ГЛАВА 3. — «Виктория»! Вокзал «Виктория»!

Лондон, Англия.

Два месяца спустя.

— «Виктория»! Вокзал «Виктория»!

Дородный кондуктор в синей форменной одежде неторопливо продвигается к концу поезда, возвещая о том, что я наконец-то прибыла в Лондон. Поезд сбавляет ход, останавливается. Огромные волнующиеся облака пара проплывают мимо окна, и все снаружи становится похожим на сон.

Мой брат Том, сидящий напротив меня, просыпается, поправляет свой черный жилет, проверяет, в порядке ли остальная одежда. За четыре года, что мы провели врозь, он очень вырос и немного раздался в груди, но в целом все равно остался худощавым; модно подстриженные светлые волосы падают ему на глаза, и от этого он выглядит совсем мальчишкой.

— Постарайся не казаться такой мрачной, Джемма. Тебя ведь не в какой-нибудь захудалый пансион отправляют. Школа Спенс — очень хорошее учебное заведение с прекрасной репутацией, она выпускает очаровательных юных леди.

Очень хорошая школа. Очаровательные юные леди. То же самое, слово в слово, говорила моя бабушка. Мы провели две недели в ее поместье «Плезант Хаус». Бабушка бросала на меня долгие оценивающие взгляды, изучая веснушчатую кожу, непокорную гриву рыжих волос, угрюмое лицо, и в конце концов решила, что мне необходимо попасть в хороший пансион благородных девиц, если я намерена заключить достойную партию.

— Просто удивительно, что тебя не отослали домой еще несколько лет назад, — кудахтала она. — Всем известно, что индийский климат вреден для крови. Я уверена, хороший пансион — это как раз то, чего пожелала бы твоя матушка.

Мне приходилось прикусывать язык, чтобы не спросить, откуда бы это ей знать, чего пожелала бы моя мать. Потому что моя мать хотела, чтобы я оставалась в Индии. А я хотела уехать в Лондон, но теперь, когда я наконец очутилась здесь, я чувствовала себя еще более несчастной.

Все три часа, пока поезд катил по зеленым холмистым равнинам, а дождь лениво стучал по вагонным окнам, Том спал. А меня не отпускало то, что осталось позади, там, откуда я приехала. Жаркие просторы Индии. Полицейские, задающие вопросы: видела ли я кого-нибудь? Были ли у моей матери враги? Что я делала одна на улицах Бомбея? И что я могу сказать о том человеке, который заговорил с моей матерью на базаре, о купце по имени Амар? Знаю ли я его? Был ли он — тут полицейские откровенно смущались и начинали переминаться с ноги на ногу, подбирая слово, которое прозвучало бы не слишком бестактно, — знаком с моей матерью?

Как я могла объяснить им то, что видела? Я ведь даже не знаю, могу ли верить самой себе.

Англия за окном выглядит цветущей. Но покачивание пассажирского вагона напоминает мне о корабле, который доставил нас из Индии через бурные моря. Английский берег возник передо мной как некое предостережение. Матушку похоронили в холодной, непрощающей земле Англии. Отец остекленевшими глазами смотрел на надгробный камень — «Вирджиния Дойл, возлюбленная супруга и мать», гласила надпись на нем, — и как будто надеялся, что может усилием воли изменить случившееся. А когда у него не получилось, он вернулся к своим обычным занятиям и к бутылочке с настойкой опия, ставшей с тех пор его постоянной подругой. Частенько я находила его спящим в кресле, у его ног лежали собаки, в руке он сжимал коричневую бутылочку, и от него сильно пахло чем-то сладким и медицинским. Прежде отец был крупным мужчиной, но теперь стремительно худеет, его съедают горе и опиум. А я могу только стоять рядом с ним, беспомощная и бессловесная причина всего этого. Я храню тайну настолько ужасную, что боюсь произнести хоть слово, боюсь, что она вырвется из меня и зальет все вокруг, как керосин, и все сгорят в огне…

— Опять ты о чем-то задумалась, — говорит Том.

