она попросила его объяснить, что это значит, и он ответил:

— В нем слишком много разнородных частей!

За ужином Демар, естественно, никого не обходила вниманием. Правда, ее манера выражаться отличалась некоторой вульгарностью:

— Ну, мой толстый волчонок, — говорила она, — что ж ты не пощекочешь меня своим вертелом?

И Филипп расстраивался, ибо ему становилось стыдно за свою любовницу…

* * *

Для этих веселых вечеринок нужно было найти королеву. И она появилась в сентябре 1715 года. Ей было двадцать два года, в число ее прелестей входили чувственный рот, «бархатные» глаза, великолепные ноги и округлые бедра. Остроумная и сообразительная, обладающая темпераментом, пылкость которого была равна «селитре и лаве», она оказалась именно той женщиной, что могла бы взять бразды правления на этих скандально‑известных оргиях.

Принцесса Пфальцская именовала ее «восхитительным куском свежего мяса». На самом же деле она носила имя Мари‑Мадлен де Ла Вьевиль, графиня де Парабер.

Регент как‑то раз увидел ее у герцогини Беррийской, чьей фрейлиной она была, и немедленно влюбился.

— Кто эта молодая женщина? — спросил он у одного из своих друзей.

— Ее называют Святой недотрогой за невинный вид, — ответил тот, — но она еще никого не разочаровала. Вам понравится.

Регент был очарован и, не откладывая дела в долгий ящик, пригласил мадам де Парабер в уединенный дом, который по его указанию был отделан надлежащим образом. «В каждой комнате стояла элегантная мебель, — говорит Барьер, — все стены были украшены картинами, возбуждающими чувственность, всюду стояли вазы со свежими цветами, наполняющими воздух своим пьянящим ароматом. Мадам де Парабер, быстро справившись со смущением, признала, что этот очаровательный и таинственный уголок более всего подходит для любви принца. Он был любезен, был настойчив, и он обрел счастье…

Когда дело завершилось, к обоюдному удовольствию, произошла забавная сцена: пока Мари‑Мадлен лежала обнаженной на кровати, приходя в себя после бурных объятий, Филипп хлопнул в ладоши: двери с шумом распахнулись, и вошло около десятка человек, поджидавших сигнала в прихожей, — они принялись шумно и весело аплодировать.

Тогда регент, в том же костюме, что и мадам де Парабер, поднялся и торжественно провозгласил новую любовницу королевой всех празднеств…

Во время этой речи мадам де Парабер пыталась скрыть хоть часть своих прелестей, загородившись шляпой Филиппа, но это ей не вполне удалось…

Эта первая встреча оказалась решающей. Регент, вдохновившись пылкостью и живым воображением молодой женщины, решил сделать ее своей официальной фавориткой.

Дабы окончательно завоевать расположение избранницы, он уже на следующее утро преподнес ей богатый подарок. Настолько богатый, что красотке пришлось прибегнуть к хитрости, дабы не пробудить ревность г‑на де Парабера.

[95]

* * *

Послушаем, как рассказывает об этом принцесса Пфальцская: он подарил ей кольцо с алмазом ценой в две тысячи луидоров и коробочку в двести. У дамы был ревнивый муж; но она отличалась таким бесстыдством, что пошла прямо к нему и сказала, что люди, которым срочно нужны деньги, предлагают ей эти вещи за бесценок. Муж поверил и дал жене денег. Сердечно его поблагодарив, она положила деньги в кошелек, коробочку в сумочку, а кольцо с алмазом надела па палец. Вечером она оказалась в изысканном обществе, и ее спросили, откуда появились кольцо с коробочкой. Она ответила:

— Мне преподнес их господин де Парабер. Муж был рядом и подтвердил:

— Да, это мой подарок. Разве можно скупиться, имея благородную жену, которая любит только своего мужа и безупречно ему верпа?

Над этими словами посмеялись, ибо не все были так простодушны, как муж, а некоторые знали, откуда взялись дорогие подарки у этой дамы…»

Став «султаншей‑королевой», мадам де Парабер стала руководить всеми развлечениями на ужинах в Пале‑Рояле. Она была не только хозяйкой дома, но и любовницей всех гостей, что придавало этим встречам неповторимый шарм. Рвение ее было настолько велико, что она совершала подлинно героические деяния на ниве любви, каждого из которых хватило бы честной женщине для сладостных воспоминаний до конца дней своих.

