Австрия

В Инсбруке я прошел по вокзалу с почти сверхъестественным чувством, средним между дежавю и реальной памятью. Я не был в Инсбруке восемнадцать лет и почти не вспоминал о нем, но теперь мне казалось, что я посещал его не больше, чем день‑другой назад, и никогда не было прошедших лет. Вокзал совершенно не изменился. Буфет находился на том же месте и торговал тем же гуляшем и пельменями, едой, которую я ел за три дня четыре раза, потому что она была самой дешевой и самой сытной. Пельмени были величиной с пушечные ядра, и в желудке отзывались такой же тяжестью.

Я снял номер в маленьком отеле «Золотая Крона» в центре города и последние часы дня гулял под косыми лучами солнца. Инсбрук – городок со зданиями в стиле барокко и башнями с луковичными башенками. Он бережно сохраняется, при этом не превращаясь в музей под открытым небом. В конце каждой улицы, словно декорации, виднеются горы с острыми заснеженными вершинами, ярко сверкающими под синими небесами.

Я прошелся по пешеходным улицам, длинным, прямым и тенистым, застроенным трехэтажными каменными домами. Во многих из них – даже слишком многих для такого маленького городка – размещались кабинеты врачей, о чем сообщали блестящие медные таблички. Время от времени громыхали ярко раскрашенные трамваи, в которых не было никого, кроме водителя, но в остальном было тихо.

Одним из моих первых ярких впечатлений от Европы был фильм Уолта Диснея, который я видел в детстве. Это был ужасно сентиментальный и наивный рассказ о том, как группа злых краснощеких пацанов с ангельскими голосами проникла в Венский хор мальчиков. Мне очень понравился фильм, поскольку я сам был безнадежно наивен, но особенно мне запомнился фон, на котором происходило действо – мощеные улицы, похожие на игрушечные машины, магазины с позвякивающими колокольчиками над дверью. У меня сложилось тогда впечатление, что Австрия – самая европейская страна в Европе. В Инсбруке это ощущение еще больше окрепло. Впервые за все это путешествие я по‑настоящему почувствовал себя в Европе.

Австрийцы очень похожи на южан американцев. Я помню, как мы с Кацем во время нашего путешествия по Австрии познакомились с двумя немцами примерно нашего возраста, Томасом и Герхардом. Они двигались автостопом из Берлина в Индию в поисках духовности и хороших наркотиков. Мы жили вместе в кемпинге на высоком альпийской перевале, где‑то по дороге между Зальцбургом и Клагенфуртом. Как‑то вечером мы пошли в ближайшую деревню, где набрели на отличный трактир с черными деревянными панелями и камином, перед которым спала собака, и краснолицые фермеры раскачивались из стороны в сторону, держа в руках пивные кружки. Мы ели сосиски с горчицей и выпили много пива. Все это было очень весело.

Я сидел, сияя от выпитого пива и думая о том, какое это прекрасное место и какие гостеприимные люди австрийцы – они приветливо улыбались нам и время от времени поднимали кружки, провозглашая за нас тосты. Потом наши немцы вдруг тихо сказали нам, улучив момент, что мы в опасности. Оказалось, что австрийцы издевались над нами, не зная о том, что двое из нашей компании понимают каждое слово. Мужчины и женщины, хозяин и жена хозяина – вся чертова деревня – с гостеприимными улыбками обсуждали, как выгнать нас. Наши друзья перевели это как «остричь и погнать вилами».

По комнате прокатился взрыв смеха. Герхард слегка натянуто улыбнулся.

– Они говорят, что надо заставить нас жрать лошадиный навоз.

– О, превосходно, – сказал Кац. – Как будто я уже не нажрался говна за эту поездку.

Моя голова вращалась как перископ. Эти сладенькие улыбочки вмиг сделались дьявольскими. Человек, сидящий напротив меня, опять поднял кружку за мое здоровье и, подмигнув, сказал:

– Надеюсь, тебе нравится лошадиное говно, малыш?