— Извини…

Да, я виновата, и я так сожалею обо всем…

Том тяжело вздыхает, и одновременно с выдохом мягко произносит:

— Незачем извиняться. Просто прекрати это.

— Да, извини… — повторяю я машинально.

Я прижимаю палец к амулету матери. Он висит у меня на шее, как постоянное напоминание о матушке и о моей вине, скрытый под жестким черным крепом траурного платья, которое мне предстоит носить полгода.

Сквозь легкий туман за окном вагона я вижу носильщиков, быстро шагающих рядом с поездом, готовых поставить деревянные лесенки у дверей купе, чтобы пассажиры могли спуститься на платформу. Поезд окончательно замирает, паровоз шипит и выпускает последний клуб дыма.

Том встает и потягивается.

— Ну, наконец-то приехали. Пошли, пока не всех носильщиков расхватали.

При виде суеты на вокзале «Виктория» у меня перехватывает дыхание. Полчища людей толпятся на платформе. В дальнем конце нашего поезда из вагонов выбираются пассажиры третьего класса — сплошная путаница рук и ног. Носильщики спешат разобрать чемоданы и зонтики пассажиров первого класса. Мальчишки-газетчики размахивают свежими газетами, стараясь поднять их как можно выше, и выкрикивают наиболее завлекательные заголовки статей. Еще вокруг бродят цветочницы, их улыбки кажутся такими же неживыми и потрепанными, как и деревянные подносы, что висят на ремнях на их худых шеях. Мимо мчится какой-то мужчина, он чуть не сбивает меня с ног; под мышкой он держит закрытый зонт.

— Простите, — раздраженно бормочу я.

Он не обращает на меня ни малейшего внимания. Я замечаю нечто странное в дальнем конце платформы. Черный дорожный плащ, от вида которого сердце начинает биться быстрее. Во рту пересыхает. Нет, невозможно, чтобы он очутился здесь. Я пытаюсь подойти ближе, но вокруг слишком много народу.

— Что ты делаешь? — спрашивает Том, когда я двигаюсь против течения толпы.

— Просто смотрю, — отвечаю я, надеясь, что он не услышит страха в моем голосе.

Мужчина огибает будку, у него на плече толстая стопка газет. Пальто, тонкое, черное, на несколько размеров больше, чем нужно, висит на нем как просторный плащ. Я чуть не смеюсь от облегчения.

«Теперь видишь, Джемма? У тебя просто разыгралось воображение. Забудь обо всем».

— Ну, если ты все равно таращишься по сторонам, заодно поищи для нас носильщика. Я не понимаю, какого черта они все так быстро куда-то исчезли.

К нам подскакивает тощий газетчик и предлагает за два пенса поймать для нас отличный кэб. Он с трудом волочит сундук, наполненный моими мирскими пожитками; в сундуке лежат несколько платьев, ежедневник матери, красное сари, белый резной слон из Индии и драгоценная бита для крикета, принадлежащая моему отцу, — напоминание о его лучших днях.

Том помогает мне сесть в экипаж, и возница везет нас прочь от огромной, развалившейся на необъятной площади леди по имени «Вокзал „Виктория“»; лошадиные копыта неторопливо цокают, мы направляемся к центру Лондона. Воздух наполнен дымом фонарей. От серого тумана кажется, что наступили сумерки, хотя всего четыре часа дня. На таких лишенных света улицах что угодно может подкрасться к вам сзади. Не знаю, почему я вдруг так подумала, но я подумала, — и тут же постаралась прогнать эту мысль.

Тонкие, как иглы, шпили здания Парламента, окруженные каминными трубами, возвышаются в тумане. Тут и там насквозь пропотевшие мужчины копают глубокие канавы вдоль мостовой.

— Что это они делают?

