Глава IV. Когда на комбинате Главмаргарин затихли взрывы и осела поднятая ими пыль, Гавриил Артамонович Шлыков начал обход комбината

Когда на комбинате Главмаргарин затихли взрывы и осела поднятая ими пыль, Гавриил Артамонович Шлыков начал обход комбината. Он шел сгорбившись, чуть прихрамывая на правую ногу, тяжело опираясь на суковатую палку. Вся жизнь на комбинате замерла. Таким Шлыков еще никогда не видел комбинат. Бесформенными громадами стояли машины, развороченные взрывом. На гидрозаводе толом сорвало крышу. Желтая пыль покрыла цветники, хлопковое семя продолжало гореть в силосных башнях…

Никого из рабочих в эти дни на комбинате не было. Получив расчет, они сидели по домам, многие эвакуировались. На всей огромной территории комбината кроме Шлыкова осталось несколько сторожей.

Шлыков медленно шел из цеха в цех, и лицо его было суровым, сумрачным, неподвижным. Словно он ходил по дорожкам [317] запущенного кладбища, на котором похоронены его близкие…

Шлыков был назначен основным руководителем подпольной группы комбината. И вот теперь, осматривая комбинат, он думал о том, что приближалось время, когда он должен был начать действовать, оправдывая доверие, оказанное ему партийным руководством.

Недавно ему перевалило за шестьдесят. Вся жизнь его прошла на комбинате. Еще до революции, юношей, начал он работать здесь, на полукустарном предприятии немца Родриана. Он был на хорошем счету у хозяина. После Октябрьской революции Родриану каким-то образом удалось пролезть в главные инженеры треста Росжирмасло, и он продолжал руководить своим прежним краснодарским предприятием. Шлыков остался работать на старом месте. После шахтинского процесса Родриан бежал в Германию. Началось строительство нового, грандиозного комбината Главмаргарин, который ни в какое сравнение не шел с жалким родриановским хозяйством. Шлыков работал на строительстве, отдавая работе весь свой опыт и знания. Его назначили директором бондарного завода комбината. Рабочие любили Шлыкова. Он был старым членом партии. Помню, в те дни, когда шла организация партизанского отряда и подпольной группы, как-то раз у Евгения собрались ведущие инженеры комбината, завербованные частью в отряд, частью в подпольную группу. Среди них был и Шлыков.

Речь шла о том, как выполнить приказ о выведении из строя комбината в случае прихода немцев.

Люди, сидевшие передо мной, собственными руками создавали все эти заводы. Они вложили в них свои знания, свою энергию, свой творческий порыв — все, на что только способен советский человек. И вот теперь они собрались для того, чтобы договориться, как превратить в ничто все, что сделали своими руками.

Все были взволнованы, и все старались побороть это волнение, скрыть его от других.

Спокойнее всех вел себя Шлыков. Мне это показалось странным. Ведь он, лучше чем кто бы то ни было другой, знал, как родились и выросли эти заводы…

Разгорелись споры. Большинство собравшихся считало, что немцам надо оставить одни развалины: только тогда будет полная гарантия, что врагам не удастся восстановить заводы. [318]

Шлыков придерживался иного мнения. Не спеша вытащил он из кармана потрепанную записную книжечку и обстоятельно изложил свой вариант. Он предлагал взорвать только очень немногое. Все же остальное, особенно сложные агрегаты, вывести из строя «осторожненько», как он говорил, вынув из них ответственные детали и спрятав их в надежном месте.

— Рвать — самое простое, — говорил он. — А ведь мы вернемся. Непременно вернемся! Так неужели снова по кирпичику собирать то, что строили годами?.. Немец, товарищи, не так уж смекалист! Если к нему по-умному подойти — обмануть его не так уж трудно. А если дело сорвется у нас — взорвать всегда успеем…

Свое предложение он подкрепил точными цифровыми выкладками и техническими расчетами. Видно было, что старик давно уже все обдумал и подсчитал…

В предложении Шлыкова было много заманчивого: его вариант позволял нам по возвращении сравнительно быстро пустить в ход заводы комбината. Но был в этом предложении и большой риск: если подпольная группа комбината провалится, если найдется предатель среди оставшихся инженеров, немцы смогут быстро наладить на комбинате производство.

Я смотрел на спокойное, суровое лицо Шлыкова, окаймленное седой круглой бородкой, и не мог понять, что это: твердая вера Шлыкова в свои силы или что-то другое, о чем страшно было и думать…

После долгих споров был принят вариант, в который вошло многое из предложенного Шлыковым, и, надо сознаться, этот вариант казался мне тогда весьма рискованным.