Я повернулся к Герхарду:

– Может быть, вызвать полицию?

– Мне кажется, этот человек и есть полиция.

– О, превосходно, – снова сказал Кац.

– Я думаю, нам следует пойти к той двери как можно незаметнее, а потом бежать, как ошпаренным.

Мы поднялись, оставив пиво недопитым, осторожно подобрались к двери, раскланиваясь с нашими обидчикам, и дружно бросились бежать как сумасшедшие. За нашими спинами раздался новый взрыв хохота, но никто не последовал за нами, и мне, благодаренье Господу, не пришлось узнать, каков лошадиный навоз на вкус.

Когда мы улеглись в спальных мешках на росистом лугу под звездным небом, с зубчатыми горами на горизонте и запахом свежескошенного сена, я подумал, что никогда не видел такого красивого места, как это.

– В том‑то и проблема с Австрией, – воскликнул Томас с внезапной страстью. – Прекрасная страна, но в ней полным‑полно этих долбаных австрийцев!

На следующий день я поехал в Зальцбург. Мне оказалось трудно проникнуться симпатией к нему, потому что город был забит туристами и, что еще хуже, туристским сувенирным барахлом, непременно с изображением Моцарта: Моцарт на шоколадных конфетах, Моцарт марципановый, бюсты Моцарта, игральные карты с Моцартом, подносы с Моцартом, ликеры с Моцартом.

Именно в Зальцбурге, в баре на Моцартплац, мы с Кацем встретили Герхарда и Томаса, и я был очень рад разбавить кем‑нибудь компанию Каца. Видимо, поэтому город и показался мне в тот раз таким приятным.

До Вены чуть меньше 200 миль на восток от Зальцбурга, и эта поездка заняла у меня большую половину дня. Существует легенда, что европейские поезда – просто верх комфорта, самые быстрые и мягкие. На самом деле они тащатся кое‑как, а нынешняя система разделения вагонов на купе – чистая пытка. Я очень быстро обнаружил, что ехать в купе – это как провести семь часов в приемной врача, который так и не пришел. Ты вынужден находиться в неловкой близости с незнакомыми людьми, что ужасно стесняет. Что бы ты ни делал – вынимаешь что‑нибудь из кармана, подавляешь зевок, роешься в рюкзаке – все смотрят на тебя, из всего делая свои выводы. Ни о какой приватности здесь не может быть и речи. И конечно, именно в этот момент начинают одолевать маленькие человеческие слабости. То приходится изо всех сил сдерживать газы, рвущиеся из боксерских шортов, то пытаешься избавиться от кусочка кукурузных хлопьев, залетевшего в правую ноздрю, когда ты неосторожно закашлялся. Именно это со мной и случилось: в носу так чесалось, что я не мог думать ни о чем другом. Мне хотелось запустить палец в ноздрю на всю длину и сделать вид, что чешу макушку изнутри, но я был беспомощен, как безрукий – за мной наблюдали.

В купе приходится следить даже за своими мыслями. Мучаясь со своей правой ноздрей, я вдруг вспомнил про Эдварда, младшего редактора «Таймз», с которым работал какое‑то время. У него была масса странностей, одна из которых заключалась в том, что поздно вечером, когда нью‑йоркские биржи закрывались и делать было нечего, он начинал чистить уши бумажными скрепками. Он засовывал их чуть ли не до середины головы, а затем крутил двумя пальцами, словно настраивая радиоприемник. Это выглядело как самоистязание, но Эдвард, казалось, получал огромное удовольствие. Глаза его выкатывались из орбит, а в горле булькало от наслаждения. Видимо, он считал, что за ним никто не наблюдает, но мы все сидели как завороженные. Однажды, во время особо интенсивной чистки, наблюдая, как скрепка входила в его ухо все глубже и глубже, Джон Прайс, наш шеф‑редактор, обратился к нему с предложением: «Эдвард, может быть, попробовать потянуть с другого конца?»