— Прокладывают специальные кабели для электрического освещения, — отвечает Том, кашляя в белый носовой платок с его инициалами, вышитыми в углу черными нитками. — Скоро все эти вонючие газовые фонари останутся в прошлом.

Еще на улицах множество торговцев с тележками, и каждый старательно нахваливает свой товар: «Острые ножи! Отличная рыба! Яблоки, кому яблоки!» Молочницы распродают остатки утреннего надоя. И почему-то все они, как ни странно, напоминают мне об Индии. Я поглядываю и на витрины магазинов, предлагающих все, что только можно вообразить: чай, постельное белье, китайский фарфор, прекрасные платья, сшитые по последней парижской моде. Вывеска над окном второго этажа сообщает, что там сдаются помещения под конторы, спрашивать в доме. Мимо множества красивых экипажей шныряют велосипеды. Я покрепче хватаюсь за подлокотник, на тот случай, если лошадь испугается их, но кобыла влечет нас вперед, похоже, ничуть не интересуясь окружающим. В конце концов, это я не видела прежде велосипедов, а она-то не впервые с ними встретилась.

Мимо нас важно проплывает омнибус, битком набитый пассажирами; его тащит упряжка великолепных лошадей. Наверху сидит компания дам с раскрытыми зонтиками. Лодыжки женщин ради соблюдения приличий, скрыты от прохожих длинными деревянными перилами, на которых закреплена реклама грушевого мыла. Зрелище оказалось необычным для меня, и я вдруг думаю, что хорошо бы нам просто ехать и ехать по лондонским улицам, вдыхая пыль истории — той истории, которую я знала только по фотографиям. Мужчины в темных костюмах и шляпах-котелках выходят из контор, направляясь по домам после рабочего дня. Я вижу белый купол кафедрального собора Святого Павла, возвышающийся над закопченными крышами. На афишных тумбах красуются плакаты с анонсом спектакля «Леди Макбет» с американской актрисой Лили Тримбл в главной роли. Актриса выглядит восхитительно, у нее свободно распущенные каштановые волосы, а вырез красного платья дерзко открывает грудь. Я думаю, будут ли девушки в школе Спенс так же хороши и так же извращенны.

— Какая красавица эта Лили Тримбл, — говорю я между прочим, просто чтобы начать разговор с Томом; мне это кажется нелегким делом.

— Актерка, — кривится Том. — Что это за жизнь для женщины — без надежного дома, без мужа и детей? Носится туда-сюда, как будто она сама себе хозяйка! Такую уж точно никогда не примут в обществе как леди.

Вот вам и поговорили…

Мне хочется пнуть Тома за его надменность. Страшно признаться, но в то же время я умираю от желания узнать, чего вообще мужчины ищут в женщине. Возможно, мой брат и чересчур напыщен, но он знает такие вещи, которые могли бы оказаться полезными для меня.

— Да, понимаю… — произношу я небрежным тоном, как будто мы говорим о том, как устроить прелестный садик. Я держусь спокойно. Учтиво. Как положено леди. — Но что делает женщину настоящей леди?

Том, отвечая мне, выглядит так, будто сообщает нечто чрезвычайно важное.

— Мужчина ищет женщину, с которой ему будет легко жить. Она должна быть привлекательна, хорошо воспитана, разбираться в музыке, живописи и лошадях, но, кроме всего этого, она должна беречь честь его имени и никогда не привлекать к себе излишнего внимания.

Должно быть, Том пошутил. Стоит чуть-чуть подождать, и он рассмеется, скажет, что это чистая ерунда… но на лице брата блуждает все та же самодовольная улыбка. Я не собираюсь спускать ему подобное.

— Матушка всегда была рядом с отцом, — холодно произношу я. — Он не требовал от нее, чтобы она держалась сзади, как какая-нибудь унылая имбецилка.

Улыбка Тома тает.

— Совершенно верно. И посмотри, к чему это привело нас всех.

Он снова замолкает и отворачивается к окну.