Все разошлись. В кабинете остались трое: Евгений, Шлыков и я.

— Вот что, Гавриил Артамонович, — сказал сын, — решено вас «разжаловать»: придраться к чему-нибудь, распушить как следует в приказе и превратить вас из директора бондарного завода в простого кладовщика, исключить из партии… Пожалуй, в таком положении вам будет легче сговориться с немцами. Как вы полагаете?

— Так… Значит, выходит, на старости лет я вернусь в первобытное состояние? — Шлыков усмехнулся. — Что ж, вы правы, Евгений Петрович: пострадавшему при Советской власти у немцев будет больше веры!..

На этом наша беседа закончилась. Спустившись по внутренней [319] лестнице, мы втроем вышли на двор, залитый асфальтом, и свернули на широкую аллею. По бокам ее росли тенистые платаны, акации. На газонах, обсаженных вечнозелеными кустарниками, цвели левкои, махровая гвоздика и множество роз — пунцовых, чайных, белых. Над бассейном бил фонтан.

Вдоль главной аллеи тянулись здания основных корпусов комбината. За ними, начиная от теплоцентрали, шли вспомогательные цехи, склады, механические мастерские, бондарный завод Шлыкова, и снова — склады, мастерские, лаборатории…

— Сядем, — предложил Шлыков. — Нога что-то разболелась…

Мы сели на скамейку. Пахло розами. Шумел фонтан, и ветер обдавал лицо водяной пылью. Зарево заката пылало за высокими зданиями основных цехов, а с востока уже ползли сумерки…

Шлыков поднялся, опираясь на палку:

— Вот, смотрю и никак поверить не могу, что это явь, что не во сне мне это снится. Вы, Евгений Петрович, молоды и, пожалуй, меня не поймете, а ведь я собственными руками строил все это, сам кирпичи клал! — Впервые в его голосе послышалось волнение. — Видно, глубоко врезались мне в память старые родриановские бараки… Да, удивится господин Родриан!

— Он уж, наверное, давно в земле гниет! — заметил Евгений.

— Нет, не гниет. Благополучно здравствует Вильгельм Карлович Родриан. И, конечно, незамедлительно пожалует сюда…

— Неужели жив? — удивился сын. — Откуда вы знаете?

— Так, краем уха слышал, — коротко ответил Шлыков и, насупившись, замолчал…

* * *

…У механических мастерских Шлыкова встретила Анна Потаповна. Вся ее жизнь, как и жизнь Гавриила Артамоновича, была связана с комбинатом. Потаповна тоже помнила времена Родриана. На ее глазах строились и росли заводы. Она сама сажала вот эти акации и розы в скверах. Ее муж, мастер маслоэкстракционного завода, умер несколько лет назад. В тот же год умерла и ее дочь, работавшая инженером в механических мастерских. Анна Потаповна осталась одна-одинешенька. [320] Ей предлагали уйти на пенсию. Сестра звала ее к себе в богатую кубанскую станицу. Но Анна Потаповна осталась на комбинате. Она стала табельщицей в механических мастерских. Работавшая там комсомольская бригада Батурина — горячая, шумливая молодежь — уважала и побаивалась Потаповну. Стоило батуринцам провиниться в чем-нибудь, не выполнить план, снизить темпы работы, Потаповна строго журила их…

Когда немцы подходили к Краснодару, ей предложили эвакуироваться в тыл. Два раза старушка упаковывала свои вещи, но… так и не смогла расстаться с комбинатом.

— Нет, не могу, — говорила она. — Не могу! Как я уеду? Здесь родилась, здесь и умру…

И вот Потаповна встретилась со Шлыковым у механических мастерских. Пожалуй, в это время они были одни на громадной территории покинутого всеми комбината.

— Ты здесь, Потаповна? — Шлыков обрадовался. — А я уж хотел было идти к тебе… Собирай-ка на завтра табельщиков и сторожей, становитесь у проходных.

— Это зачем же? — насторожилась Потаповна.

— Как зачем? Надо хозяину все сдать в полном порядке.

— Хозяину?.. Какому?

Шлыков помолчал. Потом сказал, твердо и строго глядя Потаповне в глаза:

— Тому, кого совесть твоя хозяином считает… Поняла?

И Шлыков пошел дальше, неторопливо, как всегда, постукивая клюшкой…

Анна Потаповна долго смотрела ему вслед. Что хотел сказать Шлыков этими не совсем понятными словами? Непонятными? Да как могла она подумать про него дурное?.. «Нет, был нашим Артамоныч и останется нашим до конца дней своих!» — решила старуха, и сразу на душе у нее стало легче и светлей.