Я вспомнил об этом, когда мы тряслись в австрийском поезде, и внезапно расхохотался во весь голос – этот безумный хохот удивил меня не меньше, чем моих попутчиков. Я закрыл рот рукой, но смех выпирал из меня еще сильнее. Только уставившись в окно и сосредоточившись, минут через двадцать я сумел взять себя в руки и вернуться к более серьезной проблеме извлечения кукурузы из правой ноздри.

Отель, в котором я поселился, не представлял собой ничего особенного, был довольно дешевым и тихим, но обладал тем преимуществом, что находился почти в центре города. Со мной был путеводитель по Австрии, содержащий такой ценный совет: «Музеи в Вене лучше осматривать по очереди». Ну, спасибо. А я‑то все не мог понять, почему постоянно впадаю в депрессию – оказывается, оттого, что все эти годы посещал по два музея сразу.

Решив исправляться, я направился сначала в собор Св. Стефана. Очень большой и готический снаружи, внутри он выглядел странно безжизненным, вызывающим легкий озноб. Медь была тусклой, скамьи потертые, мрамор казался мертвым. Я с облегчением вышел наружу.

Единственная проблема Венского музея искусств – что он такой огромный. Обойдя всего три зала, я уже устал. Учитывая, какие мне пришлось заплатить деньги, следовало бы походить еще несколько часов, но я начал непроизвольно снабжать знаменитые шедевры смешными надписями. Саломея, которой подают на подносе голову Иоанна Крестителя, говорит: «Не‑ет, я заказывала двойной чизбургер». Истыканный стрелами Св. Себастьян хнычет: «Предупреждаю, ребята, если кто‑нибудь еще стрельнет, я позову полицию». В конце концов я сделал то, что поразило меня самого: ушел, решив, что вернусь сюда в конце недели, несмотря на входную плату.

Для разнообразия я отправился в находящийся неподалеку музей табака. В двух не очень больших комнатах пылились два десятка коробок, набитых старыми трубками, сигарами, спичками, сигаретами и портсигарами. Еще была галерея, где висели картины, не обладавшие высокими художественными достоинствами и не имевшими между собой ничего общего, не считая того, что кто‑то из изображенных на них людей курил. Ходить в этот музей не рекомендую.

Так же, как и в Альбертину. Этот музей был даже еще более дорогим – сорок пять шиллингов. Я ожидал, что за такие деньги мне позволят унести с собой одну из картин. На рекламном щите снаружи было полно рисунков «из коллекции Альбертины» – художников типа Рубенса и Дюрера, но внутри я ни одного из них не увидел. Смотрительница залов по‑английски не говорила, и, когда я, показав ей открытку с рисунком Дюрера, спросил, где находится оригинал, она ответила с тем раздражением, которым отличаются венцы: «Ja, ja, das ist en post‑card» («Да‑да, это почтовая открытка»), словно я спросил: «Простите, это открытка или пирожок?»

Однако, за исключением этого случая, венцы, с которыми я общался, не были ни грубыми, ни наглыми, хотя я много раз слышал, что они самые неприятные люди в Европе. В прекрасном путеводителе по Вене Стефена Брука «Двуглавый орел» он пишет о том, как его останавливали на улице незнакомые люди и отчитывали за то, что он перешел улицу на красный свет.

Брук также сообщал, что в знаменитом кафе Ландтманн на Рингштрассе «официанты и гардеробщицы обращаются с вами как с дерьмом». Не могу сказать, чтобы я чувствовал себя говном, но официанты действительно вели себя с непонятным превосходством. Когда я был моложе, это меня унижало, но теперь я просто думаю: «Если ты такой умный, то почему я сижу, а ты меня обслуживаешь?»

Центральное кафе, где обычно околачивался Троцкий, сидя там целыми днями, разочаровало меня. В нем была некая атмосфера – арочные потолки, мраморные столы, пианист, – но кофе был дорогим, а обслуживание так себе. Однако мне понравилась байка о двух венцах в центральном кафе, которые обсуждали политику. Один из них, только что вернувшийся из Москвы, предсказал скорую революцию в России. «Неужели? И кто же ей будет руководить? – с сомнением спросил другой и кивнул в сторону Троцкого: – Этот, что ли?»