За окнами кеба проплывает Лондон. Я впервые понимаю, что и Тома терзает боль, я вижу это в том, как он снова и снова запускает пальцы в волосы, и я ощущаю, каково ему скрывать свои чувства. Но я не знаю, как навести мост через это неловкое молчание, и потому мы просто едем дальше, глядим в окна, но почти ничего не видим и не обмениваемся ни словом.

— Джемма…

Голос Тома прерывается, брат на мгновение-другое замолкает. Он пытается справиться с чувствами.

— В тот день, когда вы с мамой… почему, черт побери, ты убежала? О чем ты думала?

Я отвечаю чуть слышным шепотом:

— Я не знаю.

По правде говоря, это совсем не утешает.

— Женская нелогичность.

— Да, — говорю я, но не потому что с ним согласна, а потому что хочу дать ему что-то… хоть что-нибудь. Я говорю это потому, что мне хочется, чтобы он простил меня. И, возможно, после этого я смогла бы простить сама себя. Возможно.

— Ты знала, что… Что тот мужчина, которого они нашли… он тоже убит?

— Нет, — шепчу я.

— Сарита сказала, что у тебя была истерика, когда тебя нашли. Ты что-то болтала о каком-то индийском мальчишке и о… ну, о разном.

Том некоторое время молчит, потирая ладони о брюки. Он все так же не смотрит на меня.

У меня дрожат руки. «Я могла бы рассказать ему… Я могла бы рассказать ему о том, что прячу глубоко в себе…» Ведь сейчас, в этот момент, Том был тем самым братом, по которому я скучала, который однажды принес мне камешки с морского берега и сказал, что это драгоценности раджи. Мне хочется сказать ему, что я боюсь сойти с ума и что мне уже ничто вокруг не кажется реальным. Мне хочется рассказать ему о видении, чтобы он снисходительно погладил меня по голове и отверг все с безупречной логикой врача. Мне хочется спросить у него, возможно ли, чтобы девочка сразу родилась нелюбимой, или ее перестают любить со временем? Мне хочется рассказать ему все, заставить его понять…

Том откашливается.

— Я, собственно, хотел спросить… с тобой ничего не случилось? Он не… ты действительно в полном порядке?

Мои слова падают в глубокую, мрачную тишину.

— Ты хочешь спросить, осталась ли я девственницей?

— Ну, если ты готова выразить это так откровенно… да.

Только теперь я понимаю, как глупо было с моей стороны думать, что он и вправду хочет узнать, что там произошло. Его беспокоит лишь одно: не опозорила ли я семью.

— Да, осталась, или, говоря твоими словами, я в полном порядке.

Мне даже захотелось рассмеяться от такой лжи… я ведь совсем не в порядке! Но мои слова подействовали именно так, как и должны были. Что поделаешь, в их мире все строится на большой лжи. Это иллюзия, где каждый кажется не тем, кто он есть, и все делают вид, что ничего неприятного просто не существует, никаких там домовых в темном углу, никаких призраков в душе.

Том с облегчением расправляет плечи.

— Отлично. Ну, ладно…

Он уже снова полностью владеет собой, придавив все человеческое.

— Джемма, то, что мама была убита, бросает тень на всю нашу семью. Если станут известны подлинные обстоятельства, разразится скандал.

Он пристально смотрит на меня.

— Я знаю, ты с этим не согласна, но я твой брат, и я тебе говорю: чем меньше будет известно, тем лучше. Это для твоей же пользы.

Он был сплошная логика и факты, никаких чувств. Со временем он станет отличным врачом. Я знаю, он говорит чистую правду, но все равно ненавижу его за это.

— Ты уверен, что тебя тревожит именно моя польза?

Челюсти Тома снова сжимаются.

