Глава VI 2 page

Они стремились создать заслон на горе Ламбина, чтобы не дать впоследствии развернуться здесь наступающим частям Советской Армии и не допустить их в Краснодар.

Разумеется, наши и другие партизанские отряды служили помехой в этом их плане, и они всеми силами старались ликвидировать эту помеху.

Нажим их нарастал с каждым днем. Расход боеприпасов в эти дни — небывалый. Приходилось экономить даже винтовочные патроны. И, если бы не Кириченко, не знаю, как сумели бы мы до сих пор удерживать наши позиции.

Громадный, медлительный, угрюмый, он каждую свободную минуту в лагере молча возился с какими-то замысловатыми [247] минами. В сумерки уходил в лес и на кабаньих тропах, у бродов через «афипсики», на полянах, на склонах ериков закладывал свои «сюрпризы».

Куда только не прятал мины Николай Ефимович! То выдалбливал для них отверстия в стволе дерева, тщательно маскируя корой, то подвешивал на ветвях деревьев, то укладывал под камень, обросший мхом, каким-то особым чутьем угадывая, что именно здесь, за этим камнем, спрячется немецкий снайпер.

Проволочки, выдергивающие предохранитель, он прятал так ловко, используя для этого безобидную веточку, что его помощники, работающие с ним, через пять минут уже не могли найти ее. А Николай Ефимович все зорко примечал и своей медвежьей, вразвалку, походкой спокойно возвращался по заминированной тропе.

Каждый день рвались на его минах немецкие автоматчики. Лучшие немецкие саперы были не в силах обнаружить его «сюрпризы», тем более что Кириченко никогда не повторялся — у него всегда было что-то новое, оригинальное, неожиданное.

У Николая Ефимовича — большой, недюжинный талант изобретателя, конструктора, минера…

Наши разведчики побывали в окрестностях станицы Ново-Дмитриевской. Эта станица раскинулась на высоком пригорке, омываемом двумя водными потоками — рекой Афипс и Плавстроевским каналом. В станице стояла немецкая дивизия, наблюдающая за окрестными хуторами, куда были выдвинуты более мелкие подразделения. Через станицу непрерывным потоком, одна за другой, проходили к фронту немецкие части, подтягивались боеприпасы, вооружение, продовольствие: под Новороссийском по-прежнему шли горячие бои.

Надо было остановить этот поток и этим самым помочь нашей армии.

Посовещавшись, мы решили рвать трехарочный мост через канал — так называемую Плавстроевскую перемычку.

На операцию отправились минеры во главе с Георгием Феофановичем Мельниковым. С ним, конечно, пошел его постоянный спутник Поддубный.

Вслед за тем агентурная разведка донесла, что в Афипскую еще до распутицы немцы подвезли много техники: танков, пушек, минометов. Отправить их вовремя не смогли: профиль размяк, а шоссе и железная дорога разбиты нашими взрывами. [248]

Грузов скопилось тьма-тьмущая. Уже погружено свыше шестидесяти вагонов. Но на Афипской нет паровозов. Из Краснодара паровозы подойти не могут: мосты через Кубань и Афипс взорваны. Немцы, конечно, раздобудут паровоз и отправят поезд: под Новороссийском все еще идут тяжелые бои.

Я рассказал об этом нашим гвардейцам.

— Я не я, если не взорву этот поезд! — горячо заявил Геронтий Николаевич.

В тот же день Мусьяченко доложил, что группа к выходу готова. Я приказал всем одеться по-походному и взять снаряжение, подготовленное для дальнего рейда.

Тщательно проверил каждого. Пришлось задержать выход на сутки: необходимо было исправить кое-какие недочеты. И вот ночью группа Мусьяченко ушла.

Вечером накануне выхода мы собрались за ужином. Всем было выдано по сто граммов спирта (это делалось у нас только в особенно торжественных случаях и каждый раз по моему специальному распоряжению). Мы подняли тост за победу. Перед выходом много курили, молчали… Я проводил их из Планческой…

Погода стояла ужасная: шел мокрый снег с дождем, дороги раскисли.