Зато в кафе рядом с моим отелем я встретил очень радушный прием. Оно было затхлым, полуразрушенным и таким темным, что к столику пришлось пробираться ощупью. Везде на стеллажах лежали газеты. Старикан, одетый скорее как маляр, чем как официант, принес мне кофе, хотя я не заказывал, и, поняв, что я американец, стал собирать для меня журналы «Америка сегодня».

– О нет, пожалуйста, не надо, – сказал я, когда он принес мне полдюжины журналов, – бросьте их в огонь, а мне принесите какие‑нибудь газеты. Но он продолжал таскать, пока передо мной не выросла стопка высотой в два метра.

Вена, без сомнения, самый грандиозный город из тех, что я видел. Колоссальные здания напоминают об имперском прошлом – парламент, дворец справедливости, музей естественной истории, музей искусств, здание оперы и, сверх всего, дворец Хофбург с его 2600 залами. Они все похожи друг на друга – мощные груды гранита и мрамора с воинственными скульптурами, расставленными вдоль крыш и фронтонов. Марсианин, прилетев на Землю, без колебаний бы приземлился в Вене, решив, что это столица планеты.

Ближе к вечеру я направился в музей Зигмунда Фрейда в его старой квартире на Берггассе. Сейчас это простая скучная улица, но в свое время Фрейд любил пожить красиво. В его квартире было шестнадцать комнат, из которых для посетителей теперь открыто только четыре. В них почти нет мебели, выставлено всего несколько мелких вещей, принадлежавших Фрейду: шляпа и трость, медицинская сумка и чемодан. Тем не менее это не мешает дирекции музея брать за вход тридцать шиллингов.

На стенах этих четырех пустых комнат висят 400 фотографий и фотокопий писем и других документов, относящихся к жизни Фрейда. Причем многие из них имеют к Фрейду до смешного слабое отношение: набросок «Моисея» Микеланджело, которым Фрейд восхищался по дороге в Италию, фотография Сары Бернар, которую Фрейд не только не лечил и не трахал, но даже и не встречался с ней, а просто однажды видел ее игру. Дело в том, что почти все личные вещи Фрейда – его библиотека, 2500 классических статуэток, его мебель, его медицинская кушетка – теперь находятся в другом, намного более известном музее в Хэмпстеде, потому что нацисты выгнали Фрейда из Вены за два года до его смерти.

Странно, что он так долго не уезжал из Вены. К концу XIX века Фрейд являлся одной из самых знаменитых фигур в мировой медицине, но тем не менее не был профессором венского университета просто потому, что он был еврей.

До войны в Вене проживало 200 000 евреев. Сейчас их почти нет. Как отмечает Джейн Крамер в своей книге «Европейцы», большинство австрийцев никогда не встречались с евреями, и тем не менее Австрия остается самой антисемитской страной в Европе. Согласно Крамеру, опросы постоянно показывают, что примерно семьдесят процентов австрийцев не любят евреев, чуть больше двадцати процентов активно их ненавидят и около десяти процентов «чувствуют физическое отвращение в присутствии еврея». Я бы не поверил этим данным, если бы не видел другой опрос в «Обозревателе», который свидетельствует, что почти сорок процентов австрийцев считают евреев виноватыми в том, что случилось с ними во время войны. Более того, сорок восемь процентов полагают, что 8000 оставшихся в стране евреев все еще имеют слишком большое экономическое и политическое влияние.

Немцы в последнее время предприняли попытки покаяния. А что делают австрийцы? Они избирают президентом офицера Вермахта. Многие люди не знают разницы между канцлером и президентом Австрии, но она очень простая. Канцлер направляет национальную политику и руководит страной, в то время как президент проводит облавы на евреев. Шутка!

Австрия – удивительная страна.