— Сделаем вид, что я этого не слышал. — Том нервно поправляет манжеты рубашки. — Если ты не хочешь подумать обо мне, о себе самой, так подумай хотя бы об отце. Он нездоров, Джемма. Ты и сама это прекрасно видишь. Обстоятельства маминой смерти его просто раздавили. И тебе наверняка известно, что отец обзавелся в Индии некоторыми весьма дурными привычками. То, что он вместе с индийцами курил кальян, наверное, добавило ему популярности, они могли даже смотреть на него как на своего человека, но это не пошло на пользу его организму. Он всегда слишком любил удовольствия. Любил убегать от привычного.

Да, отец иногда возвращался домой очень поздно, весь день проведя неведомо где. Я помню, как матушка и слуги помогали ему добраться до кровати, и такое случалось далеко не однажды. И все равно мне было больно слышать от Тома такое… Я возненавидела брата за то, что он заговорил об этом.

— Но тогда зачем ты постоянно приносишь ему опиум?

— В опиуме нет ничего дурного, — фыркнул Том. — Это просто медицинский препарат.

— Только в очень малых дозах…

— Отец не слишком к нему привязан. Только не отец, — отвечает Том так, словно старается убедить присяжных заседателей. — Теперь, когда он вернулся в Англию, с ним все будет хорошо. Просто помни, что я тебе говорил. Можешь ты мне наконец пообещать, что не проговоришься? Пожалуйста!

— Хорошо, согласна, — киваю я, а внутри все холодеет.

В школе Спенс и не догадываются, что они приобретут, когда я туда приеду, — у них поселится призрак девушки, который будет кивать, улыбаться и пить чай, но на самом деле находиться где-то далеко.

Возница оборачивается и заговаривает с Томом:

— Сэр, нам придется проехать через восточную часть, так уж будьте любезны задернуть занавески.

— О чем это он? — спрашиваю я.

— Мы должны пересечь восточную часть города, Уайтчепел. Это самые настоящие трущобы, Джемма, — отвечает брат, опуская занавески на окно со своей стороны, чтобы не видеть нищеты и грязи.

— Я видела немало трущоб в Индии, — говорю я, оставляя занавески на своем окне так, как они были.

Экипаж продолжает катить по узким, грязным, мощенным неровным булыжником улицам. Десятки тощих, грязных детей толпятся вокруг, тараща глаза на наш нарядный экипаж. У меня сжимается сердце при виде их худеньких чумазых мордашек. Несколько женщин устроились под уличным газовым фонарем и что-то шьют. Что ж, вполне разумно с их стороны воспользоваться городским освещением, чтобы не тратить собственные драгоценные свечи ради такой неблагодарной работы. Вонь на этих улицах — смесь запахов отбросов, конского навоза, мочи и отчаяния, — воистину ужасающая, и я пугаюсь, что меня стошнит. Из таверн доносится громкая музыка и пронзительные вопли. Из какой-то двери вываливается пьяная парочка. У женщины волосы цвета заката и грубо размалеванное лицо. Парочка перегораживает нам дорогу и принимается ругаться с возницей, не давая экипажу двинуться дальше.

— Ну в чем там дело?

Том стучит в потолок, желая поторопить кучера. Но у раскрашенной особы другие планы. Мы можем простоять здесь весь вечер. Пьяный мужчина уставился на меня; он подмигивает и делает весьма грубый жест.

Я с отвращением отворачиваюсь и смотрю в пустой переулок. Том высовывается из окна со своей стороны. Я слышу, как он снисходительно и нетерпеливо пытается убедить парочку освободить проезд. Но что-то тут не так… Голос брата вдруг начинает звучать приглушенно, как будто доносится до меня сквозь раковину, прижатую к уху. А потом я слышу только гудение собственной крови, несущейся по венам. Невероятная тяжесть наваливается на меня, вышибив воздух из легких.

Это началось снова…

Мне хочется закричать, позвать Тома, но я не могу, я снова лечу вниз, сквозь тот же самый туннель бешено кружащихся красок и света, а переулок искривляется и мерцает. И в то же мгновение я выплываю из экипажа и невесомо шагаю в темный переулок, окруженный этим странным мерцанием.