Наши вышли пешком; их снаряжение и продукты были погружены на две пары быков. В дальнейшем Мусьяченко предстояло перегрузить поклажу с быков на лошадей — я послал с группой четыре верховых лошади. Затем, когда гвардейцы войдут в совершенно незнакомый район, они взвалят груз на свои плечи.

На сердце было тревожно: я сроднился с ними, и они мне были дороги чуть ли не так же, как мои погибшие сыновья… Новый день принес новые заботы, и они отвлекли меня от грустных мыслей.

Утром я получил от Ельникова подробное донесение о понтонных мостах.

Тайна, наконец, раскрыта!

Несмотря на свои победные реляции, немцы понимали, что положение их на Северном Кавказе непрочно, что возможен «блицдрап». Значит, на случай отступления надо было обеспечить переправы через Кубань. А как раз с этими переправами дела у них обстояли неважно. Настоящих, так сказать, стационарных мостов через реку не существовало: они были [249] взорваны нашими саперами при отступлении. В распоряжении немцев остались два наплавных моста — у Стефановки и Яблоновки. Фашистское командование подозревало, что обе эти переправы находятся под нашим неусыпным вниманием. В любой момент они могли взлететь на воздух. Значит, надо было подготовить на всякий случай резерв — такие переправы, которые, с одной стороны, имели бы большую пропускную способность, а с другой — до последнего момента хранились бы в тайне от нас.

И немцы придумали: между Марьинской и Елизаветинской они сосредоточили понтоны для мостов.

Надо отдать справедливость немцам: место они выбрали на редкость удачное — бесчисленные излучины Кубани, покрытые лесом и густым кустарником, прекрасно маскировали и подготовленные понтоны, и понтонеров. Во всяком случае, наши самолеты, не раз пролетавшие над этим местом, ровно ничего не заметили. Больше того, даже получив агентурные сведения о понтонах, наши разведчики обнаружили их с громадным трудом.

Сейчас эта немецкая тайна была полностью разгадана Ельниковым. Он сам пробрался через густой лозняк, прополз по сырому песку отмелей и обнаружил понтоны для шестнадцати мостов. Мосты не наведены, но понтоны полностью подготовлены, и немцы смогут их перебросить через реку буквально за какой-нибудь час.

Хитро придумано!.. Мы сейчас же переслали донесение об этих понтонах через линию фронта командующему нашей армии.

А там вскоре вернулся и Георгий Феофанович Мельников с Плавстроевской перемычки.

— Должен честно сказать, Батя, — заявил он, — если вы спросите меня, как подобрались мы к этой проклятой Плавстроевской перемычке, я только руками разведу!..

Он переоделся, помылся, плотно поел и, сидя в командном пункте, стал рассказывать об операции.

— Представьте себе, степь, голая степь!.. Трава высохла, поникла; остались какие-то коротенькие стебельки. В ней не только нам с Поддубным не спрятаться, а полевая мышь будет видна за километр. И лишь метрах в пятидесяти от моста реденькими островками стоят чахлые кустики. Когда я увидел эту безрадостную обстановку, сердце екнуло. Но, сами понимаете, возвращаться нельзя. Легли и стали наблюдать. Лежали сутки, и обстановка стала ясной для нас. [250]

По одну сторону моста полуказарма — в ней около взвода фашистов. По другую сторону, откуда нам придется подходить, будка и около нее пост — в нем шесть — восемь фашистов. У окраинных домиков станицы, примерно в километре от моста, дежурят автомашины и лежат наготове автоматчики. Короче, ничего утешительного. Но все равно уходить невозможно. А подползти тоже немыслимо…

На наше счастье, к вечеру вторых суток пошел дождь, да такой подходящий дождь — спорый, холодный, с ветром. Лохматые свинцовые тучи плывут над самой землей. Просто прелесть!..