* * *

На четвертый день после прихода немцев в Краснодар у ворот комбината остановились тяжелые грузовики, наполненные немецкими солдатами. Из кабины передней машины вышел немецкий лейтенант, уже немолодой, коренастый, с одутловатым лицом.

— Эй, кто там есть? Быстро открывать ворота!

Анна Потаповна распахнула обе половинки ворот, и машины въехали во двор. [321]

— Кто здесь есть на заводах? — спросил лейтенант.

Из конторки вышел Шлыков, почтительно снял фуражку и низко поклонился.

— Я остался при заводах, господин офицер. Шлыков моя фамилия. Кладовщик. Работал еще при старом хозяине, господине Родриане. Вот, собрал сторожих и жду вас. Прошу пожаловать.

Немец удивленно смотрел на Шлыкова. А Гавриил Артамонович, с непокрытой головой, все так же, в почтительной, скромной позе, стоял перед лейтенантом.

— Похвально!.. — сказал наконец немец. — Это хорошо! Старый рабочий должен служить старому хозяину. Я — комендант, лейтенант Вебер. Покажите, где поставить охрану. Цехами займется господин фельдфебель Штроба.

Из кабины вылез среднего роста невзрачный пожилой немец.

— Вот этот господин… господин…

— Шлыков, — подсказал Гавриил Артамонович.

— Да, да — Шлыков! — повторил лейтенант. — Он покажет вам все, что осталось от большевиков.

На следующий день фельдфебель Штроба в сопровождении Шлыкова обошел все заводы, все цехи комбината. Он сокрушенно качал головой, видя разрушения, и все время что-то записывал в записную книжку.

А еще через два дня у ворот комбината снова загудела автомобильная сирена. На этот раз на легковой красивой машине приехал какой-то важный немец, высокий, сухопарый, лет шестидесяти.

— Где комендант? — властно спросил он у вытянувшегося перед ним в струнку часового.

Часовой вскочил на подножку, машина въехала во двор и остановилась у главной конторы.

Минут через двадцать к Шлыкову прибежала Анна Потаповна:

— Иди скорей, Артамоныч! Вебер зовет!

Несколько минут она шла молча, следом за Шлыковым.

— Что же делать, Артамоныч? — не утерпела Анна Потаповна.

— Что делать?.. Я уже говорил тебе: спроси у своей совести — она подскажет.

Они снова замолчали. У входа в главную контору Анна Потаповна остановила Шлыкова.

— Погоди, Артамоныч. Слушай: верю я тебе! Понял? [322]

— Понял, — тихо ответил Шлыков. — Я знал, что поверишь. Спасибо. А вот поверят ли другие?..

В директорском кабинете Шлыков застал Вебера и того важного немца, который только что приехал на комбинат. Вебер торжественно представил его Шлыкову:

— Бетрибсфюрер господин Герберт Штифт, представитель акционерного общества «ОСТ», директор-распорядитель акционерной компании. А это — тот самый господин Шлыков, старый рабочий, о котором я уже вам говорил. Большевики разжаловали его из директоров в кладовщики. Он поставил охрану и сдал нам заводы.

— Очень хорошо. Прошу садиться…

Примерно через час Шлыков вышел из кабинета. В приемной его поджидала Анна Потаповна: Вебер по рекомендации Шлыкова назначил ее курьером главной конторы.

— Ну, что, Артамоныч? — волнуясь, шепотом спросила она.

— Ничего, Анна Потаповна. Все в порядке!..

* * *

На следующий день рано утром Шлыков перебрался в маленькую комнату по соседству с кабинетом Штифта. Анна Потаповна с удивлением смотрела, как Шлыков сам расставлял в ней мебель.

— Что же это, Артамоныч? — спросила Анна Потаповна. — В начальство, что ли, произвели тебя?

— Да уж не знаю, что и сказать. Приказали находиться здесь. Советоваться со мной хотят.

— Ну, а ты?

— Буду советовать…

Потаповна вздохнула, покачала головой и пошла к двери. Шлыков окликнул ее:

— Погоди, у меня к тебе дело есть. Вот возьми список, обойди всех по этому списку и скажи: новые хозяева требуют явиться в главную контору к трем часам — знакомиться будут. В первую очередь зайди к Лысенко и Покатилову. Ну, а к этим двум, — Шлыков вычеркнул в списке две фамилии, — я сам загляну…

Когда Потаповна ушла, Шлыков надел потрепанную фуражку, взял палку и своей обычной неторопливой походкой отправился на квартиру инженера Юрия Александровича Порфирьева.