В усыпанной соломой грязи сидит маленькая девочка, лет восьми или около того, — она играет со старой тряпичной куклой. Лицо у девочки грязное, но в остальном она кажется пришелицей из какого-то другого мира, с розовой лентой в волосах и в накрахмаленном белом переднике, слишком большом для нее. Она что-то напевает… мне смутно вспоминается, что это какая-то старая народная английская мелодия. Когда я приближаюсь к девочке, она поднимает голову и смотрит на меня.

— Правда, моя кукла хорошенькая?

— Ты меня видишь? — удивленно спрашиваю я.

Девочка кивает и снова принимается расчесывать грязными пальцами волосы куклы.

— Она ищет тебя.

— Кто?

— Мэри.

— Мэри? Кто такая Мэри?

— Она послала меня найти тебя. Но нам нужно быть осторожными. Оно тоже тебя ищет.

Воздух заколыхался, порыв ветра принес влажный холод. Я невольно вздрагиваю.

— Кто ты?

Позади малышки я ощущаю движение в угрюмой темноте. Я моргаю, но мне не показалось — тени действительно двигались. Подвижная как ртуть тьма поднялась и обрела отвратительные очертания черепа с поблескивающими костями и пустыми черными провалами на месте глаз. Рот черепа открылся, и из него вырвался хриплый стонущий шепот:

— Иди к нам, моя красотка, красотка…

— Беги…

Я с трудом выдавливаю из себя это слово. Темная тварь все увеличивается, подползает ближе. От ее завываний и стонов меня пробирает мороз. Я душу панический крик. Если бы я позволила себе закричать, я не смогла бы остановиться.

Сердце бешено колотится, ударяясь о ребра, и я повторяю чуть громче:

— Беги!

Темная тварь колеблется и подается назад. Она втягивает воздух, как будто выискивая какой-то запах. Малышка смотрит на меня пустыми карими глазами.

— Слишком поздно, — говорит она, и в то же мгновение невидящий взгляд темной твари находит меня.

Почти сгнившие губы раздвигаются, обнажая острые, как иглы, зубы. Боже милостивый, да тварь усмехается! Потом она широко разевает чудовищный рот и визжит… и от этого звука я вдруг снова обретаю дар речи.

— Нет!

В одно мгновение я снова очутилась в экипаже и по пояс высунулась из окна, закричав на пьяную парочку:

— А ну, убирайтесь к чертям с дороги! Проваливайте!

Я хлопаю шалью по крупу лошади. Кобыла ржет и рвется вперед, заставив пьяниц шарахнуться в сторону.

Возница успокаивает лошадь, а Том втаскивает меня обратно в кеб.

— Джемма! Да что такое на тебя нашло?

— Я…

Я всматриваюсь в темноту, ищу тварь, но ничего не вижу. Это просто тускло освещенный переулок, несколько парнишек пытаются сорвать шляпу с мальчика поменьше, их смех отражается эхом от осыпающихся стен дряхлых строений. Сценка проплывает мимо и остается позади, скрытая ночной тьмой.

— Джемма, я спрашиваю, ты хорошо себя чувствуешь?

Том выгладит искренне озабоченным.

Я схожу с ума, Том. Помоги мне…

— Мне просто хочется поскорее добраться до места.

В моем голосе звучат то ли рыдания, то ли нервный смех, — так могла бы говорить безумная женщина.

Том смотрит на меня так, словно я подхватила какую-то редкую болезнь, перед которой он бессилен.

— Джемма, умоляю! Держи себя в руках. И пожалуйста, следи за своей речью в школе Спенс. Мне совсем не хочется забирать тебя оттуда через несколько часов после того, как ты там устроишься.

— Да, Том, — послушно отвечаю я, а наш экипаж тем временем вырывается наконец на хорошую мощеную дорогу, унося нас от Лондона и теней.