Ночью поползли. Было так темно, что Поддубный несколько раз натыкался носом на каблуки моих сапог, но ни разу не увидел их. Подобрались, прячась в кустиках, и замерли. Лежим так близко от немцев, что слышим не только их разговор, но даже шаги на песчаной дорожке у караулки. Лежим час. А дождь идет. Вымокли до последней нитки. А тут еще ветерок холодный подул. Трава сразу изморозью подернулась. А немцы знай себе беседуют, да скрипят их подошвы о песок…

Лежу злой: им хорошо — они ходят, а каково нам лежать, боясь не только повернуться, но даже вздохнуть поглубже!.. Чувствую — замерзаю. Скулы начинает судорогой сводить. Пришлось челюсть рукой придерживать, чтобы зубы не стучали. А немцы все ходят и ходят…

Вдруг слышу — скрипнула дверь в будке. Еще и еще раз. Разговор смолк. И шагов не слышно. Значит, и немцев проняло: ушли погреться и покурить. Но все ли ушли? Или оставили одного на страже? Это, конечно, разгадать невозможно: темень такая, что ориентироваться приходится только на слух. Пролежали мы еще минут пять — тишина. Думаю, не может быть, чтобы на таком холоде часовой замер, как монумент.

Поползли. Все тело одеревенело от холода, и ноги будто чужие. Но все-таки подползли и начали минировать. Двое спустились к самой воде, к устоям моста, и начали привязывать пакеты с толовыми шашками. Двое других тянули шнуры от пакетов к настилу моста. Третья пара, найдя у края моста вибрирующую доску, осторожно приподняла ее ломиком-фомкой, быстро выкопала ямку, заложила в нее противотанковую мину. Потом все аккуратненько замаскировала и поползла обратно. Полагаю, что минирование продолжалось не дольше двадцати минут. Кончили вовремя: дождь стал стихать, и небо [251] посерело — начинался рассвет. Но было еще так темно, что к лесу шли по компасу.

Мы прошли не больше двух километров, как сзади грохнул взрыв. Судя по силе взрыва, мост покорежило основательно. Но что взорвалось на мосту, не знаю. Во всяком случае, или танк, или тяжелая грузовая машина: по вашему приказу я поставил мину с ограничителями, рассчитанными на большую нагрузку.

И знаете, Батя, когда мы услышали взрыв, сразу согрелись. Великая все-таки штука — чувство морального удовлетворения!..

* * *

Пережили в лагере страшную ночь.

Вечером на севере показалась темно-лиловая туча. Вскоре тяжелые капли ударили в окно. Дождь стучал в стены столовой. Тучи быстро неслись по небу. В печной трубе сердито гудел ветер.

С нижней заставы позвонили:

— Уровень воды в Афипсе поднялся на полметра.

Я вышел из столовой.

Это был не дождь. Шумя, сбивая с ног, неслась вода, наполняя бешеным водяным вихрем крутящуюся темноту. Неслась сверху, снизу, с боков.

Сверкнула молния. На мгновение затрепетали синие зубцы нависших скал, край провала, пелена седых, быстро бегущих туч…

При свете молний было отчетливо видно, как гнул ураган столетние сосны, как, сорвав последние листья с высокой ольхи, кружил их по земле и, подняв мелкие камни, сухие ветки, кем-то оставленную плащ-палатку, расшвырял все это в стороны и, снова собрав в клубок, бросил в пропасть.

Воздух был наполнен гулом. Ревел ветер в ущелье, стонали сосны, с грохотом рухнул старый дуб и покатился с горы, ломая деревья, срывая камни.

Через час была объявлена тревога: в казарме третьего взвода начала оседать крыша.

Привязав себя веревками друг к другу, мы вышли из столовой.

Вокруг не было ни земли, ни неба, ни воздуха — один обезумевший ливень. Потоки воды били в лицо, мешали дышать. Ноги скользили на оголенных камнях, на мокрой глине. Ураган сбивал с ног, валил наземь. [252]

Мы поднимались, падали и снова поднимались, рубили молодые деревья, ставили подпорки под крышу.