За воротами комбината он нагнал Анну Потаповну: она [323] говорила с комсомольцем Мишей, слесарем батуринской бригады из механических мастерских, зачем-то заглянувшим на комбинат. Когда Шлыков поравнялся с ними, Миша отвернулся, сделал вид, что не видит его.

— Ты что это, Мишка, не видел, что ли? Артамоныч прошел! — спросила Потаповна.

— Видел! — вызывающе бросил Миша…

Шлыков услышал ответ комсомольца, и ему показалось, будто кто ударил его сзади. Нелегко было старику после привычного уважения со стороны всех комбинатских рабочих вдруг услышать от мальчишки пренебрежительное «видел!». Потом Гавриил Артамонович свыкся и с этим…

В квартире Порфирьевых пахло нафталином. В столовой у раскрытого сундука возилась мать Порфирьева. На стульях лежали шубы, пальто, костюмы. Тут же на вешалке висел только что вынутый из сундука фрак…

На комбинате не любили инженера Порфирьева.

Евгений мне рассказывал, что Порфирьев учился где-то на севере: не то в Вологде, не то в Архангельске. Студенческие годы он провел частью в Ленинграде, частью в Москве и в Харькове. Наконец, молодым инженером он приехал работать к нам в Краснодар. Явился на комбинат этаким лощеным молодым человеком: идеально выглаженный костюм, до блеска начищенные ботинки, крахмальный воротничок, модный галстук. Но, несмотря на весь этот внешний лоск, в его облике было что-то неприятное. Может быть, это ощущение вызывали его глаза, мутные, бегающие, ускользающие от взгляда собеседника.

Говорить, а особенно спорить с Порфирьевым было очень трудно и даже неприятно: он принадлежал к той категории людей, которые почитают за оскорбление несогласие с их мнением и тотчас же переводят разговор на личное, стараясь побольнее уязвить, обидеть своего собеседника.

И еще была у него одна отвратительная черта: о чем бы он ни заговорил, он всегда сводил к тому, что все русское — плохо, а все заграничное — хорошо… С подчиненными он был заносчив и груб, а перед начальством лебезил.

Порфирьеву удалось вначале пустить Евгению пыль в глаза. Евгений поручил ему интересную и ответственную работу. Порфирьев с ней не справился. Евгений дал ему новое задание, и — снова неудача. Евгений понял тогда, что Порфирьев — бездарность, и, кажется, довольно ясно ему это сказал. Порфирьев возненавидел Евгения. Он напустил на[324] себя вид непризнанного гения, которому завистники не дают развернуться. Перед уходом из Краснодара мы, помню, говорили о Порфирьеве с Евгением. Я высказал опасение, как бы он не остался у немцев. Но вскоре выяснилось, что Порфирьев с семьей эвакуируется из Краснодара. Потом он куда-то пропал.

Как оказалось впоследствии, Порфирьев нас обманул…

Шлыков вошел к Порфирьевым с таким видом, будто он был их хорошим знакомым.

— Перетряской вещей занимаетесь? Дело хорошее и… понятное: новые времена пришли, новые хозяева…

— Чем могу служить? — резко оборвал его Порфирьев.

— У меня к вам разговор есть, — спокойно ответил Шлыков.

Надо сказать, что до этих пор отношения между Шлыковым и Порфирьевым были далеко не дружеские: Шлыков откровенно презирал инженера за его заносчивость, хвастовство и бездарность, а Порфирьев видел в Гаврииле Артамоновиче одного из тех, кто «затирает» его.

— Разговор? — удивленно протянул Порфирьев. — Странно. Ну, что же, пройдемте в мою комнату.

Шлыков уселся в кресло, поставил между колен свою палку, положил на нее руки и начал:

— Вы уж позвольте мне, Юрий Александрович, без предисловий… Я пришел сообщить, что сегодня, в три часа, вас ждут новые хозяева — хотят познакомиться.

— Вот как! Это что же — официальное приглашение?

— Если угодно — да! Я у них сейчас вроде консультанта по делам комбината.

— Так!.. Крутой поворотик, значит, делаете? — зло усмехнулся Порфирьев.

— Да не такой уж крутой, если вдуматься как следует, — ответил Шлыков. — Я ведь человек старый, еще при господине Родриане работал. Вот и получается, что я снова к своему старому хозяину возвращаюсь…

— Но ведь вы, если не ошибаюсь, член партии?

— Кто богу не грешен, царю не виноват? Вот я и у вас вижу: Ленин на полочке стоит. Я бы на вашем месте эти книжечки убрал…

— Какие я разговоры слышу! Просто не верится. Да вы ли это?..