Под влиянием этой неутомимой женщины оргии приняли такой размах, что историки, посмевшие прикоснуться к сей опасной теме, прибегают обычно к эвфемизмам и не отваживаются описывать детали…

В сравнении с подобными, почти невероятными увеселениями шалости королевы Марго — для своего времени весьма дерзкие — могли бы показаться невинными шутками престарелых дам, вспоминающих молодость…

Для начала мадам де Парабер попросила регента нанять сорок великолепных атлетов — подлинных геркулесов, которых называли «наконечниками». Эти люди, выбранные за большую мужскую силу, во время ужина сидели в прихожей, дожидаясь знака, чтобы войти и поддержать, если можно так выразиться, ослабевшего участника оргии.

Пока же их не звали, они спокойно беседовали за стаканом вина о делах и о семье, как и подобает честным работягам во время обеденного перерыва.

В самой же зале атмосфера была совершенно иной. Мадам де Парабер в прозрачном платье подносила друзьям на пробу блюда, которые были приготовлены ею самой и регентом, ибо ни один слуга не допускался на эти ночные сборища. Впрочем, здесь царило полное равенство, и, дабы окончательно отрешиться от этикета, каждому сотрапезнику давали кличку: Бролье называли Брульоном, Ла Фара — Толстым раком. Носе — Пипкой, Канийака — Печальной болтушкой, графа де Бранка — Веселой болтушкой, а мадам де Парабер — Ляжкой или Черным вороненком…

Первенствуя во всем, Мари‑Мадлен задавала тон и в пьянке, поглощая стакан за стаканом с поразительной жадностью [96]. Однако удивительное дело! Пары алкоголя, казалось, не оказывали никакого воздействия на ее рассудок. В самом деле, вино ударяло ей совсем в другое место: как говорит один из мемуаристов, в момент наивысшего опьянения «она раскалялась от похоти…».

Тогда она сбрасывала с себя платье и отдавалась первому же мужчине, который попадался ей под руку. Начиналась оргия.

«Вскоре сладострастие достигало высшего предела. Женщины обменивались любовниками, мужчины — любовницами. На глазах своего господина и повелителя Парабер „принимала знаки внимания от всех“. И когда самые крепкие изнемогали, когда самые исступленные слабели, она — Несравненная и Неутомимая — по‑прежнему искрилась страстью и жаждала новых радостей любви. В этой погоне за наслаждением было что‑то героическое».

Именно в этот момент ненасытная графиня подавала сигнал «наконечникам». Сорок атлетов бросались тогда на дам и со знанием дела исполняли порученную им работу. Сама мадам де Парабер забирала двоих‑троих…

Она нуждалась в этом дабы обрести, наконец, успокоение.

Впрочем, вскоре под влиянием шампанского, которое гости регента поглощали в неимоверных количествах под предлогом, что «любовь сушит», бойцы окончательно теряли способность двигаться и засыпали, кто в чем был, на коврах.

На рассвете гвардейцы развозили по домам бесчувственные тела мертвецки пьяных дам и кавалеров.

* * *

Как‑то утром, после оргии в подобном духе, происходившей в замке Сен‑Клу, регент, оставив мадам де Парабер отсыпаться, решил вернуться в Пале‑Рояль. «Однако ему пришлось выйти из кареты на полпути, дабы исторгнуть из себя все съеденное и выпитое. Он повалился в грязь на глазах лакеев и стражников. Хриплым заплетающимся голосом, сотрясаясь в мучительных конвульсиях, он приказал конюшему привезти любовницу из Сен‑Клу, чтобы она его подмыла и почистила. Пьяная вдрызг дама отказалась. Когда регенту надоело ползать среди отбросов, он повелел уложить себя в карету и вернулся в храм Любви, запачканный рвотой».

Франция была в руках распутного пьяницы и обворожительной истерички…

Date: 2015-11-15; view: 296; Нарушение авторских прав