Каким-то чудом пробравшись к продовольственным складам, Кузнецов принес страшную весть: гибнут наши запасы продуктов.

И снова, связанные друг с другом веревками, мы бросились в эту страшную крутящуюся тьму.

А вокруг грохотало, гремело, стонало, и эхо сливало все в многоголосый несмолкаемый рев…

Утром ливень кончился как-то сразу. Выглянуло солнце. Около столовой стояли измазанные глиной люди, мокрые, грязные, усталые, и весело улыбались. Не верилось, что страшная ночь позади, что снова светит солнце и над головой раскинулось высокое голубое небо.

Кузнецов мрачно ходил по лагерю и осматривал разрушения…

Старики горцы сказали Павлику: такого урагана они не помнят за всю свою жизнь — он бывает, по их словам, раз в сто лет.

* * *

Гитлеровцы продолжали прижимать нас к горам, продвигаясь к Крепостной и Планческой. Они строили на горушках мощные земляные укрепления и обстреливали нас из орудий и тяжелых пулеметов. Но наша основная линия обороны держалась нерушимо.

Надо сознаться, нам приходилось нелегко: в распоряжении партизанских отрядов было лишь несколько легких пушек, и снаряды были на исходе.

Пришло время вспомнить о снайперах: после смерти Евгения их охота на немцев прекратилась.

Мы организовали группу снайперов под начальством Петра Платоновича Тарасова, заведующего военным кабинетом Краснодарского горкома партии. В группу вошли наши лучшие пулеметчики во главе с Ломакиным и непревзойденный «рекордсмен» по минометной стрельбе — наш комендант Леонид Антонович Кузнецов.

* * *

Наконец был организован и филиал в Стефановке. Командиром назначили Дементия Григорьевича Малышева.

Мне помог командир Ново-Марьинского отряда: выделил проводником и для связи молодого партизана, жителя Стефановки. [253] В хуторе у него остался отец-рыбак, тоже партизан. Под началом Малышева будет работать группа наших минеров второго взвода.

* * *

В штабе армии не поверили моему донесению о понтонных мостах: авиация ничего не обнаружила.

Второй раз в категорической форме я подтвердил первое донесение и просил прислать офицеров-разведчиков.

* * *

Получил известие от агентурной разведки, что поезд, за которым охотилась группа Мусьяченко, скоро выйдет из Афипской. Тотчас же отправил об этом записку Мусьяченко…

* * *

Группа Бибикова благополучно прошла к окрестностям Краснодара.

В двадцатых числах декабря мы торжественно проводили группу Лагунова. Но через день она вернулась обратно, не сумев подобраться к Кубани.

Я приказал Павлику Худоерко во что бы то ни стало провести ее в Краснодар. Время не терпит!..

* * *

Совинформбюро сообщило о новом ударе наших войск: началось наше наступление в среднем течении Дона. Немцы оставили на поле боя двадцать тысяч трупов…

* * *

Пришло донесение от нашей таманской группы, которой командовал Карпов.

…Я много раз бывал на Тамани. И сейчас перед глазами возникла картина, описанная Серафимовичем в «Железном потоке»: тяжелый плуг, запряженный четырьмя парами круторогих быков, резал целину; стальной, сияющий на солнце лемех отворачивал такую жирную, такую маслянистую землю, что хотелось намазать ее на хлеб, как черное масло…

Я видел осень на Тамани: белый парус на горизонте, пушистые головки камышей в лиманах, море золотой кубанской пшеницы, чуть тронутые позолотой высокие тополя, виноград, арбузы, дыни, помидоры, баклажаны, и все это — громадное, сочное, спелое. [254]

Помню, я стоял как-то раз на пригорке с седобородым таманским казаком. Прикрыв рукой глаза от солнца, он долго смотрел вдаль, на золото полей, белые хаты хуторов, серебристую водную гладь за камышами…

«Та нэма края найкращего, як наш край!..»

