Стамбул. Мы с Кацем ехали из Софии в Стамбул на Восточном экспрессе

Мы с Кацем ехали из Софии в Стамбул на Восточном экспрессе. Я думал, что путешествие будет очень экзотичным – даже воображал, что какой‑нибудь слуга в тюрбане будет обходить нас с чашками сладкого кофе и горячими полотенцами, но вагон оказался ужасным во всех отношениях: душный, зловонный, переполненный, обшарпанный, медленный. К 1973 году Восточный экспресс был не более чем названием на ржавом куске металла. А спустя пару лет старый поезд, курсирующий между Белградом и Стамбулом, вообще перестал ходить.

Когда мы покинули Софию, у нас было отдельное купе, но через пару остановок к нам ввалилось большое семейство толстых, шумных людей, являвшихся ходячим свидетельством пагубности имбридинга. Они были нагружены картонными чемоданами и авоськами. Новые пассажиры разместились на нижних полках, загнав меня с Кацем в разные углы, и немедленно начали копаться в сумках с провизией, доставая маленьких рыбешек, ломти черствого хлеба, крутые яйца и куски мокрого, вонючего сыра. Его запах напомнил мне, как однажды, вернувшись с летних каникул, мы обнаружили, что мать по невнимательности заперла кошку в кладовке на три самые жаркие недели года. Они ели, громко чавкая, вытирая жирные пальцы о рубашки, а потом, погрузившись в глубокий сон, во время которого икали и бессвязно что‑то бормотали. По странной причуде балканского пищеварения во время сна они еще больше разбухли и окончательно вытеснили нас в углы, буквально размазав нас по стенкам. Это мучение продолжалось двадцать два часа.

К этому моменту мы с Кацем провели вместе почти четыре месяца и до смерти надоели друг другу. У нас бывали дни, в течение которых мы либо бесконечно ссорились, либо совсем не разговаривали. В тот день, насколько я помню, мы не разговаривали, но поздно ночью, когда поезд медленно катился по заросшей кустарником пустоши, именуемой Турцией, Кац вывел меня из легкой полу бредовой дремоты, похлопав по плечу и спросив:

– Что это в твоем ботинке – собачье говно? Я подскочил.

– Что?

– Что это в твоем ботинке – собачье говно?

– Не знаю, анализ еще не вернулся из лаборатории, – ответил я сухо.

– Я серьезно. Это собачье говно?

– Откуда мне знать?

Кац наклонился вперед, чтобы хорошенько рассмотреть и осторожно понюхал.

– Так и есть. Это собачье говно, – объявил он со странным удовлетворением.

– Так молчи об этом, а то всем захочется.

– Иди и почисти ботинок. Меня тошнит. Началась ночная перебранка шепотом.

– Иди и сам почисть.

– Это твои ботинки.

– А мне даже нравится. Кроме того, это перебивает запах мужика рядом со мной.

– Меня тошнит.

– Ну это же не я насрал.

– Я думаю, что ты мудак.

– Ах вот как?

– Да, ты стал мудаком с самой Австрии.

– Ну, а ты мудак с самого рождения.

– Я? – оскорбленный взгляд. – А ты был мудаком еще в утробе, Брайсон. У тебя было три хромосомы: X, Y и Й.

Так оно и шло. Стамбул явно был не для нас. Кац ненавидел и его, и меня. Я в основном ненавидел Каца, но Стамбул мне тоже не особенно понравился. Он был вроде поезда, который привез нас сюда, – жарким, вонючим, перенаселенным и обшарпанным. Улицы были полны мальчишек, которые воровали все, что вы не держали обеими руками, а еда просто ужасной – один зловонный сыр и таинственные куски чего‑то липкого. Однажды нас чуть не убили, когда Кац спросил у официанта: «Скажите, ваши коровы срут прямо в тарелки, или вы потом сами раскладываете?»

Одним из главных развлечений Каца на заключительном этапе поездки было говорить различные гадости людям, которые не могли его понять. Он с улыбочкой сообщил полицейскому, что у него (полицейского) самый маленький член в мире, а угрюмому официанту сказал: «Дай нам поскорее счет, Борис. Мы торопимся к твоей жене – она обещала сделать нам обоим минет». Оказалось, что официант тринадцать лет работал в одном ресторанчике в Лондоне и прекрасно все понял. Он выгнал нас вон, сопровождая совершенно справедливыми замечаниями о наглости молодых туристов.

Я пригрозил Кацу убить его, если понимающий по‑английски турок не сделает этого раньше. Лишившись последнего удовольствия, Кац провел остаток времени в Стамбуле в мрачном молчании, только рявкая на зазывал с Гранд‑Базара, чтобы они от него отвязались.