— Напрасно вы на меня волком смотрите. Ведь мы с вами товарищи по несчастью. Судите сами. Меня на старости [325] лет в кладовщики произвели. Да и вас как будто не очень-то жаловали… А я полагаю, что с вашими талантами да вашими знаниями вы далеко могли бы шагнуть…

— Да, уж думаю дальше, чем этот ваш выскочка и карьерист Игнатов!

— Игнатов такой же мой, как и ваш, смею вас уверить… Это он руку приложил к тому, чтобы я стал кладовщиком. Но давайте говорить по-деловому. Я хочу вам предложить союз.

— Вы?.. Союз со мной?

— Да!.. Вчера я обошел все заводы. Разгром, конечно, большой. Но не так уж он велик, как это может показаться неопытному человеку.

— Тем лучше. Быстрее восстановим комбинат.

— А дальше?

— Дальше? Дальше будем работать! Надо же когда-нибудь начать по-настоящему работать. Немцы — не большевики: толк в людях и в работе понимают!

— А, позвольте спросить, кто будет работать?

— Не понимаю… Мы, конечно!

— Эх! Горячи вы очень… Немцы не знают нашей техники. Ну-с, мы с вами с помощью кой-кого из инженеров восстановим заводы: получите, мол, господа немцы, все готово, остается только рубильник включить. А дальше что? А дальше вот что будет, Юрий Александрович. Немцы комбинат у нас примут, научатся у нас работать, а нас — по шапке. Потому что ведь мы для них, согласитесь, по-прежнему останемся русскими свиньями, людьми последнего сорта. И, когда мы им все секреты раскроем, все тонкости покажем, на кой ляд мы им будем нужны?

У Порфирьева забегали глаза.

— Что же вы предлагаете?

— А вот что… Раскроем им один секретик, а другие попридержим. Через некоторое время другой секретик выложим, а остальные опять-таки в кармане у себя сохраним — те самые секретики, без которых комбинат полным ходом работать не сможет. И будем с вами долгое время нужны немцам. А потому и почет нам будет соответствующий…

— Ловко вы придумали, Шлыков!

— Да ведь за шестьдесят лет мне перевалило — пора ума-разума набраться… Но нам вдвоем этого дела не поднять Коллектив надо вокруг себя сколачивать. С разбором, конечно. Вот как, к примеру, смотрите вы на Ивана Карловича Вейнбергера? Я полагаю, он подойдет нам. Прежде всего, [326] хоть он и обрусевший, а все же немец… Он человек скромный, честолюбия в нем не замечено. Во всяком случае, он нам поперек дороги не встанет. А вас я прочу правой рукой Родриана.

— Вы думаете, это осуществимо? — невольно вырвалось у Порфирьева.

— С вашими-то способностями? Еще бы! Но только надо все аккуратно делать. Главное, не лезть сразу к немцам с поцелуями при всем честном народе.

— Не понимаю…

— Ну, как же так! Неужели вы думаете, что большевики, уйдя из Краснодара, не оставили здесь своих людей? Так вот, начнете вы публично лобызаться с немцами, а вас в темном переулке ножом и пырнут… Сдается мне, что большевики оставили и здесь, на комбинате, группку своих людей, которые будут тормозить пуск заводов. И я скажу вам: нечего нам, даже открыв эту группку, сразу же докладывать о них господину Родриану. Они ведь нам на руку будут играть. В случае чего мы на них все свалим: не мы, мол, виноваты, что заводы стоят, а они…

— Так, значит, по-вашему, надо молчать о подпольщиках?

— Нет, зачем же молчать? Если они вам поперек дороги встанут, вы тогда шепните мне. И я сделаю, что надо… Недаром ведь меня немцы к себе в консультанты взяли. А себя берегите. Вы большую игру должны играть. И рук вам марать незачем. Это уж мне оставьте.

— А вы, Шлыков, какую же игру играть будете?

— Буду связующим звеном, так сказать, между вами и хозяевами. И только. Поняли? Ну, по рукам, что ли, Юрий Александрович?

— Уж очень все это неожиданно…

— Не тороплю. Подумайте на досуге и потом скажите мне… Ну, так как же, Юрий Александрович, благословляете меня идти к Вейнбергеру?

— Ну, что же… пожалуй, идите…

— Вот и хорошо! Сразу же к нему и заверну, благо он сосед ваш.

Проходя через столовую, Шлыков заметил, что фрак уже не висел на вешалке.

— Мудрая у вас мамаша, Юрий Александрович: фрак еще рано надевать. Успеется… Ну, будьте здоровы. Не забудьте: в три часа в главной конторе. [327]