Тамань была под немцем…

Я вспомнил о таманской земле, когда несколько дней назад наш радист принес мне пойманные им в эфире строки:

…Мы отстоим тебя, Тамань, за то, что ты века
Стояла грудью боевой у русского древка…

Я знал: мы отстоим Тамань. И до боли хотелось, чтобы скорее, как можно скорее начал работать наш Карпов. А он молчал. И только кружным путем приходили вести с Тамани о виселицах, о замученных казачках, о таманцах, угнанных куда-то на запад…

И вот, наконец, это известие!

…До края небес стоят пшеничные поля. Среди них, утопая в тронутых увяданием осени фруктовых садах, полевые станы колхозов.

Перезрела пшеница — тяжелые колосья гнутся к земле. Но нигде не видно ни дымка, ни людей. Гибнет богатый урожай…

Серой лентой перерезает пшеницу Львовское шоссе. Оно начинается у Стефановки, проходит через Мианцеровские хутора, огибает Ильскую и впадает в главную магистраль: Краснодар — Новороссийск.

Немцы берегли это шоссе: добрый десяток эскадронов румын-кавалеристов стоял в Проно-Покровских и Мианцеровских хуторах.

Львовское шоссе — спасение для немцев. Основная дорога из Краснодара в Новороссийск стала почти непроезжей — слишком часто взлетают в воздух немецкие машины на партизанских минах.

И этот пока спокойный обходный путь по Львовскому шоссе — находка для фашистов.

И все же немцы боялись пользоваться им ночью.

Правда, несколько дней назад румыны отважились выслать свои конные патрули на шоссе. Но Карпов встретил их подобающе и, кажется, навсегда отбил охоту к ночным прогулкам.

Днем Львовское шоссе — немецкое, ночью — наше. [255]

Группа Карпова сидела в лиманах.

Сам Карпов — уроженец Проно-Покровских хуторов. У него были налажены прекрасные связи. Его ближайшие помощники — здешние ребятишки. Они знали все тайные тропки в камышах и немедленно докладывали Карпову обо всем, что творилось на хуторах.

Вот и сейчас по меже мчится паренек лет двенадцати. Еще не добежав до караульного, он кричит:

— На хутор пришли тяжелые машины! Скажите командиру…

— Не ори! Командир рядом.

Карпов хорошо знал мальчонку — это сын его старого друга. На него можно было положиться.

— Ну, Андрюшка, что приключилось?

— Машин нагнали к нам немцы — не пересчитать! И всё — тяжелые. Мы подсмотрели: под брезентом ящики. Надо думать, снаряды. Вот ребята и послали меня к вам — боимся, как бы немцы сегодня по шоссе не проскочили.

Солнце клонилось к горизонту.

— Сегодня, Андрюша, все машины у вас останутся: сам знаешь, не любят немцы по ночам гулять. Ну, а за ночь мы что-нибудь придумаем.

— Уж вы постарайтесь, дядя!

— Будь спокоен: все сделаем. Беги домой и скажи ребятам: не пройдут машины.

Ночью минеры вышли из камышей. Карпов повел их извилистым путем: то сворачивая вправо, то влево, то заставляя проделать замысловатую петлю.

Минеры ворчали: трудно было нести на себе винтовки, гранаты, тяжелые мины. Но, кто знает, быть может, какой-нибудь полицейский-предатель, которому, так же как Карпову, известны эти лиманы, эти бескрайные пшеничные поля, неотступно крался по их следу? Надо было сбить его с толку, оторваться от него, запутать следы.

Наконец Карпов дал сигнал остановки.

Ночь тихая, звездная. Ветерок еле шевелит тяжелые колосья. Какой-то зверек шуршит под ногами. В камышах крикнула ночная птица и смолкла.

Минеры ползли к шоссе.

Слева, вплотную к дороге, подошли камыши. Справа на крутом повороте по краю шоссе торчали каменные столбики, ограждающие шоссе от трясины болота.