Но эту грубость я ему прощал, так как он был на нее спровоцирован. Мы во всех смыслах достигли конца пути.

Теперь, проезжая на такси из аэропорта по жарким, душным, кишащим людьми улицам, я думал, произведет ли Стамбул в этот раз более благоприятное впечатление.

Началось все не очень хорошо. Я забронировал номер в «Шератоне» через агентство в Софии, но отель оказался далеко от Золотого Рога и старого города. Комната была чистой и довольно комфортабельной, но телевизор не работал, а когда я хотел умыться, трубы затряслись и загрохотали как в фильме ужасов о полтергейсте, а потом, после серии тяжких вздохов, исторгли темно‑коричневый густой бульон. Я дал воде стечь минут десять, но она не сделалась ни более прозрачной, ни менее густой. И за это я платил по 150 долларов в сутки.

Я сел на унитаз, глядя как течет вода и думая о том, какая странная вещь туризм. Ты летишь в чужую страну, оставляя дома комфорт, а затем тратишь огромные деньги и время на бесплодные попытки получить те самые удобства, которые не утратил бы, оставшись дома.

Со вздохом я брызнул коричневой водой в лицо и пошел смотреть Стамбул. Это самый шумный, самый грязный и самый деятельный город из всех, что я видел. Везде стоял невообразимый шум – пронзительно сигналили автомобили, кричали люди, завывали муэдзины, протяжно гудели паромы на Босфоре. Везде наблюдалась бешеная активность – люди толкали тележки, разносили подносы с едой и кофе, взваливали на плечи непомерно большие вещи (я видел одного парня с диваном на спине), через каждые пять метров что‑нибудь продавали: лотерейные билеты, ремешки для часов, сигареты, поддельные духи.

Через каждые несколько шагов вам предлагали почистить обувь, продать открытки или путеводители, отвести в лавку своего брата, торгующего коврами, – словом, любым способом пытались заставить вас расстаться с какой‑нибудь пустяковой суммой. Вдоль Моста Галата, запруженного пешеходами, нищими и носильщиками грузов, выстроились рыболовы, вылавливая из подернутой нефтяной пленкой воды отравленную рыбу. Двое молодых людей пробирались сквозь толпы, ведя на поводке бурого медведя. Никто не обращал на них никакого внимания.

Единственной по‑настоящему невыносимой вещью в Стамбуле является турецкая музыка. Укрыться от нее нет никакой возможности. Она обрушивается на вас из двери каждого ресторана, из каждого ларька, торгующего лимонадом, из каждого проезжающего такси. Представьте, что кого‑то кастрируют без анестезии под аккомпанемент безумной игры на ситарах, – и получите слабое представление о том, что такое популярная турецкая музыка.

Я прошел мимо Голубой мечети и Айи Софии, отдирая от своих рукавов торговцев, и направился к национальному археологическому музею, но не нашел, и вскоре оказался у входа в большой, красивый и удивительно тихий парк. В нем находился бесплатный зоопарк, очевидно, очень любимый детьми, а в кафешках турецкая пыточная музыка звучала тихо настолько, что ее можно было вынести.

Парк заканчивался потрясающим видом на Босфор. Я занял место в открытой таверне, заказал коку и стал взирать на паромы, непрерывно курсировавшие через Босфор.

Я явно подошел к концу моего путешествия. Передо мной была Азия. Это была крайняя точка, до которой я мог доехать в Европе. Пора было возвращаться домой. Моя многострадальная жена была на шестом месяце беременности. Она сказала мне по телефону, что дети уже начинали звать «папа» всех взрослых мужчин. Трава выросла уже по пояс. Одна из стен сарая обвалилась. У меня было полно работы.

И, должен признаться, я был готов уехать. Я соскучился по семье и привычному домашнему комфорту. Я устал от ежедневных лихорадочных поисков еды и постели, устал от поездов и автобусов, устал существовать в мире чужих людей, устал от постоянного пребывания в состоянии потерянности и растерянности и, кроме того, устал от собственного скучного общества.

Вместе с тем во мне сохранялось иррациональное желание продолжать путешествовать. В загадочном механизме путешествий есть нечто, заставляющее нас продолжать двигаться, никогда не останавливаясь. Сейчас в поле моего зрения была Азия. Азия. Мысль об этом казалась невероятной. Я мог бы оказаться там через несколько минут. У меня еще оставались деньги. Передо мной лежал незнакомый, нетронутый континент.

Но я не поехал. Вместо этого я заказал еще кока‑колы и стал наблюдать за паромами. Мыслями – в Азии, телом – в Европе. Ни там ни сям. Приехал в заманчивое Нигде из великого Ниоткуда.