Минеры заложили мину в колее, на мосту и в трубе, [256] что лежит метрах в двухстах от моста, соединяя оба болота.

По нашему старому, еще Евгением заведенному порядку, Карпов тщательно проверил работу и отвел своих в пшеницу.

Светало. Розовели облака на востоке. Над далекими хуторами поднимались дымки из труб. Минеры ждали…

Послышался шум машин.

— Приготовиться!

Покачиваясь с боку на бок на выбоинах шоссе, появляется тяжелая семитонная машина, закрытая брезентом. За ней вторая, третья, четвертая — целый караван.

Головная машина благополучно переваливает через мост и спокойно идет дальше. За ней идут остальные.

Первая машина — над трубой, последняя — на мосту…

Одновременно прогремели пять взрывов — глухих, низких, будто идущих из-под земли. И звенящим, высоким, многоголосым эхом ответили им сотни разрывов: это рвались снаряды головной машины. Они кромсали на куски тех, кого не тронули мины, они ломали машины, грохоча над степью, над пшеницей, над камышами…

Замолкли взрывы. Тишина. И вдруг сбоку от шоссе раздался звериный крик:

— А-а-а-а-а!..

Это был фашист, взрывной волной сброшенный в трясину. Он опускался все ниже и ниже. Он размахивал руками, цеплялся за кочки. Но болото всасывало его все глубже и глубже…

Маленькая группа чудом уцелевших немецких солдат в панике пряталась среди горящих машин. Но партизаны уже подползли к шоссе — и снова загремели взрывы: это рвались гранаты, и минеры из карабинов на выбор били немецких автоматчиков.

Трое фашистов бросились в сторону, в камыши. Они бегут напрямик и проваливаются в предательские «окна»…

А наши, вытянувшись цепочкой, быстро шли по тропинке к лиманам. Сзади на шоссе черным едким дымом чадили догорающие обломки машин…

Надо было спешить: из хуторов мчались по шоссе танки и машины с автоматчиками.

Они подошли к месту взрыва. Немцы открыли огонь по камышу — они не решались войти в его густые заросли. Только восемь отчаянных головорезов с автоматами наперевес бросились в болото. Трех из них удалось немцам вытащить, швырнув [257] им концы длинных веревок, остальных затянула бездонная трясина.

Но всего этого наши минеры уже не видели. Им рассказал об этом все тот же Андрюшка, пробравшийся ночью в лиманы.

Его серые глаза сияли. Он был горд: в этой победе на шоссе есть доля и его участия.

— Ни одна машина не вернулась на хутора! Ни одна! — рассказывал он Карпову. — А самый главный немец — вы видели его, дядя: длинный и худой, как палка, — кричал и топал ногами на крыльце. Потом вечером за клуню дяди Игната увели пять румын, трех немцев и расстреляли. Это те самые, которые должны были смотреть за шоссе и не усмотрели. А как они могли усмотреть, когда ночью никто за околицу носа не показывает? Только вы, дядя, глядите в оба: как бы этот длинный чего плохого не сделал. Он ведь знает, где вы прячетесь. Мы тоже будем смотреть: чуть что, я прибегу…

Жизнь в камышах, тянущихся на многие километры, исполнена своеобразия.

Как тихо здесь!.. Вот рыжая чепура стоит у воды. Солнце освещает ее черный хохол, серовато-белую шею с розовым налетом. Бурые перья на крыльях отдают зеленоватым блеском. Вытянув вперед длинный желто-восковой клюв, подняв красно-желтую ногу, она замерла, зорко высматривая добычу. А вокруг стоят камыши, кивают пушистыми головками и живут своей жизнью…

Плеснула рыба у самого берега. Это щука преследует стаю рыбешек. Неслышно ползет светло-оливковый желтопуз. Вспорхнула какая-то птичка с ярко-красным брюшком. Снова плеснула рыба. И опять тишина…

Рыжая чепура поднимает голову. Блестят на солнце ее оранжево-желтые глаза. Она смотрит вверх.

Над лиманом, широко распластав ослепительные, почти двухметровые крылья, летит красавица белая цапля. А над ней в высоком синем небе парит ястреб…

В камышах раздается шорох. Он все ближе. Чепура взмахивает своими черными крыльями и улетает.

К воде подходят двое ребятишек: Андрей и двенадцатилетняя девчушка в голубом выцветшем на солнце платье, с красными монистами на загорелой шее.

Ребята нерешительно останавливаются. Вокруг, стеной выше человеческого роста, стоят камыши. Здесь можно заблудиться, в этих лиманах. [258]

— Что нового, Андрейка?

Из камышей неожиданно появляется Карпов.

— Беда, дядя! Беда!

— А ты толком говори, Андрей: что за беда?

— В хутора нагнали полицейских видимо-невидимо! Приехали на машинах немецкие автоматчики. Их главный позвал к себе Максима. Долго говорили. Потом вышли из хутора и смотрели сюда, на лиманы. И опять о чем-то говорили. А что говорили, не разобрали мы. Чуть подойдем, сейчас же гонят. Немец даже револьвер показал… Беда…

— Ну, какая же беда, Андрейка?

— Да как же не беда? Максим здесь каждую камышинку знает. Приведет он проклятых, и перебьют они вас…

— Значит, в гости к нам собрались, — задумчиво говорит Карпов. — Что же, будем принимать «дорогих» гостей. А вы не тревожьтесь. Спасибо, что пришли! Бегите домой и скажите ребятам, чтобы во все глаза смотрели за немцами. Чуть что — опять к нам. Ну, ребятишки, будьте здоровы…

На рассвете, когда над степью уже плыли розовые облака, залитые солнцем, а над водой еще висели клочья утреннего тумана, в камыши широкой дугой вошли немцы и полицейские.

Впереди шагал Максим — высокий сумрачный мужчина со смуглым лицом и короткой черной бородой.

Он недавно приехал в эти края, ни с кем не дружил, ходил насупленный, молчаливый, злой. Был хорошим кузнецом и страстным охотником. Исходил с ружьем все окрестные лиманы, знал здесь каждую тростинку. Но и после удачной охоты возвращался он домой таким же сумрачным, хмурым, молчаливым, и ни разу не видели станичники улыбки на лице у этого нелюдима.

Когда немцы заняли хутора, многим стало ясно, что Максим лютой, звериной ненавистью ненавидел Советскую власть. И в первый раз улыбнулся Максим, когда стоял он перед виселицей и смотрел, как качается на перекладине тело молодой казачки-комсомолки. Вскоре в станице узнали, что в прошлом Максим был крупным кулаком.

И вот теперь он вел немцев к тому заветному островку, где укрепились партизаны. Он хорошо знал этот островок, несколько дней назад он прополз по камышам и видел, как в шалаш на островке входили люди с карабинами…

Максим вел немцев так, чтобы отрезать партизанам все тропинки отступления. Он хотел взять их в кольцо. [259]

Немцы шли по камышам, таща за собой легкие лодки. Хлюпала вода под ногами. Шуршал сухой камыш. И лиманы оживали.

Один за другим поднялись гуси. Пролетели белые цапли, рыжие чепуры, кряквы. Последней поднялась выпь.

Заслышав шаги людей, она присела и, вытянув вверх туловище, шею, голову и клюв в одну линию, стала похожа на сухой пучок камыша. Но люди подходили все ближе и ближе — и выпь поднялась. Она летела бесшумным полетом, все время взмахивая крыльями. Отлетев далеко в сторону, опустилась до самых верхушек камышей, внезапно сложила крылья, камнем упала вниз. И над камышами пронесся ее встревоженный крик, похожий на карканье…

Немцы подошли к островку — их отделяла от него лишь узкая полоска воды. Берега густо заросли камышом. Только в одном месте желтела песчаная отмель…

Максим посоветовал немцам разделиться на две группы: первая должна была высадиться на отмели, вторая — обогнуть островок.

Немцы спустили на воду лодки. Первая группа осторожно, держа автоматы наготове, вышла на песок.

Островок молчал…

Страшно было идти в глубь островка: немцев пугала тишина и тревожные крики выпи в камышах. Группа автоматчиков, низко пригибаясь к земле, кралась дальше. С ними шел Максим.

За бугорком показался шалаш. Немцы залегли. Они лежали десять, пятнадцать, двадцать минут — никого. Только выпь кричала в камышах…

Первым поднялся ефрейтор — здоровый детина с Железным крестом на груди.

Осторожно отодвинув сплетенную из камыша дверь, он вошел в шалаш.

Шалаш пуст. Но совсем недавно здесь были люди: на столе лежали нарезанные помидоры, куски сала, хлеб и стояла бутылка из-под водки — она наполовину пуста.

В шалаш вошел Максим с автоматчиком. Под лавкой автоматчик увидел плетеную корзину. Из корзины заманчиво торчали красные сургучные головки водочных бутылок. Судя по всему, автоматчик нагнулся и дернул корзину. Оглушительный взрыв прогремел над лиманом. Он разметал шалаш, разорвал на части ефрейтора, Максима, автоматчика…[260]

Одновременно взлетела на воздух песчаная отмель, где пристали немецкие лодки. И, как эхо, прогремели взрывы на другом конце островка: это взорвалась на минах вторая группа немцев и полицейских.

Уцелевшие немцы метались на берегу. Они бросились к лодкам. Но камыши ожили. Из них полетели гранаты и затрещали карабины.

Ни один немец и полицейский не ушел живым с островка.

И снова тишина опустилась над лиманом. Даже выпь не кричит: испугалась грохота мин и улетела далеко-далеко. Только у самого берега серебрится поверхность воды: это всплыла оглушенная взрывами рыба…

* * *

У фашистов поистине какой-то квадратный ум: во всех случаях один и тот же примитивный штамп. И почти всегда можно предугадать их поведение…

…Еще до рассвета наша снайперская группа залегла метрах в трехстах пятидесяти от дзотов, недавно сооруженных немцами для прикрытия подступов к горе Ламбина.

Моросил дождь. С веток падали крупные капли. По небу ползли низкие свинцовые тучи. Холодно…

Все лежим неподвижно. Дзоты — как на ладони. В окуляр снайперской винтовки отчетливо видна даже трава на брустверах.

Партизаны лежат уже добрый час — немцы не показываются.

Но вот, чуть приподняв голову, из-за куста высовывается немецкий часовой. Он внимательно смотрит в нашу сторону. Цель идеальная — снять его ничего не стоит. Но наши молчат. Уж очень нестоящая дичь.

Ждем еще минут двадцать.

Около бугорка, где расположен дзот, чуть правее его выступа, из-за кустов маскировки на какую-то секунду появляется офицерская каска.

Выстрел. Каска резко дергается назад: офицер убит.

К нему бросается несколько солдат.

Гремят выстрелы — солдаты падают.

Мы уже знаем, что будет дальше: немецкие наблюдатели обнаружат нас, вступят в бой фашистские минометы. Быстро меняем позиции. В кустах, где мы только что сидели, уже рвутся мины. [261]

Через несколько минут — снова тишина. Мы терпеливо ждем.

Проходит не меньше часа, прежде чем наши пулеметчики, сидящие на деревьях, увидели, как из двух крайних дзотов, по команде, вытянувшись цепочкой, идут с котелками за обедом десятка два солдат. Впереди — широкоплечий рыжий фельдфебель.

Две длинные пулеметные очереди сливаются в одну. Немцы падают — они уже никогда больше не будут обедать.

Мы уходим в горы. На сегодня «охота» кончена. Завтра повторится то же, с некоторыми вариациями…

Но такая снайперская охота дает малоощутимые результаты. Два десятка убитых немцев не решают дела: фашисты ведут методическое наступление на предгорья и подбираются к многогорью Ламбина.